Шагинян Мариетта. Человек и Ученный

Несколько лет назад в небольшой Коктебель­ской бухте, осенью, мне пришлось впервые встретить одного из оригинальнейших ученых нашего вре­мени, профессора Рубена Абгаровича Орбели. Он шел нам навстречу, словно возникнув из моря, и его высокая, чуть сутулая фигура с могучей головой, похожей на головы мужей эпохи Возрождения, на минуту закрыла собой весь горизонт. Только позднее мы увидели прилегшую за скалой
лодку, да двух моряков — эпроновцев возле нее. Маленький Коктебель был в те дни уже почти пуст, в нем свиреп­ствовал норд-ост и холодные дожди. Оставшиеся курортники собира­лись по вечерам отогреваться в музее покойного поэта М. А. Волошина, где вдова его, Мария Степановна, подкладывала в железную печурку сухие ветки крымского сорняка, душистую полынь, собранный нами в саду драгоценный хворост. Музей размещался в просторной башне, подымающейся сквозь три этажа большой дачи; на книжных полках музея была размещена библиотека поэта с отделом римских и грече­ских классиков; со стен глядели тонкие и своеобразные акварели самого Волошина, где был воспроизведен, во всей неповторимости его красок, сказочный мир Коктебельской бухты со сменой погод и времен года, в затишье и бурю. В шкафах и ящиках лежали реликвии кругосветных странствий Волошина—маленькие белые раковинки из Индийского океана, гербарии, всевозможные окаменелости. Я потому так подробно описы­ваю этот музей, что высокая фигура Рубена Абгаровича, появившаяся там в тот же вечер и как бы сразу занявшая все его три этажа, как нельзя больше подошла к нему. Еще мы не успели узнать, для чего приехал профессор Орбели в Коктебель, и не один, а с группой водо­лазов— эпроновцев; кое-кто из нас слышал, правда, о давнишних инте­реснейших работах эпроновцев в Балаклавской бухте по подъему ле­гендарного судна „Черный принц", но что им делать тут, в мирном Коктебеле, где на памяти поколений никто никогда не тонул?

 Рубен Абгарович быстро познакомился и с музеем и с каждым из нас и сразу подкупил нас живейшим интересом к тому, чем большин­ство из нас жило в Коктебеле: к нашим коллекциям приморских каму­шков, собранных на берегу после каждого прибоя. Придвинув настоль­ную лампу, он их внимательно разглядывал, выбирая как раз то, что самим нам казалось менее всего интересным: не обточенные морем красивые сердолики и халцедоны, а кусочки, похожие на черепки ис­кусственного обжига, хранившие на себе не то орнамент, не то отпе­чаток первичных растительных форм — в наших коллекциях мы относили их к окаменелостям. Подняв один такой черепок тонкими пальцами ар­тиста, Рубен Абгарович полушутя воскликнул: „Ну чем не осколок древней амфоры? Ведь если их можно вырыть из-под земли, они могут быть прибиты со дна морского и водою... Подумайте о колоссаль­ных археологических кладбищах на дне океанов, о погибшей Ат­лантиде: если б кто-нибудь поднял нам образчик ее искусства, ее ут­вари, ее цемента, разве это не закрыло бы белое пятно в истории культуры?"

Так коснулись нашего слуха в тот вечер — впервые и почти в фор­ме шутки — два необычных в своем соединении слова „подводная археология".

В редкие ясные утра, которые последовали за этим первым вечером у железной волошинской печки, мы, как дети, наблюдали проф. Орбели в работе. Он не был один. Три крепких, яснолицых человека с высо­кими грудными клетками, с веревками мускулов на руках, веселые, любители потанцывать под воскресенье с местными девушками в клубе и, как дельфины, нырять в море в самую холодную погоду, всегда окружали его. Мы не разбирались в чинах и званиях этих людей, из которых кто-то один должен был быть начальником других. Но вот они исчезали в своих скафандрах, и вместо веселых юношей — три паукооб­разных, медленных силуэта уходило в Коктебельское море. Это начи­нались „подводные раскопки". В хорошую погоду можно было видеть в воде какое-то темное пятно. Пользуюсь здесь словами Орбели, чтобы не говорить от себя: „При хорошей видимости наблюдалась с высоты отмель, идущая от берега вглубь моря. Широкая, растянутая у берега, она дальше суживалась". Вот это пятно, видимое простым глазом, подобно могильному земляному холмику для археолога, должно было глазам подводного археолога, уже поработавшего успешно в Феодосии, на русских западных реках, сразу показаться неестественной насыпью, заинтересовать, как „археологический объект",

И вот в первых числах октября медленно, медленно стали подниматься из моря тесаные квадратные камни открытого здесь древнейшего мола, выворачиваемые ломом подводных археологов со дна моря. Это вста­вал забытый порт, быть - может, тот самый, о котором упоминается, как об „опустевшей пристани скифо-тавров в 200 стадиях от Феодо­сии".

Метод проф. Орбели при определении природы строительных камней, извлеченных из моря, и хронологической их характеристики позволил сделать новое открытие. На берегу, над тем самым местом в море, где идет мол, поднимается возвышенность, называемая местным насе­лением „Святая Гора", а над ней еще сохранились остатки городища Тепсень Х – ХII вв. Тут с 1929 по 1931 г. Феодосийским музеем велись архео­логические работы. Еще выше, на перевале к Отузам,— развалины более старого армянского монастыря (VIII—IX вв.) с типичной армянской базиликой. И вот камень, из которого был построен древний порт, оказался тождественным с теми, что шли на постройку городища Тепсень, и из него же построена древнеармянская базилика. Привожу здесь несколько фраз, суммирующих работы Р. А. Орбели в Коктебеле, вместе с брошенной исследователем и так и оставшейся недоработан­ной догадкой: „Сейчас можно считать установленным, что Коктебель представлял собой приморский портовый центр, связанный со всем Черноморским побережьем: по берегу, за спиной вулканического Карадага с Отузами, а вправо от моря — с Феодосией и на море судоходными сообщениями с древними приморскими портами (Херсонес и др.). Первоначально это был порт скифо-тавров. Со времени появления эллинов порт опустел. В раннее средневековье — это крупнейший порт между Судаком и Феодосией. Установление наличия мола, расширяя наши историко-географические познания, приобретает особое значение в связи с обильными находками на берегу и резуль­татами старых наземных раскопок, свидетельствующих о многообразии древних культурных наслоений... Я не предрешаю вопроса о синхрон­ности построения мола и городища, но, тем не менее, самая топография местности, нахождение строения (мола) вблизи городища Тепсень, рас­положенного на высоте под так называемой Святой Горой, породила у меня мысль о связи этих культурных остатков с развалинами древ­него армянского храма, расположенного значительно выше под горою Острая, на краю древней дороги в Отузы. Я решаюсь выставить тезис: Коктебель—Фуллы".

В том месте, где из-под воды, со дна моря, оживал кусочек про­шлого Крыма, рабочие местного трассового завода (строительного ка­мня) с некоторым удивлением глядели на подводные раскопки. Так много видели они праздных людей на Коктебельском берегу, искавших часами и месяцами под невыносимым солнцем камушки в песке, прохо­дивших мимо них с самодельными тростями в соседние, окрещенные курортной публикой бухты —„лягушечью," „сердоликовую," „лисью," что внимание у них уже притупилось. Но это было нечто совсем новое, необычное. И рабочие обратились к Орбели за объяснением.

Вечером, когда перестал шуметь мотор в цеху и местная уборщица быстро подмела полы, на завод набилось множество народу. Пришли и мы снова послушать все то, что как будто уже слышали, но речь Орбели и для нас после десятка бесед с ним оказалась неожиданной по своей новизне. Я хотела ее записать и не смогла даже тогда: нель­зя записать мысль, тотчас же переходящую в эмоцию, в волю. Закинув полуседую голову, Орбели, утомленный с виду, необыкно­венно какой-то добрый к человеку, к вечно живущему человеку, жившему тысячу лет назад, живущему сейчас, и тому, кто станет жить в далеком от нас будущем, построил свою речь на связующем начале науки, на роли ученого, творца бессмертия рода человеческого, потому что осознанная память — это бессмертие. Все, что он говорил, было крайне просто и в то же время предельно мудро. Не сокращая и не опрощая, восстановил он перед простыми рабочими — русскими, греками, болгарами, армянами — беспокойный образ Митридата Великого, в первом столетии до нашей эры бежавшего из родной Парфии на этот далекий, изрезанный морем берег Понта, который он наполнил отзвуками вели­колепного своего царствования и редкого обаяния своей личности. Потом Рим протягивает сюда жадную щупальцу. Средние века ... И во все вре­мена живут все такие же люди, умирают, их зарывают в землю, новые поколения строят новые города, строители, обливаясь потом, на верев­ках, на нехитрых подъемниках сдвигают и волокут на новые места камни старых развалин — а море все ближе, все ближе к берегу, оно наступило на мол и поглотило его, наступило на порт и поглотило его, — и плещется у самых склонов высокой горы, откуда сейчас добы­вается камень.. . Но оно не могло уничтожить следы человеческой жизни…

Здесь Рубен Абгарович обратил свое лицо к трем молодым эпроновцам. Он рассказал о том, как почетно для истории человечества завоевание человеком стихий, в их числе и морских глубин. Завоевание водной стихии откроет науке бесчисленные страницы прошлого, если водолаз­ное дело с практическими задачами — соединит и помощь науке. Так, водолаз, в древности добывавший жемчуга, потом забивавший учуги для ловли рыб, чинивший мосты, потом поднимающий со дна морей затонувшие корабли, сможет поднять с морского дна и затонувшие цивилизации.

Несколько лет спустя мне пришлось прочитать замечательную книгу Р. А. Орбели „Водолазы в Московской Руси". Увлекательно написан­ная по русским архивным актам XVII столетия, от более простого к более сложному, она с великой теплотой раскрывает перед читателем по единичным штрихам, крупицам, добытым из архивов не только про­фессию, но и внутренний мир водолаза, пробуждая у вас невольно ин­терес и уважение к старейшим русским родоначальникам этой профессии. Я вспомнила, как любили эпроновцы своего руководителя-историка, приехавшего с ними на узкой военной лодке в Коктебельскую бухту. Ведь это было „завоевание стихии", завоевание человеком науки глубин бесхитростной и отважной народной души.