Переменные, составляющие конструкты активности и удовлетворенности для каждой социальной роли 4 страница

Во-первых, главная особенность большинства таких исследований заключается в том, что теоретическая ориентация — контекст «главной линии» психологии (когнитивизм, бихевиоризм, теория деятельности и др.) — применяется к объекту изучения, т.е. пожилым людям. Предметом исследования таких экспериментов могут выступать различные феномены и категории: особенности психической деятельности пожилых; критерии социальной адаптации пожилых; самооценка и эмоциональные состояния в позднем возрасте; удовлетворенность жизнью и пр. При этом достаточно редко в исследованиях авторы определяют изучаемый предмет с учетом специфики объекта эксперимента, а именно, пожилых людей. <...>

Во-вторых, пожилые и старые люди как объект исследования могут создавать проблемы с точки зрения этики. Например, существуют ограничения в исследовании процессов принятия решений в важных обстоятельствах жизни (выбор жизни или смерти; социально-стрессовые ситуации, многочисленные в позднем возрасте — потеря близких, переживания, связанные с выходом на пенсию; семейные конфликты, перемена жизненного уклада; отсутствие деятельности, повышающей социальную самооценку старого человека).

В-третьих, возникают технические трудности самого разного плана. Например, возможны сдержанность и скрытность пожилых людей. Иногда пожилые люди предпочитают просто не давать те ответы, в которых они не уверены, т. е. действуют по принципу: «лучше не отвечать совсем, чем делать ошибки». По А.Шварцу [Schwartz А., 1984, с. 86] «нежелание отвечать и степень "осторожности", проявленные пожилыми людьми, являются фактом полезной и адаптивной стратегии самозащиты». В других случаях при ответах на вопросы, затрагивающие эмоциональную сторону жизни пожилых людей, возможны аффективные, неконтролируемые реакции с их стороны.

В-четвертых, пожилому и старческому возрасту присущи хронические заболевания (по данным некоторых авторов, их насчитывается до десяти), что снижает общую психическую активность и негативно сказывается на интеллектуально-мнестических функциях, которые используются в экспериментах. При этом большинство исследователей отбирают своих испытуемых по статусу здоровья (сообщают, что их объекты исследования «здоровы»). Поэтому, для того чтобы понять, адекватны ли методы эксперимента задачам исследования и можно ли сравнивать между собой полученные данные, необходимо рассмотреть следующие вопросы:

- какая группа пожилых людей представляет выборку и соответствует ли она целям исследования;

- была ли выборка отобрана согласно плану исследования или использовались статистические методы;

- принимали ли пожилые, участвующие в эксперименте, медикаменты и, если так, как это повлияло на результаты;

г были ли учтены любые потери пожилых или смертность в выборке.

3. Проблемы исследований в области социальной геронтологии связаны не только с психическими особенностями пожилых людей. Как видно из задач социальной геронтологии, основное положение в них занимают вопросы стереотипов пожилых, аттитю-дов и отношения к пожилым и старым людям со стороны общества в целом и различных его групп; вопросы отношения пожилых людей к выходу на пенсию и другие. Их изучение представляет собой следующий вид исследований, который условно можно назвать культурно-генетическим. <...>

4. Еще один вид исследований в психологии старения — вмешательство, например тренинг, который улучшает интеллектуальные способности в результате практики, или помощь пожилым, испытывающим депрессию, в формировании более позитивного взгляда на жизнь. Его цель — улучшение жизни пожилых или изменение их поведения в желательном направлении.

Среди пожилых людей, находящихся в депрессии, относительно высока часть тех, за кем ухаживают в терапевтических дневных больницах. Поэтому людям, работающим с пожилыми и ухаживающим за ними, часто требуется дополнительная помощь в борьбе с депрессией, так как медикаментозного лечения оказывается недостаточно. С.Эммерсон [Emmerson С, 1992] предложила групповой подход к этой проблеме, основанный на когнитивно-бихевиористских положениях. Были созданы три группы по пять человек, которые не имели ярко выраженного или патологического когнитивного ухудшения. Каждая группа собиралась один раз в неделю для развития у ее членов способности справляться с депрессией и понимания того, как определенная активность и чувство взаимодействия влияют на настроение.

Перед началом работы групп и через три месяца после работы с целью изучения влияния метода на улучшение их настроения клиенты отслеживались с помощью шкалы больничной тревоги и депрессии, теста гериатрической депрессии, теста визуальных аналогов для самооценивания. Результаты обследования показали, что группы были оценены позитивно.

Предлагались следующие темы для обсуждения:

- медицинские, социальные и психологические модели депрессии;

- когнитивно-бихевиористский подход к депрессии;

- негативные и позитивные стороны жизни пожилых людей; способы увеличения количества приятных событий и ослабления влияния негативных событий в собственной жизни;

- способы борьбы с тревожными симптомами, упражнения на расслабление;

- способы адаптации к поправимым трудностям (например, уменьшение межличностных контактов) и к необратимым потерям (например, смерть супруга);

- планирование своего будущего как один из методов преодоления депрессии; усовершенствование индивидуальных планов на две последующие недели и принципы «самоукрепления».

В результате таких обсуждений члены группы начинают понимать, что большинство пожилых людей испытывают такие же негативные чувства, как и они. Это способствует тому, что они начинают учиться реализовывать теорию на практике, получать помощь от других людей, планировать свое время.

Определенный интерес для исследователей представляет программа «Качество жизни», цель которой состоит в выработке пожилыми стратегии независимости, их интеграции в общество и повышении качества их жизни [GroffK., 1992]. В основе программы лежит представление о творческом духе как источнике жизненных сил человека. Программа состоит из трех этапов.

На первом этапе цель воздействия — пробуждение у пожилых желания узнавать новое, стимуляция воображения, любопытства. Для этого применяются двигательные упражнения, танцы, упражнения на воображение, игры.

Второй этап — стимуляция мышления, восприятия, постановки и решения проблем.

На третьем этапе пожилых учат видеть в повседневной жизни элементы творчества, выходить за пределы привычного круга событий и отношений.

В результате участия в таких программах у пожилых значительно возрастают показатели креативности и гибкости мышления. В Великобритании, например, для пожилых разработана программа обучения и тренинга, в которой описаны формы участия в ней людей позднего возраста, основные проблемы, возникающие в процессе работы с пожилыми, и возможности их разрешения [Schuller Т., Bostyn A., 1992].

Чтобы вмешательство было успешным, необходимо провести предварительную параметрическую оценку тех показателей, которые будут отображать степень воздействия. Для этого важно знать различия между биологическими изменениями организма, в том числе его ЦНС, и их отображением в психике человека, между социальными изменениями личности и их субъективным отображением.

При этом надо учитывать, что возможны негативные последствия «вмешательства». Например, широко распространенный на Западе метод «Ориентация в реальности» (ОР), используемый для Улучшения поведения пожилых людей с различными формами Деменции и дезориентированности, требует осторожности в применении, так как обстоятельные доказательства его эффективности отсутствуют. В одних случаях пациенты находят занятия «скучными» и «бесполезными». В других экспериментальная группа (та, Которая обучалась по программе ОР) давала гораздо лучшие ответы по тестам информации, ориентации, памяти и учения, чем контрольная группа. Некоторые исследования показывают, что поведение пациентов дома улучшается, тогда как у тех, кто находится длительное время в больнице, такого улучшения не наблюдается. Учитывая различия в оценках результатов применения ОР, можно сделать вывод, что они сравнимы между собой лишь косвенно, так как в одних случаях у пожилых измеряют, например, познавательные процессы, а в других — поведение. Возможно также, что исследуются различные виды ОР (двадцатичетырехчасовой или классный). Поэтому эти программы, как и некоторые другие, рекомендуемые для работы с пожилыми людьми, требуют дополнительных исследований по изучению их эффективности.

Описанные выше виды экспериментов в социальной геронтологии не исчерпывают многообразия исследований в этой области. Условность названий предполагает раскрывающую их содержание дефиницию. Главной проблемой остается неопределенность методологии исследований, связанная с отсутствием единой теории старения.

ИСТОРИЯ ИЗУЧЕНИЯ СТАРОСТИ И НАУКИ О СТАРЕНИИ

А. И. Тащева

ПРОБЛЕМА СТАРОСТИ: СОЦИОКУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН[4]

Проблема старости всегда была одной из центральных в мировоззрении людей разных эпох и народов. Мечта о продлении человеческой жизни и бессмертии родилась вместе с осознанием ценности жизни и ее отличия от жизнедеятельности животных. Это произошло на самых ранних этапах антропосоциогенеза, когда появились первые дошедшие до нас свидетельства зарождения искусства и религии. Исследователи палеопсихологии отмечают, что одной из важных особенностей становления человеческого общества в отличие от стай животных была забота о стариках как хранителях социально-психологического опыта коллектива и источнике мудрости. Исследования могильников эпохи мезолита и неолита, проведенные палеодемографами, свидетельствуют о раннем возрасте смерти, особенно у женщин. Стариками считались тогда люди от 30 до 50 лет, а условная продолжительность жизни поколения составляла от 20 до 25 лет [История первобытного общества. Эпоха клас-сообразования, 1988, с. 311]. Важно отметить, что функцию закрепления и передачи традиций племени выполняли старейшины. Постепенно происходило разделение функций — одни старейшины олицетворяли культ предков, а другие (жрецы) — культ богов. Оформление патриархальных отношений в большей части мира приводило к сакрализации личности стариков, к развитию культа старого вождя. Этот мотив стал сквозным для мировой цивилизации в целом и локальных культур, особое развитие он получил в иудейско-христианской традиции, где библейские пророки и апостолы персонифицируют общественную мудрость. В православно-христианской традиции Бог предстает в образе мудрого старика.

Особо следует остановиться на почитании стариков и старости в восточных философско-этических системах, прежде всего в Древнем Китае. Возраст от 60 до 70 лет считался «желанным», ибо, по словам Конфуция, он «в семьдесят лет следовал желаниям сердца и не переступал меры». На почтении к старости и старикам основано мироощущение китайцев. Эта восточная геронтофилия имеет глубокие социальные корни, так как устойчивость социально-политического устройства общества ассоциировалась с прочностью и устойчивостью организма человека и обретением им мудрости в старости.

В буддизме считалось, что тела святых старцев не подвержены тлению, ибо в них отсутствует все то, что унижает человека. Впоследствии эта концепция получила развитие в христианской традиции, согласно которой мощи святых угодников нетленны. Надо отметить, что почти во всех религиях это относилось именно к старикам, что отражает мощную доминанту общественного сознания — превосходство мужской организации тела человека и дополнительность, или отклонение от идеала, когда речь идет о женщине.

На отношение к старости огромное влияние оказало учение о загробной жизни. Интересно, что в диалоге Цицерона «О старости» один из действующих лиц — Катон — последовательно опровергает четыре упрека, которые старикам приходится слышать: будто бы старость 1) препятствует деятельности человека; 2) ослабляет его силы; 3) лишает наслаждений; 4) приближает к смерти. Он доказывает, что старики способны к политической и литературной деятельности, воспитанию молодежи, земледелию. Что же касается смерти, то Цицерон пишет, что человек из жизни уходит, как из гостиницы, а не как из своего дома, ибо «природа дала нам жизнь как жилище временное, а не постоянное». По словам мыслителя, «природа устанавливает для жизни, как и для всего остального, меру; старость же — заключительная сцена жизни, подобная окончанию представления в театре. Утомления от нее мы должны избегать, особенно тогда, когда мы уже удовлетворены» [Цицерон, 1975].

Тот факт, что старость нуждалась в моральном оправдании уже в эпоху античности, говорит о формировании в общественном сознании другой, полярной психологической установки — геронтофобии. Обычай убийства стариков бытовал у многих народов, он, в частности, отмечен у славянских племен. Этот обычай был связан не только с низким уровнем производительных сил, что делало стариков обузой в глазах общества, но и с рядом социальных и классовых противоречий, закрепленных в определенной культурно-психологической традиции. Негативное отношение к старости, которая, по словам Мартина Лютера, сравнивалась с «живой могилой», весьма характерно для определенных эпох в развитии цивилизации.

На VII Международном конгрессе геронтологов (Вена, 1966) французский геронтолог А. Призьен назвал стариков «мучениками мирного времени».

Закрепленные традициями противоположные точки зрения на старость представляют собой социокультурный феномен, корни которого кроются в реальных противоречиях развития общественно-экономических формаций. [...] Нетрудно видеть, что развитие цивилизации обостряет старую проблему — естественности старости как закономерного периода жизни человека — и изменяет отношение к ней общества. Восточный и античный мир в целом следовали совету Эпикета: «Радуйся тому, что есть, и люби то, чему пришло время». Европейский рационализм заложил основы существующей в современной западной социологии тенденции рассматривать старых людей в качестве субкультуры и даже «контр-культуры», якобы угрожающей обществу и миру бизнеса непрерывным ростом просьб о материальной помощи. На страницах печати нередко утверждается, что старики объедают общество.

Из негативных оценок старости следует гетерофобный вывод о том, что не стоит продлевать старость, тягостную как для индивида, так и для общества. Вызванный прогрессом общества рост численности старых людей в современном мире придает актуальность борьбе с геронтофобией, без чего становится невозможным подлинный моральный прогресс. Оценивая геронтофобию как свидетельство низкого уровня культуры, польский демограф Э.Рос-сет пишет: «Современный геронтофоб — это сохранившийся образец мышления и морали эпохи палеолита» [Россет Э., 1981, с. 362]. Поэтому борьба против геронтофобии, так же как и против войны, по его мнению, призвана освободить людей от вражды между народами и между поколениями. В свою очередь, оба эти явления наблюдаются преимущественно в переломные периоды человеческой истории, когда происходит процесс ломки традиционных идеалов и культурных ценностей. Это обстоятельство весьма характерно для современной эпохи, полной и великих надежд, и эсхатологических предчувствий, и крахов прежних идеалов, и надежд на лучшее будущее. Последнее, несомненно, касается стариков, у которых просто не осталось времени, чтобы что-то поправить, которые не могут и не хотят изменять «идеалам юности и всей жизни».

В нашей стране в течение последних 70 лет отношение к этим проблемам было неоднозначным. Постепенно происходило размывание идеалов уважения к старости и мудрости, все более утверждался подход к человеку как «винтику» социального организма, который нужен только в рабочем состоянии. В сочетании с Действием остаточного принципа по отношению к социальной сфере жизни общества это привело к формированию значительного слоя пожилых людей, живущих за чертой бедности. Галопирующая инфляция, растущая безработица, межнациональные конфликты усугубили проблему.

Определенное влияние на отношение к старикам и старости в нашей стране оказало явление геронтократии, власти стариков. Консерватизм политического руководства исключал уход в отставку и предусматривал, по сути дела, пожизненное занятие соответствующего поста. Застойные явления в партийном и советском аппаратах стали тормозом естественного процесса смены поколений, что переносилось массовым сознанием на свойства самой старости.

Вместе с тем уже в 70-е годы XX в. выявилась настоятельная необходимость расширения фронта научных работ по проблемам старости и старения. Были намечены социальные и научные программы — «Продление жизни», «Здоровье», «Оптимизация биосферы», которые, по сути дела, до сих пор не получили развития.

Понимание возможных способов социального регулирования процесса старения в его индивидуальном и групповом проявлениях, все более полное удовлетворение социальных и естественных потребностей старых людей возможны только с помощью содержательного анализа тех проблем социологии и психологии старения, которые имеют первостепенное значение для системного видения закономерностей завершающего этапа человеческой жизни. Это, прежде всего, анализ общечеловеческих детерминант демографического и психологического старения, выявление ценностно-гуманистического смысла проблемы долголетия, изучение социально-психологического статуса пожилых, возможности их участия в основных сферах жизни общества после выхода на пенсию, специфики их психологии, мотивов поведения, образа жизни, анализ ситуации, сложившейся к настоящему времени в науке о старении, в значительной мере определяющей направление дальнейших поисков и выбора предпочтительных путей достижения активного долголетия все большим числом людей.

Е. В. Якимова

ПОСЛЕДНИЙ ЭТАП: ИСТОРИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ЗРЕЛОСТИ И СТАРОСТИ: РЕФЕРАТИВНЫЙ ОБЗОР[5]

Статья профессора истории, редактора журнала «Journal of family history» Тамары Харевен (Кларк университет США) содержит очерк культурно-исторической трансформации процесса старения и восприятия старости в американском обществе на протяжении XIX — начала XX в. Анализ исторического материала, использованного в статье, базируется на следующих теоретических посылках автора: а) фазы жизненного цикла, их хронологические границы и социо-возрастное содержание обладают исторической и культурной спецификой и носят подвижный характер; б) исторически обусловлен и сам процесс социального «вычленения» этапов жизненного пути, а также осознание связанных с ним проблем как имеющих значение для общества в целом (в частности, понятия отрочества, юности и старости являются относительно новыми категориями исторического сознания человечества); в) наступление старости как заключительной жизненной фазы, которая имеет социальные, культурные и биологические параметры, может быть лучше всего понято в контексте предшествующих ей (и подготавливающих ее) стадий жизненного пути. Таким образом, «грандиозная задача изучения синхронизации индивидуального развития и социальных изменений требует подхода, который учитывал бы весь жизненный путь и сменяющие друг друга исторические условия, не довольствуясь анализом специфической возрастной группы». <...>

В современной американской культуре старость ассоциируется с завершающим этапом зрелости (или взрослости), который имеет (по крайней мере для работающих) фиксированную нижнюю возрастную границу (65 лет) и институциональное оформление в виде пенсионного законодательства. В популярной геронтологи-ческой литературе проблемы пожилых в современном обществе обычно рассматривают как следствие индустриализации и урбанизации. В качестве важнейших причин здесь фигурируют такие факторы, как демографические сдвиги, изменение характера труда в индустриальном обществе по сравнению с аграрным, общее обесценивание старости в связи с индустриальным «культом молодости». По мнению Харевен, все эти объяснения являются достаточно прямолинейными и упрощенными; «проблемы старости и старения в американском обществе станут более понятными, если их изучать в контексте фундаментальных исторических «разрывов» целостного жизненного цикла» [с. 204]. Эти «разрывы» связаны с историческими сдвигами в трех взаимосвязанных областях индивидуальной жизнедеятельности: локализации в историческом времени, эффективности в сфере труда, социальных ориентациях и функциях семьи.

Особенности исторической локализации процесса старения и его переживания детерминированы, с одной стороны, текущими социальными условиями бытия возрастной когорты, с другой, — всей совокупностью ее прошлого жизненного опыта. Поэтому «наступление старости» — это событие, различное для различных возрастных когорт, вобравших в себя специфику своего социального времени.

В доиндустриальном обществе существовала лишь минимальная дифференциация этапов жизненного пути (в демографическом, социальном и культурном отношениях). Детство и отрочество не выделялись в качестве самостоятельных психосоциальных ступеней, ребенка воспринимали как взрослого в миниатюре. Ровесники современных тинэйджеров оказывались на пороге взрослой жизни, не успев воспользоваться преимуществами «моратория», который в наши дни ассоциируется с фазой юности. Две важнейшие функции взрослой личности — труд и рождение детей — носили пожизненный характер, поэтому семье XVIII в. не грозила ситуация «пустого гнезда», а ее глава не опасался насильственной «социальной отставки» в преклонном возрасте. Самодостаточность и независимость пожилых были связаны с пожизненным контролем над семейной собственностью, что, с одной стороны, отодвигало момент экономической самостоятельности детей, а с другой — гарантировало родителям достойную старость. Концентрация экономической деятельности внутри семьи позволяла престарелым осуществлять те или иные полезные функции до глубокой старости, повышала их авторитет и социальный престиж. Таким образом, пожилые сохраняли свои экономические и внутрисемейные позиции вплоть до смертного часа. Если же в результате разорения или болезни пожилой человек терял свою независимость, заботу о нем брали на себя дети, родственники, соседи или посторонние люди (а не социальные институты).

Индивидуальный жизненный цикл в доиндустриальном обществе был не только короче современного в хронологическом отношении, он обладал менее жесткой структурой, носил более «сжатый» и гомогенный характер. Явления, которые современный человек осознает как событийные, т. е. знаменующие переход от детства к юности, зрелости и старости, не обладали таким смыслом для его ровесника начала прошлого столетия. Окончание школы, поступление на работу, обретение экономической независимости, вступление в брак, рождение и воспитание детей, профессиональное совершенствование, «социальная отставка» и тихая старость в опустевшем доме — все эти процессы не имели прежде той неумолимой последовательности, с которой нынешний человек связывает смену жизненных стадий. <...>

Отсутствие в XVIII — начале XIX в. фиксированных, «драматических» признаков членения жизненного цикла на самостоятельные фазы (в том числе и наступления «взрослости») способствовало тесным контактам между возрастными группами, порождало ощущение взаимной зависимости у людей, находящихся на разных этапах жизненного пути. Под влиянием индустриализации и демографических сдвигов на протяжении XIX в. постепенно нарастала социальная дифференциация возрастных групп, усиливалась возрастная специализация экономических функций. Законодательные регламентации применения труда детей и введение обязательного обучения до 14 лет в середине XIX в. обозначили окончательное отделение молодежи от остальной части американского общества. К концу XIX столетия вытеснение пожилых с рынка труда привело к падению связей с поколением детей. <...>

Высокие темпы индустриального развития американского общества во второй половине прошлого столетия привели к специализации трудовой деятельности и утверждению на рубеже XIX— XX вв. жестких возрастных стандартов профессиональной пригодности. Что же касается институциализации социального обеспечения по старости, то это событие стало повсеместным не ранее первой трети XX в. Распространение пенсионной системы было едва ли не самым радикальным сдвигом в восприятии самого процесса наступления старости и ее переживания по сравнению с опытом предшествовавшего столетия. Институциализация пенсионных стандартов связывала вынужденное прекращение работы только с достижением фиксированного возрастного рубежа; в этом отношении она была «универсально-автономна», т.е. в принципе не связывала «отставку» с характером трудовой деятельности ее субъектов. В XIX в. все обстояло как раз наоборот. Критерием трудовой непригодности в связи со старостью выступал не хронологический возраст как таковой, а возраст в его профессиональном и социально-классовом измерениях: рабочие, занятые тяжелым физическим трудом, теряли свои «полезные» функции к 40—45 годам; в сельском хозяйстве труд людей старше 60 лет все еще считался продуктивным.

Вплоть до повсеместного распространения системы социального обеспечения по старости трудовая карьера рассматривалась как пожизненная, хотя и перемежалась длительными периодами безработицы. При этом, в отличие от доминирующей в наши дни «однолинейно восходящей» модели трудовой деятельности, в прошлом веке преобладал более извилистый путь профессиональных падений и взлетов. Рабочий 45—50 лет, уволенный с фабрики, независимо от своей квалификации был вынужден вновь, как в Юности, заниматься простейшими видами труда или искать случайные заработки. Обследование социально-экономического положения бывших рабочих старше 65 лет, проведенное в штате Массачусетс в 1909 г., показало, что около четверти из них не Имеют других средств к существованию, кроме благотворительных пожертвований. Схожие результаты были получены при изучении условий жизни молодых семей, обремененных малолетними детьми.

Социальная незащищенность, угроза безработицы и нищеты были постоянными спутниками всех стадий индивидуального жизненного цикла представителей низшего и среднего классов американского общества в [XIX] столетии. Это обстоятельство делало неизбежной коллективную стратегию семейной экономики, базирующуюся на «взаимности поколений». Трудовая карьера и организационная структура семьи были тесно связаны между собой. Обмен функциями между поколениями в рамках семьи составлял важнейшие условия выживания престарелых в обществе, где отсутствовали иные формы гарантированной социальной поддержки в старости. Семейная организация и тесные родственные связи, подкрепленные соответствующими ценностными установками, позволяли пожилым участвовать в семейном разделении труда вплоть до глубокой старости и обеспечивали им должный авторитет и личностную автономию. Так обстояло дело даже в том случае, если престарелые родители не делили свой кров со взрослыми детьми (что случалось гораздо чаще, чем принято считать благодаря ложному стереотипу «мультипоколенной семьи» доин-дустриального общества). В 1850 г. один из десяти американцев старше 65 лет оставался «хозяином дома», спустя 30 лет — уже один из восьми, а в конце 60-х годов XX в. — один из четырех.

Особенностью внутрисемейной организации и идеологии в [XIX] столетии была их «инструментальная» основа. Связующим звеном в отношениях между поколениями и родственниками служили в первую очередь практические нужды взаимной материальной поддержки. Распад этой практической основы в середине XIX в., а также наметившиеся сначала в средних, а затем и в остальных слоях американского общества сдвиги в понимании назначения и функций семьи как раз и привели к тем печальным последствиям в положении престарелых, которые обычно связывают с преобладанием нуклеарной семьи и миграционным «разрывом» поколений вследствие урбанизации. Инструментальный характер внутрисемейных отношений, предполагавший экономическую поддержку в старости, сменился аффективно-эмоциональными узами (которые такой поддержки не гарантируют). С другой стороны, нук-леарная семья стала фигурировать в качестве важнейшего источника социализации, воспитание подрастающего поколения отодвинуло на второй план заботу о стариках. Начиная с 30-х годов XIX в. средний класс становится основным потребителем увеличивающегося потока литературы для родителей, воспитательный опыт пожилых теряет свое прежнее значение.

В такой атмосфере естественным стало распространение во второй половине прошлого столетия приютов, богаделен и лечебниц для стариков. Причем первоначально подобные социальные институты собирали вместе всех «обездоленных», т.е. тех, кто утрачивал статус независимой личности и не имел средств к существованию. Критерием социальной помощи (и изоляции) являлся не возраст, а уровень бедности: престарелые, таким образом, рассматривались как одна из категорий «зависимых» наряду с нищими, бродягами и душевнобольными. Лишь к концу XIX в. появились первые приюты, где делалось различие между престарелыми как «достойными зависимыми» и пауперами. На рубеже веков начали создаваться социальные институты для престарелых, принадлежащих к среднему и высшему классам; тем не менее обитатели престижных домов для престарелых еще долгое время ощущали на себе клеймо социально-психологической неполноценности.

В современной Америке система социального обеспечения престарелых оставляет желать лучшего, считает Харевен. Разрушив структуры социальной защиты пожилых, американское общество не создало равноценных им государственных механизмов. В отличие, например, от Великобритании, где индивид может выбирать между домом престарелых и тихой старостью в семье, американская система социального обеспечения никак не поддерживает семейные формы заботы о пожилых, ориентируясь исключительно на помощь отдельному индивиду. Издержки организации социальной помощи старикам обусловлены не столько индустриальным «культом молодых», сколько более общим процессом углубления взаимной изоляции поколений, который Э.Эриксон связывал с отсутствием в западной цивилизации концепции жизненной целостности. Превратности пожилого населения современной Америки лишь частично могут быть отнесены к уникальному опыту старости; в большинстве своем они воспроизводят в более острой форме жизненные проблемы прочих возрастных групп, находящихся на более ранних этапах жизненного пути.