Ключевые концепты русской языковой картины мира. Лингвоспецифичные слова и их роль в интерпретации языковой картины мира

 Введение в рамки лингвистических исследований понятий из других областей науки, в частности философского термина концепт, явилось, по замечанию P.M. Фрумкиной, результатом сдвига в ориентациях: «от трактовки смысла как абстрактной сущности, формальное представление которой отвлечено и от автора высказывания, и от егоадресата» к изучению смысла, «существующего в человеке и для человека» [Фрумкина 1992:30; 89].

  Основой для лингвострановедческого подхода послужило выделение кумулятивной функции языка, то есть способности языковых единиц отражать, фиксировать, сохранять в себе определенную фоновую информацию, накапливаемую лексемами в процессе их многовекового функционирования.

  Е.М. Верещагиным и В.Г. Костомаровым в монографии «Лингвострановедческая теория слова» (1980 год) рассматривается «континическая концепция (теория) слова»: «слово как отдельная языковая единица вмещает в себе и в себя знания о действительности, свойственные как массовому, так и индивидуальному сознанию», то есть слово рассматривается как «вместилище знаний» [Верещагин 1980: 192-193]. Семантика слова мыслится авторами как единство лексического значения и лексического фона. При этом они допускают закономерность экстраполяции этой составляющей на другие языковые единицы, такие как фразеологизмы, афоризмы.

В 2005 году выходит переработанное и дополненное издание книги Е.М. Верещагина, В.Г. Костомарова «Язык и культура» (напомним, что первая их книга под этим названием вышла в 1971 году), где авторами вводится новый термин ˗ сапиентема. Являясь онтологическим развитием ранее предлагаемого термина логоэпистема, сапиентема сближается с концептом в определении Ю.С. Степанова. Авторы пишут: «Поскольку термин концепт - это латинское наименования понятия ( Ю.С. Степанов сам подчеркивает «однопорядковость» концепта и понятия), а для нас лексический фон - не только понятие, но и явление, по функции противоположное понятию, для дальнейшего самоговорящий («намекающий») термин сапиентема своей внутренней формой представляется более пригодным. По сути же наши теоретические взгляды и исследовательская методика чрезвычайно близки подходу Ю.С. Степанова» [Верещагин 2005:427-428]. «Sapientia» в переводе с латыни дословно обозначает «благоразумие, рассудительность, ум; мудрость, философию». Однако, несмотря на уверения авторов в прозрачности термина, он не получил широкого распространения в лингвистике: «Можно только догадываться, что имели в виду из этого списка авторы», – пишет Л.В. Кузнецова [Кузнецова 2005: 98]. По мнению Ю.С. Степанова, автора послесловия к монографии, это сверхконцепт, включающий в себя «соположенные концепты лексического фона и рече-поведенческой тактики» [Степанов 1995:136]. По определению самих авторов, «сапиентема есть умозрительная сущность или безусловный образ бытия, совпадающий с безусловным образом мышления (яснее сказать невозможно)» [там же : 953].

  Как отмечает С.Г. Воркачев, «в конкурентной борьбе в российской лингвистической литературе» с начала 90-х годов прошлого века «столкнулись термины «концепт» (впервые термин концепт употребил в 1928 году С.А. Аскольдов-Алексеев, позже - Н.Д. Арутюнова, Д. C. Лихачев, Ю.С. Степанов, В.П. Нерознак и др.), «лингвокультурема» (В.В. Воробьев), «мифологема» (В.Н. Базылев, М. Лехтеэнмяки), «логоэпистема» (Е.М. Верещагин, В.Г. Костомаров, Н.Д. Бурвикова), «однако на сегодняшний день становится очевидным, что наиболее жизнеспособным здесь оказался «концепт», по частоте употребления значительно опередивший все прочие протерминологические новообразования» [Воркачев 2004: 41].

 Действительно, в настоящее время термин концепт можно считать общепринятым, однако содержание этого термина понимается исследователями по-разному. Так как концепт - категория мыслительная, ненаблюдаемая, появляется большой простор для ее широкого толкования.

  Современные представления о концепте обобщены в трудах исследователей З.Д. Поповой и И.А. Стернина; анализ концепта как основной единицы ментальности в разных аспектах исследования (логико-философском, психобиологическом, этносоциальном / этнокультурном, лингвистическом) дан в статье петербургского ученого В.В. Колесова, З.Д. Попова и И.А. Стернина, отражающие концепцию воронежской теоретико-лингвистической научной школы. Под концептом понимают глобальную мыслительную единицу, представляющую собой квант структурированного знания, некую идеальную сущность, формирующуюся в сознании человека. «Концепт, - отмечают лингвисты, - рождается как образ, но, появившись в сознании человека, этот образ способен продвигаться по ступеням абстракции. С увеличением уровня последней концепт постепенно превращается из чувственного образа в собственно мыслительный» [Попова 1999: 4].

  В.В. Колесов считает, что только реализм концептуальной лингвистики способен охватить все стороны проявления концепта и все его формы. Именно в слове соединяются образ, понятие, символ. Концепт же данной культуры представляется в границах словесного знака и языка в целом в своих содержательных формах как образ, как понятие, как символ [Колесов 1999:34]. Будучи основной единицей ментальности, концепт, по мнению исследователя, «есть диалектическое единство потенциально возможных в явлении образов, значений смыслов словесного знака как выражение неопределенной сущности бытия в неопределенной сфере сознания» [Колесов 2004: 10].

  В.И. Карасик называет концептом те первичные культурные образования, то выражение объективного содержания слов, которые имеют смысл и поэтому транслируются в различные сферы человеческого бытия, в частности, в сферы понятийного, образного и деятельностного освоения мира. Концепт, ˗ утверждает исследователь, ˗ об­ладает ценностной сущностью, определяющейся национальной культурой [Карасик 1996: 6].

 По мнению Ю.С. Степанова, концепт представляет собой смысл слова, основную ячейку культуры в ментальном мире человека. Ученый считает, что структура концепта обязательно складывается из трех основных компонентов: 1) «буквального смысла», или «внутренней формы»; 2) «пассивного», «исторического» слоя; 3) новейшего, актуального и активного слоя [Степанов 1995: 5].

  Поскольку концепт обладает сложной, многомерной структурой, «включающей помимо понятийной основы социо-психо-культурную часть, которая не столько мыслится носителем языка, сколько переживается им (она включает ассоциации, эмоции, оценки, национальные разы и коннотации, присущие данной культуре), то дать всеобъемлющее, непротиворечивое толкование этого термина, вероятно, не представляется возможным. Ограничимся перечислением основных его признаков. Будучи явлением многомерным, концепт включает в себя «как рациональное, так и конкретное, как универсальное, этническое, как общенациональное, так и индивидуально-личностное». Иными словами, концепт есть «понятие, погруженное в культуру» (по Н.Д. Арутюновой и В.Н. Телия); он обладает эмотивностью, коннотациями, аксиологичен по своей природе и имеет «имя» («имена») в языке.

  Концептами становятся далеко не все имена-обозначения явлений действительности, а только те, которые для данной культуры представляют наибольшую ценность, имеют максимальное количество языковых единиц для своего выражения (лексических, фразеологических, паремиологических и др.), служат темой многочисленных пословиц и поговорок, поэтических и прозаических текстов, «являются своего рода символами, эмблемами, определенно указывающими на породивший их текст, ситуацию, знания». Кроме того, как правило, одно слово не может быть признано тождественным, равным концепту [Телия 1996: 145].

 Чаще других исследователями используется определение, предложенное в «Кратком словаре когнитивных терминов»: концепт – «это термин, служащий объяснению единиц ментальных или психических ресурсов нашего сознания и той информационной структуры, которая отражает знание и опыт человека; оперативная содержательная единица памяти, ментального лексикона, концептуальной системы и языка мозга (lingua mentalis), всей картины мира, отраженной в человеческой психике» [Краткий словарь ... 1996: с.90]. Это определение отражает наиболее распространенное в современной лингвистике понимание концепта. При таком его представлении, по мнению исследователей, в концепте можно выделить ряд составляющих:

  –  образный компонент, который раскрывается через множество образов-представлений, каждый из которых фиксирует либо определенный фрагмент явления, либо отдельную черту его целости облика;

– понятийный компонент как продукт дискурсивного мышления синтезирующего через предикатные связи имени чувственно-постигаемую реальность и ее рациональную номенклатуризацию, заключает в себе социально-важное знание о явлении, которое структурируется в виде признаков;

–  аксиологический компонент концепта свидетельствует об окрашенности человеческого опыта чувственными и рациональными оценками, которые вносят в сознание аспект ценности мира [Васильева 1983: 53-55].

   Концепт как элемент картины мира языковой личностии текстастал объектом рассмотрения в монографии Л.Н. Чурилиной. Автор отмечает, что «при всем многообразии отмечаемых в исследованиях различной направленности, в том числе – и собственно лингвистических, определений концепта, одно его свойство представляется бесспорным – абсолютная антропоцентричность» [Чурилина 2002:8]. Причем антропоцентричность концепта определена самой его природой, его принадлежностью сознанию субъекта. Кроме того, «язык насквозь антропоцентричен. Присутствие человека дает о себе знать на всем пространстве языка, но более всего оно сказывается в лексике и синтаксисе – семантике слов, структуре предложения и организации дискурса» [Арутюнова 2002:3].

    Следует напомнить, что уже в работе основателя лингвистического концептуализма С.А. Аскольдова-Алексеева (1926 год) разграничиваются концепты познания (научные) и художественные концепты [Аскольдов-Алексеев 1997:271-272]. Художественный текст закономерно оказался включенным в сферу концептуальных исследований, поскольку текст делает когнитивные структуры наблюдаемыми. Процесс продуцирования текстов основывается на целенаправленном отборе субъектом из всего многообразия предлагаемого языковой системой материала того, что соответствует устойчивым связям между его понятиями и концептами в его картине мира и что отражает в результате незыблемые для языковой личности истины «определяющие ее жизненное кредо, ее жизненную доминанту» [Караулов 1987: 53].

 Закономерным в этой связи оказывается вопрос, можно ли понять культуру через ключевые слова?

 Само понятие «ключевого» слова уже содержит в себе положительный ответ на заданный вопрос. Можно считать лексическую единицу некоторого языка «ключевой», если она может служить своего рода ключом к пониманию каких-то важных особенностей культуры народа, пользующегося данным языком. Поэтому исходный вопрос можно было бы переформулировать так: могут ли лексические единицы русского языка быть ключом к пониманию русской культуры?

  Здесь существенна еще одна оговорка. Речь, разумеется, не идет о понимании русской культуры во всей ее целостности. Так, важной составной частью русской культуры является, например, русский балет, но едва ли анализ лексической семантики русского языка даст нам ключ к пониманию каких-то его существенных характеристик. Речь должна идти о каких-то представлениях о мире, свойственных носителям русского языка и русской культуры и воспринимаемых ими как нечто самоочевидное. Эти представления находят отражение в семантике языковых единиц, так что, овладевая языком и, в частности, значением слов, носитель языка одновременно сживается с этими представлениями, а будучи свойственными (или хотя бы привычными) всем носителям языка, они оказываются определяющими для ряда особенностей культуры, пользующейся этим языком [Шмелев 2000:46].

  Такое представление о языковой концептуализации мира, специфичной для каждого отдельного языка и находящей отражение в особенностях пользующейся этим языком культуры, восходит к идеям Гумбольдта, получившим свое крайнее выражение в рамках знаменитой гипотезы Сепира-Уорфа. Но не случайно именно в настоящее время эти идеи вновь обретают популярность. Современные методы изучения лексической семантики и результаты, полученные при их применении к материалу русского языка, показывают, что значение большого числа лексических единиц (в том числе и тех, которые на первый взгляд кажутся имеющими переводные эквиваленты в других языках) включает в себя лингвоспецифичные конфигурации идей. При этом нередко обнаруживается, что эти конфигурации смыслов соответствуют каким-то представлениям, которые традиционно принято считать характерными именно для «русского» взгляда на мир.

   В других случаях лексико-семантический анализ позволяет уточнить выводы этнокультурологов, полученные без привлечения лингвистических данных. Сказанное можно иллюстрировать на примере русских слов, служащих для обозначения времени суток: утро, день, вечер, ночь. На первый взгляд, для каждого из них можно найти более  или менее точный эквивалент в основных западных языках (напр., для слова утро –англ. morning , франц. matin , нем. Morgen и т.д.). Однако,эквивалентность дляназваний частей суток оказывается в значительной степени мнимой, поскольку в основе членения суток на периоды для русского языка кладутся несколько иные принципы, нежели для западных языков. При этом указанные различия могут быть связаны с расхожим представлением, согласно которому русские обращаются со временем в целом более вольно, нежели жители Западной Европы.

  В западном представлении членение суток на периоды зависит от «объективного» времени, показаний часов, и сутки структурируются в первую очередь полуночью и полуднем; при этом полдень имеет большее значение, поскольку структурирует самую важную часть суток – время, предназначенное для работы (рабочий день). Не случайно в западных языках есть специальное слово для обозначения второй половины рабочего дня, наступающей после полудня и связанного с полуднем обеденного перерыва (ср. англ.. аfternoon, франц. apres-midi, нем. Nachmittag, итал. pomeriggio).

  В русском представлении концептуализация времени суток в большей степени зависит от того, что человек делает в период времени, о котором идет речь (в западном представлении дело обстоит скорее противоположным образом: взглянув на часы и определив время суток, человек знает, что ему надлежит делать). Так, если в западных языках 'утро' концептуализуется как часть суток, предшествующая полудню, то для русских утро – это скореевремя, когда человек уже проснулся и занимается приготовлениемкосновной дневной деятельности (умывается, одевается, завтракает), но еще не приступил к ней. Такое представление находит отражение даже в произведениях массовой культуры. Ср.: У Павла Добрынина было выработанное годами твердое правило: никогда не оставаться у женщины до утра. Понятие «утро» в его представлении не связывалось с каким-то определенным положением стрелки на часах. Главным критерием была утренняя атрибутика: умывание, разговоры, совместный завтрак, одним словом — все, что так или иначе напоминало семейный уклад. Даже если он просыпался в чужой постели в десять утра, он немедленно одевался и уходил. Так ему было проще (Александра Маринина, Игра на чужом поле).

  Указанное различие в концептуализации членения суток проявляется в целом ряде языковых фактов. Так, бросаются в глаза различия при обозначении точного времени. В западной традиции в основе такого обозначения лежит полдень; соответственно, различают, например, пять часов до полудня ( p . т., т.е. ante meri diem ) и пять часов пополудни (р. т., т.е. post meridiem ). При этом, поскольку время до полудня концептуализуется как 'утро', пять часов до полудня иначе могут быть названы «пять часов утра». Такое обозначение не является чем-то удивительным и для носителя русского языка; однако его может удивить то, что в западных языках можно говорить и о двух часах, и даже о часе утра (ср.англ. one , two in the morning , франц. ипе heure , deux heures du matin ). Ведь для носителя русского языка утро –это когда человек просыпается, а если человек в час ночи или в два ночи не спит, это скорее означает то, что он еще не лег, а не то, что он уже проснулся и собирается приступать к дневной деятельности. Конечно, в четыре часа утра тоже встают относительно немногие, однако необходимость вставать столь рано возникает у представителей целого ряда социальных и профессиональных групп и не воспринимается в культуре как отклонение от нормы, что и дает основание использовать здесь слово утро. А для носителей западных языков 'утро'  – это время до полудня; и потому два часа до полудня ( ante meridiem ) –это то же самое, что «два часа утра» [Шмелев 2000: 47-48].

  Сказанное не означает, что носители западных языков воспринимают час или два по полуночи как ‘утро'. Лишь при обозначении точного времени достаточным оказывается бинарное членение суток: время до и после полудня. Когда же речь идет о времени суток как таковом, еще более существенно отграничение рабочего дня и периода, предназначенного для отдыха и сна ('вечера' и 'ночи'). Рабочий день, как уже говорилось, структурируется полуднем. Первая часть рабочего дня (до полудня) концептуализуется как 'утро', в полдень предполагается обеденный перерыв, после чего наступает вторая часть рабочего дня – «послеполуденное время». По окончании рабочего дня наступает вечерне-ночной период, причем 'вечер' не вполне четко отделяется от 'ночи' (многие западные словари определяют 'вечер' как первую часть 'ночи'), и соотношения 'вечера' и 'ночи' в разных западных языках понимается несколько по-разному (в целом можно сказать, что первая часть 'ночи' – 'вечер' – предназначена для развлечений, а вторая часть – собственно 'ночь' –  для сна).

  В русской языковой картине мира представление о членении суток схоже с западным лишь отчасти. Оно может быть кратко охарактеризовано следующим образом. Сутки можно подразделить на день, когда осуществляется дневная деятельность, и ночь, представляющую собою «провал», перерыв в деятельности, когда люди спят. День не имеет четких границ. Когда человек пробуждается от ночного сна, наступает утро, представляющее собою подготовку к дневной деятельности. Когда дневная деятельность (работа) заканчивается, наступает вечер, который длится до тех пор, пока люди не ложатся спать (тогда наступает ночь). Обычно переход от сна к дневной деятельности занимает меньше времени, чем период после окончания работы до отхода ко сну, так что утро имеет меньшую продолжительность, нежели вечер. Поэтому бывает так, что люди задумываются, как бы скоротать вечер, но гораздо более сомнительна ситуация, когда надо скоротать утро.

  Разумеется, описанная картина весьма схематична. Отдельно взятый человек может писать статью всю ночь, и от этого ночь не становится днем. Но это значит, что он пишет свою статью в то время; когда другие люди спят. Если кто-то засиделся в гостях до утра, то утро наступает своим чередом, хотя для данного человека (как и для хозяев) оно не предполагает пробуждения после ночного сна; но это означает, что человек просидел в гостях до того времени, когда мог наблюдать или предполагать, что уже просыпаются другие люди и вокруг возобновляется жизнь (подробнее о концептуализации времени суток в русском языке и ее зависимости от человеческой деятельности) [см. Зализняк, Шмелев, 1997].

  Как видно из сказанного, ярче всего различия между «западными» и «русскими» представлениями о членении суток проявляются в концептуализации 'утра'. Для носителя западных представлений 'утро' противопоставляется «послеполудню» как первая половина рабочего дня (до обеденного перерыва) второй половине (после обеденного перерыва). Для носителя русских представлений утро противопоставляется вечеру как период перед началом рабочего дня периоду после окончания рабочего дня. Указанное соотношение сохраняется и при метонимически сдвинутых употреблениях слов утро и вечер. Если мы хотим обозначить первую половину рабочего дня как «утро», вторая автоматически получает обозначение «вечер» (а не «послеполуденный период»). Так, о враче в поликлинике, принимающем пациентов по четным числам с 10 утра до 2 дня, а по нечетным – с 2 дня до 6 вечера, говорят, что он ведет прием по четным утром, а по нечетным – вечером. Характерно также использование выражений утреннее заседание и вечернее заседание в программе научных конференций: утреннее заседание –  это просто заседание до обеденного перерыва, а вечернее заседание –заседание после обеденного перерыва. В западных языках в таких случаях говорят об «утреннем» и «послеполуденном» заседании (ср. французское seance du rhatin и seance de l ’ apres - midi ). Поэтому, когда в программе Всероссийской конференций «Русский язык на рубеже тысячелетий», проходившей 26–27 октября 2000 г. в Петербурге, указывалось: I день, 26 ок тября – утреннее заседание (12.00--14.00)... –  вечернее заседание (15.00–18.00), –  то с «западной точки зрения» казалось странным как то, что «утреннее» заседание начиналось только в полдень (а реально оно началось только в час дня), так и то, что сразу после обеда, в три часа пополудни началось «вечернее» заседание.

  Не случайным оказывается и обилие в русском языке наречий и наречных выражений с общим значением 'утром' (утром, утречком, под утро, сутра, с утречка, с утречка, поутру, наутрои т.д.). Выбор наиболее подходящего из них осуществляется говорящим в зависимости от того, чем субъект описываемой ситуации занимался до и собирается заниматься после наступления периода времени, который говорящий концептуализует как 'утро' (см. [Зализняк, Шмелев 1997]).

  Различия в концептуализации времени суток в западных языках и в русском языке проявляются и в употреблении этикетных формул. Исследователи отмечали некоторую неуместность (с точки зрения русского речевого стандарта) приветствия Доброе утро, с которым западные слависты, даже хорошо знающие русский язык, обращаются к своим русским коллегам, встречая их на работе в первую половину дня (до обеденного перерыва). В русском узусе приветствие Доброе утро уместно только непосредственно после пробуждения, пока участники коммуникации еще не приступили к своей дневной деятельности. Можно упомянуть также пожелание Хорошего вам дня, которое некоторые продавцы магазинов стали в последнее время использовать в качестве формулы прощания с покупателем. Чувствуется, что эта формула звучит по-русски не вполне естественно. Выступая на конференции «Русский язык на рубеже тысячелетий», С. Г. Тер-Минасова справедливо связала распространение этой формулы с влиянием западных языков. Действительно, она звучит как калька, напр., французского Bonne journee , произносимого в том случае, когда прощание с клиентом происходит в течение первой половины дня (во второй половине дня скорее будет сказано Bonne soiree ! 'Хорошего вечера'. Но возникает вопрос: а как же следует сказать по-русски, какая формула была бы приемлема? Совсем нелепо звучала бы формула: Имейте хороший день или Имейте приятный день  – буквальная калька английских формул Have a good day и Have a nice day . Но даже, казалось бы, вполне идиоматичный перевод – Желаю вам приятно провести день, сточки зрения русских речевых навыков представляется именно переводом иноязычной формулы, отклоняющимся от русского речевого стандарта. По-русски гораздо более естественно звучала бы формула прощания, в которой добрые пожелания высказываются без конкретизации времени суток, напр. Всего хорошего или Всего до брого. И, как кажется, дело здесь также в различиях в концептуализации времени суток. Для того чтобы выбрать подходящую формулу, носитель западного языка должен просто прикинуть, который час. Если дело происходит в течение; первой половины дня, уместно пожелать 'хорошего дня'; если в течение второй поло­вины – 'хорошего вечера^’ (пожелание дается на будущее). Для носителя русского языка дело обстоит несколько иначе. Включение в формулу указания на время суток может восприниматься как неуместное вторжение в частную жизнь адресата, поскольку подразумевает гипотезу о том, чем адресат собирается заниматься в ближайшее время. Формула Хорошего дня воспринимается как пожелание успехов в дневной деятельности, а Желаю вам приятно провести вечер неявно включает предположение, что адресат речи предполагает идти развлекаться (и уж совсем неуместной в устах продавца была бы обращенная к клиенту формула Желаю вам приятно провести ночь, являющаяся всего-навсего переводом английской формулы Have a good night , используемой при прощании с клиентом в конце рабочего дня).

  Такого рода наблюдения могут рассматриваться как свидетельство того, что особенности концептуализации времени суток в разных языках влияют на употребление соответствующих слов в результате чего их эквивалентность оказывается неполной. Но можно подойти к делу и с другой стороны, рассматривая наблюдения над употреблением слов со значением времени суток как данные, свидетельствующие о различиях в восприятии разными народами членения суток на периоды. В последнем случае и оказывается возможным говорить о том, что языковые данные: могут служить ключом к пониманию каких-то культурно значимых аспектов восприятия мира [там же: 48-50].

  При этом особенно показательны нетривиальные семантические конфигурации, достаточно частотные в бытовом дискурсе (возможно, повторяющиеся в значении ряда слов) и относящиеся к неассертивным компонентам высказывания. Важно не то, что утверждают носители языка, а то, что они считают само собою разумеющимся, не видя необходимости специально останавливать на этом внимание. Так, часто цитируемая строка Тютчева Умом Россию не понять свидетельствует не столько о том, что в самооценке русских Россия является страной, которую трудно постичь, пользуясь лишь средствами рационального понимания (эта точка зрения неоднократно оспаривалась другими русскими авторами), сколько о том, что для русской языковой картины мира инструментом понимания является именно ум, ане, скажем, сердце, как для древнееврейской и арамейской картины мира (эта картина мира, в соответствии с которой «органом понимания» является именно сердце, представлена и в текстах на русском языке – а именно в переводах Св. Писания, напр.: да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем – Ис. 6, 10; Еще ли не понимаете и не разумеете? еще ли окаменено у вас сердце? – Мк. 17). Точно так же мы не можем делать вывод, что для русской языковой картины мира характерно представление, согласно которому чувство любви неподвластно воле человека и рациональным соображениям, на основании таких пословиц, как Любовь зла, полюбишь и козла, или ходячего изречения Сердцу не прикажешь; то, что прямо утверждается, всегда может быть оспорено (правда, эти высказывания дают основание для определенных выводов относительно некоторых других представлений, принимаемых в русской языковой картине мира как данность, напр. 'козел менее всего достоин любви' или 'орган любви-сердце").

  Анализ русской лексики с указанной точки зрения позволяет выявить целый ряд мотивов, устойчиво повторяющихся в значении многих лингвоспецифичных и плохо поддающихся переводу русских лексических единиц и фразеологизмов, которые при этом, как правило, не попадают в ассертивный компонент высказывания. Сюда относятся, напр., следующие представления: 'в жизни могут случаться, непредвиденные вещи’ (если что, в случае чего, вдруг), но при этом 'всего, все равно не предусмотришь' (авось); 'чтобы сделать что-то, бывает необходимо мобилизовать внутренние ресурсы, а это не всегда; легко' (неохота, собираться / собраться, выбраться), но зато 'человек, которому удалось мобилизовать внутренние ресурсы, может сделать очень многое' (заодно); 'человеку нужно много места, чтобы чувствовать себя спокойно и хорошо' (простор, даль, ширь, приволье, раздолье), но 'необжитое пространство может приводить к душевному дискомфорту' (непри каянный, маяться, не находить себе места); 'плохо, когда человек стремится к выгоде по каждому поводу; хорошо, когда он бескорыстен и даже нерасчетлив' (мелочность, широта, размах). Как кажется, многие из указанных представлений помогают понять некоторые важные черты русского видения мира и русской культуры.

  Таким образом, пользуясь словами, содержащими неявные смыслы, человек, сам того не замечая, принимает и заключенный в них взгляд на мир. Напротив того, смысловые компоненты, которые входят в значение слов и выражений в форме непосредственных утверждений, могут быть предметом спора между разными носителями языка и тем самым не входят в общий фонд представлений, формирующих языковую картину мира.

  Языковая картина мира формируется системой ключевых концептов и связывающих их ключевых идей. «Ключевые для русской языковой картины мира концепты заключены в таких словах как душа, судьба, тоска, счастье, разлука, справедливость (сами эти слова тоже могут быть названы ключевыми для русской языковой картины мира). Такие слова являются лингвоспецифичными … – в том смысле, что для них трудно найти лексические аналоги в других языках» [Зализняк Левонтина 2005:10].

  Мы хотели бы подробнее остановиться на концепте душа как зеркале русской языковой картины мира и рассмотреть его в национальной картине мира, представленной пословицами и поговорками, а также художественный концепт душа в творчестве Ф.И. Тютчева. Таким образом, текст рассматривается как один из возможных способов фиксации, объективации, «овнешнения» сознания или индивидуальной картины мира автора. «Совокупность языковых средств, объективирующих (вербализующих, репрезентирующих, овнешняющих) концепт в определенный период развития общества, определяется нами как номинативное поле концепта» [Попова Стернин 2006:47]. Восходит этот подход к мысли А.А. Потебни о том, что художественным произведением и действительностью («природою»), которою оно воссоздает, стоит сознание человека - его картина мира, его «мысль» [Постовалова 1998: 30].

 Концепт в художественном тексте существует в двух измерениях: как элемент картины мира «воображаемой» языковой личности, «творящего» свои тексты субъекта, и как базовый концепт текстового пространства, то есть как элемент индивидуальной картины мира автора, воплощенной в отдельном тексте [Проскуряков 2000: 345-347].

   Таким образом, основным постулатом новейшего подхода к анализу художественного текста, семантико-когнитивного, является мысль о том, что концепт как ментальная единица может быть описан через анализ языковых средств, его реализующих, представляющих. Невозможность прямого изучения идеальных сущностей, к которым принадлежит концепт, отчасти компенсируется анализом языковых средств, используемых, для их объективации, то есть концептосфера автора исследуется через эквиваленты концептуальных полей, представленные в его творчестве.

Процедура выбора слова на роль организующего номинативное поле определяется как «сугубо не формальная и едва ли формализуемая вообще». Основным репрезентантом концепта в тексте является, прежде всего, ключевое слово, или слово-тема, обрастающее в тексте «ореолом синонимов, метафорических и метонимических обозначения, контекстуальных антонимов» [Караулов 1987: 81].