Академик В. Филатов Иссык-Куль

(поэма, посвящается памяти профессора Р.А. Орбели)

В страну Киргизскую судьбою

Я увиден от вражьих пуль

Окончен путь, и предо мною

Колышет волны Иссык-Куль.

Из края в край налево, вправо

Разлился синих вод простор;

Вокруг белеют величаво

Безвестные вершины гор.

Виденье из волшебной сказки!

Игрой цветов я упоен —

Меняет ежечасно краски

Мой водяной хамелеон.

Я знаю, озеро и небо

Хотят единой жизнью жить,

Но ветер злой — гонец Эреба —

Меж ними разрывает нить.

О море — озеро! Известен

Мне многоцветных волн язык,

Печаль твоих заветных песен

Душою чуткой я постиг.

Известен мне твой цвет любимый —

Цвет этот темно-голубой;

Твой тихий взор, тоской томимый,

На небо возведен с мольбой.

Но вот волна твоя синеет,

Пошли по гребням беляки—

То над тобою горе веет,

Покой и радость далеки...

Когда ты о прибрежный камень

Зелено-серым валом бьешь,

В тебе бушует гневный пламень,

Ты в бой вселенную зовешь.

Когда оранжевые тучи

Раскинут в небе свой пожар,

Твои томленья грозно-жгучи,

То — прежних бурь твоих угар.

Порой становится лиловой

Твоя темнеющая даль

И ты живешь надеждой новой,

Забыв привычную печаль.

Глядишь под рябью серебристой

Ты в годы детские свои,

Когда по камням речкой быстрой

Неслись с горы твои струи.

И если в розовом сияньи

С тобой целуется рассвет,

То — давних дней воспоминанье

Очарованье юных лет…

Твоих волшебных превращений

Не рассказать, не описать,

И всю несметность их значений

Лишь сердцем можно угадать.

И мне так радостно и больно

Сливать себя с душой твоей

И повторяю я невольно

Слова твоих немых речей

Ты говоришь: «В моей пучине

Храню всегда мечту одну:

Чтоб небеса с улыбкой синей

В мою взглянули глубину.

О, если-б ветра дуновенья

Не колыхали глади вод,

О, если-б вечного движенья,

Остановился быстрый ход

Тебе бы небо, как в кристалле,

Явилась странная краса:
из глубины тебе б пристали

Мои подводные леса

Среди причудливых растений,

Сверкают рыбы серебром,

Там дремлет страж моих владений

 Чудовище — огромный сом.

В былые годы, в век минувший,

В меня был город погружен,

И этот город потонувший

Доныне мною охранен.

Участники гигантской драмы

В моих водах нашли конец.

 О, небо! Ты увидишь храмы,

Среди зубчатых стен—дворец —

Он весь зарос травою дикой;

Полуразрушен древний храм,

Покрытый скользкой мозаикой;

Белеют кости здесь и там,

Безглазый череп из-под шлема

Улыбку тяжкую хранит,

На мертвых пленницах гарема

Запястий золото блестит.

Из Лабрадора изваянный

Герою памятник взнесен,

И под парчею златотканной

Объял царевну вечный сон.

Увидишь, небо, лучший в мире

В ларце топазовом алмаз.

В глухой пещере на Памире

Веками был он скрыт от глаз;

Не ведал мир о том алмазе,

Когда его, как сердца дар,

Принцессе, юной Карнеазе,

Вез на груди принц Джальмиар.

Уж близко: вот — за- поворотом

Предстанет город перед ним.

И всадник подлетит к воротам,

Любовной жаждою томим-

В его душе — одно виденье:

Невесты очи . . . Вдруг удар!

Подземный гул - землетрясенье

Колышет почву. Джальмиар

Летит в волненьи небывалом.

Вот и последний перевал!

Вдруг над зияющим провалом

Горячий конь внезапно стал.

Седок увидел: вся долина,

Толчком оторвана от гор,

Сползала книзу, как лавина,

Как Атлантида древних пор.

Поля цветущие и пашни,

Сады, манящие вдали,

Дома, мечети, храмы, башни-

Bсe низвергалось в глубь земли.

И страшным ринулись потоком

К провалу воды из озер,

И в море скрылось все широком—

Таков был рока приговор!

Смотрел с безмолвною тоскою»

На смерть и гибель Джальмиар . . .

Вдруг сжал он дрогнувшей рукою-

Алмаз царей, свой тщетный дар.

„Я довезу тебя невесте" —

Воскликнул он. „О, свет очей!

Смерть, как и жизнь, с тобою вместе

Да будет радостью моей."

И Джальмиар душой воспрянул:

„О, конь, товарищ мой, вперед!"

 Скакун послушный в волны прянул

И в даль ревущую плывет,

 И там, где Джальмиар, бывало,

Очей любимых свет ловил,

 Ударом верного кинжала

Коня он на смерть поразил, —

И оба погрузились в море!

И вот столетия на дне

Спит вечным сном в моем просторе

Высокий всадник на коне.

 Увидишь: на груди скелета

 Еще и ныне, сквозь топаз,

В лучах зеленоватых света

Сверкает трепетно алмаз.

Преданье есть: когда глубины

Ты, небо, озаришь до дна,

 Оттуда выступят равнины

И оживится вновь страна.

И принесет тогда царевне

В день свадьбы юный Джальмиар.

И драгоценный камень древний

И драгоценный сердца жар.

Но взбаламученные волны

Напрасно жаждут тишины

И голубые неба своды

На дне великом не видны

О ветер буйный! Бесконечно

Мою стихию зыблет он,

Как буд то ненавистью вечной

К моим мечтам одушевлен.

Когда моей стихии зыбкой

Ты, небо, посылаешь луч,

Под голубой твоей улыбкой

Он стелет покрывала туч

И если я меняю краски

Моей причудливой волны

Ты- жажда света, жажда ласки

Тобой мечты мои полны.

Вы близки мне, седые волны,

И вторят вам мои мечты,

Душа и ум, стремленья полны

К стихии вечной красоты.

Там разрешилось без сомненья

Задачи жизненной моей,

О, как я жажду озаренья

Познанья нового путей!

Но для меня родной лазури

Дойти не может тихий свет:

В душе пустынной веют бури

И пеленой мой ум одет.

Всегда в тревоге безысходной,

Всегда в борениях земных,

Мне не понять мечтой бесплодной

Законов вечности немых.

Над чувств моих хмельным угаром,

Еще я власти не обрел

Но я дождусь: над их базаром

Взлетит мой разум, как орел

И с высоты мне станет ясен

Всеобщий жизненный закон,

И я пойму, что мир прекрасен,

Пускай страданий полон он

О море- озеро! Жестокий

Не вечен вихрь мертвящих чар,

Я верю: из волны глубокой

На волю выйдет Джальмиар!

 

ВОДОЛАЗЫ ГРЕЦИИ И РИМА.

Будущим кадрам водолазов-историков

И историков-водолазов

Образ водолаза в творениях великих мыслителей.

В предлагаемых главах  речь будет идти о трудах и днях водолазов Греции и Рима. Какой социальной среде водолазы принадлежали, какие цели и задачи ставили перед ними государство и промышленность, условия их работы, преодолеваемые трудности, опасности их промысла, техника и доступные им дости­жения—вот общий перечень тематики наших исторических изысканий. Повествование о подводных работниках древности мы открываем описанием своеобразной роли водолазов в творчестве древних мысли­телей и поэтов.

Видом, состоянием, движением, техникой работы, поведением, всем образом водолаза, его „профилем" и типом древний писатель, оратор, философ, поэт, ученый зачастую пользуется для изображения того, что занимает его творческое внимание и что он хочет воспроизвести в художественном восприятии и понимании других. Образ водолаза— аналогия, подобие, сравнение, которым облегчается усвоение конечной творческой цели, преследуемой автором: технический процесс, психоло­гия, кинетика и пластические формы труда водолаза хорошо ведомы и ему, и его слушателю.

 И оказывается, у корифеев греко-римского искусства сравнение с водолазом— распространенный прием для передачи различных поло­жений тела, различных состояний духа. Иногда создается впечатление, что мы имеем дело даже не с создавшейся к случаю авторской мета­форой, а с привычной поговоркой, свидетельствующей о том, что уже в поэмах Гомера в известных отношениях „водолазы вошли в пого­ворку", и термины, которыми они обозначались, были в обычном сло­воупотреблении, и формы их деятельности были живы в вообра­жении всех.

     Гомер, Эсхил, Сократ, Аристотель, Цицерон— плеяда имен, которым образ водолаза немало говорил в области их творчества.

Гомер.

Греческий эпос, объединяемый именем Гомера, обессмертивший во всемирной литературе историю разрушения Трои и толкающий и сей­час на упорные раскопки на ее месте, не раз упоминает о водолазе как в „Илиаде", так и в „Одиссее," но метафорически, перенося представление о нем на свои образы. И надо сказать, что такое упоминание о водолазах в художественных произведениях дает несравненна больше для суждения о распространенности этого явления, чем если бы мы нашли у автора конкретные, деловые сообщения о каких-либо де­талях повседневной практики.

Так, мы располагаем большим количеством сведений о роли водола­зов в военном деле. Но в поэмах Гомера не это имеется в виду, хотя действие и происходит в обстановке войны, на театре военных дейст­вий, вокруг осаждаемой Трои.

Двенадцатая песнь «Илиады»

Троянцы нападают на стену здания, в котором укрепились ахеяне (греки). Оба Аякса храбро защищают свое укрепление, на которое на­пал с другой стороны троянец Сарпедон. Аякс Теламонов первый убил друга Сарпедона, великодушного Эпиклея, бросив в него заостренный мрамор, большой, который лежал внутри за стеною, подле самого высокого бруствера; его бы не сбросил, держа обеими руками, и совсем молодой муж из современных людей.

385. И тот, водолазу подобно,

386. Низринулся с башни высокой, и дух покинул кости

В этой, двенадцатой, песне троянцы угрожают кораблям ахеян, го­товятся перейти ров. Следующая песнь описывает уже битву на кораб­лях. Эпизод единоборства Аякса с Сарпедоном происходит на суше, это — штурм здания и рукопашная битва. Однако, певец архаической греко-троянской военной героики пользуется близким себе и слуша­телям образом моряка для художественной цели. Для древних обита­телей берегов Средиземного и Эгейского морей водолазы сближают море и сушу. Художественная цель достигнута.

Песнь шестнадцатая

Описывается единоборство между Гектором с троянской стороны и Патроклом со стороны ахеян (т.е. греков) и гибель возницы Патрокла.

« Блистательный Гектор велел Кебриону вознице

Гнать коней в сражение

……………………………………………

Гектор других данайцев (т.е. греков) не сражал,

Но устремлял крепких коней наПатрокла

Патрокл с противной стороны соскочил с коней на землю,

Держа в левой руке копье; в правой же припрятав

Камень, мрамор зазубренный, перекрывший ему руку

Бросил его, упершись……………..

…………….. Камень настиг мужа,

Не напрасно брошенный……………………

…………..Поразил Кебриона…………………

742.    .... Тот же водолазу подобно,

Низринулся с колесницы, и дух покинул кости.

Издеваясь над ним, конник Патрокл изрек:

745. „Боги, как легок сей муж, как легко он нырнул.

Если б то же произошло где-нибудь среди полного рыб моря,

То многих бы он накормил, ища там устриц,

Прыгнув с корабля, даже если бы оно было бурно,

749. Как теперь среди поля легко нырнул с коней!

750. Верно, и среди троянцев есть водолазы!

Текст не оставляет сомнений в том, что в Греции, родине величай­шего эпоса, водолазы пользуются известностью. Даже яростная обста­новка сражения, смерть врага, ощущение победы не могут задержать реакцию смеха при восприятии несоответствующего обстоятельствам дви­жения. Оно вызывает сравнение, привычное для глаза древнего грека, и иронию по адресу Трои и троянцев: „верно, и в народе троянском есть водолазы".

Цель поэмы в данном случае путем образного сравнения усилить впечатление и подчеркнуть сходную конфигурацию. Средневековый комментатор Гомера Евстафий называет художест­венный прием „великого старца" синтомной параболой—кратким срав­нением. Аналогичное сравнение мы находим и в „Одиссее".

Песнь двенадцатая.

Рассказывая о бедствиях, перенесенных им и его спутниками после разрушения Трои, Одиссей описывает в ярких выражениях настигшую их бурю.

„ОДИССЕЯ", XII, 408—414

«……….восстала великая бури тревога; Лопнули разом веревки, державшие мачту, и разом Мачта, сломясь, с парусами своими, гремящая пала Вся на корму и в паденьи тяжелым ударом разбила Голову кормщику; череп его под упавшей громадой Весь был расплюснут, и он, водолазу подобно, Низринулся с высокого борта.»

Падение с высокой башни, падение с высокой колесницы, падение с высокого борта корабля — всякое падение с видимых глазу высот пластически воспринимается и параболически передается величайшим мастером слова, как прыжок водолаза. Водолаз прочно запечатлел себя в воображении поэта, поэт навеки запечатлел „искателя устриц среди многорыбного моря" в своих бессмертных творениях. Одни и те же стихи греческого подлинника, много раз повторяемые с вариантами, образуют особую эпическую форму. Эти стихи—памят­ник народного творчества древнему водолазу. Образ, вызываемый художником, станет отчетливее, когда в даль­нейшем изложении мы подвергнем лингвистическому анализу ту номен­клатуру, которой он пользуется в применении к этому образу.

Эсхил.

Первый величайший греческий трагик Эсхил не единственный раз касается в своих трагедиях водолаза; но сейчас мы возьмем то его драматическое произведение, в котором он пользуется образом водо­лаза тоже как синтомной параболой в своей области. Он—поэт траги­ческий, он хозяин в области мысли и душевных движений среди жиз­ненных конфликтов, которые ставят в тупик волю, одолеваемую чувством, и требуют господства мысли для разрешения практической дилеммы . . .

Как поступить? Эсхил вводит зрителя своей трагедии во внутреннюю борьбу человека. Его арена не ристалища, башни, корабли, не война народов. Его пластика во внутренних движениях воли и мысли на фоне трагических сюжетов из греческой мифологии или современных ему исто­рических событий, как например в трагедии „Персы". В лирической драме „Просительницы", дочери Даная бегут из Егип­та в Аргос. Они ищут спасения от угрожающего им в чужеземной стране кровосмесительного брака с двоюродными братьями, сыновьями Египта. Они окружают Аргосского царя и хором настойчиво просят, уго­варивают и убеждают его дать им приют в Аргосе, родине их прама­тери Ио:

« Не выдавай же нас Египта поколенью!»

Царь отвечает (передаем в подстрочном переводе): «Ужасное сказали! Вновь начать войну!»

Но правда за союзников стоит! – возражают беглянки.

Они предпочитают войну и насильственное увлечение их на ненавистное брачное ложе добровольному подчинению и грозят повеситься на своих поясах подле богов, не оказавших им защиты, несмотря на их мольбы.

„И не могу помочь вам без потерь,

И пренебречь мольбой бесчеловечно,

И страх владеет мыслью ... я теряюсь,

                 Что делать и не делать, что же выбрать?"

Правитель колеблется и не решается на вмешательство, ища поддержки в демосе:

«Сказал и прежде я, что без народа

Я не решил бы, даже власть имея,

Чтоб не сказали в случае несчастья:

Почтил чужих, а город погубил».

И вот тут-то, ища выхода из создавшегося тяжелого положения, он говорит хору беглянок:

Глубоко ведь размыслить нужно о спасеньи,

Спуститься вглубь, подобно водолазу,

С отверстыми глазами, но не от вина

Умеренное потребление вина было в нравах водолазов. В греческой поэзии это запечатлено следующими стихами Антипатра Фессалоникийского:

Даже на якоре стоя, не верь ты губящему морю,

Если и берег тебя в том убеждает, матрос!

Ведь и Ион погиб, в гавани рухнув; в ныряньи

Быстрые руки пловца крепко связало вино.

На корабле избегай кутежа: враждебен Иакху

Понт: тиренцы этот издали закон.

Возвращаемся к драме. Зачем же нужны размышление, зоркий и трезвый взгляд водолаза? Царь беспокоится:

«Чтоб это, во первых, городу безвредно было,

Чтоб и нам потом сошло благополучно,

Чтоб своего не требовать войной им,

Чтоб и вас, когда вы поместились

у алтарей богов, не выдавать».

Здесь уже дело не в падении физического тела с высоты, а во внутреннем устремлении в глубину жизненной и политической дилеммы. Здесь нрав и размышление. А потому поэту бросаются в глаза не легкость движения, а свойства и способности, сопутствующие водолазу на глубине, чтобы видеть и не быть увлеченным: зоркость и трезвость. И эти именно качества приводят к решению вопроса в пользу тех, чьи права попираются, с риском для своего народа. Подражая водолазу, царь и демос приходят к бесстрашию.

Сократ.

Сократ сам не писал. Его биограф, Диоген Лаэртий, рассказывает: „Он не любил путешествовать, разве только по случаю походов. Оставаясь на месте, он охотнее проводил время в обществе собеседников, стара­ясь не столько опровергать их мнение, как отыскивать истину... Говорят, Эврипид дал ему рукопись Гераклита. На вопрос, что он думает, Сократ ответил: «То, что я понял – прекрасно; полагаю и то, чего не понял, впрочем, (тут) нужен какой ни будь Делосский водолаз». Слова Сократа свидетельствуют о том, что он «познавал» не только самого себя», но и окружающую жизнь, и, в частности, знал, какой славой пользуются водолазы с острова Делоса. Но замечание Сократа характерно и в другом отношении. Это – опять «краткая парабола», область отвлеченных, теоретических умственных погружений сопоставляется с технологическим процессом водолазного спуска. «Чтобы не потонуть», поясняет современный нам комментатор, основываясь на толковании Свиды. Водолазы нужны не для того только, чтобы не утонуть, а для того, чтобы достигать цели: действовать на дне вод: обследовать, отыскать, взять, поднять, но, конечно, для этого нужна способность сохранить равновесие, устойчивость, не упасть и не быть унесенным течением. Гераклит хорошо известен изречением: — «все течет, ничто не остаётся»- изречение, порожденное, может быть, той жизненной драмой, которая наложила навсегда свой отпечаток на образ его жизни и тесно сплелась с его творчеством. Точную формулировку мыслей Гераклита, характеризующих эту «текучесть», мы находим в двух фрагментах.

В одном фрагменте: „Ко вступающим в те же реки притекают иные и иные воды" и в другом, как естественный вывод отсюда: «нельзя дважды вступить в ту же реку», потому что прежняя вода утекла. Отсюда идея непрерывного обновления всего существующего. Трудно сказать, что именно имел в виду Сократ, замечая: „нужен Делосский водолаз". Неясность ли изложения, известную ли затемненность мысли самого Гераклита, глубину ли самой его мысли или, наконец, силу и глубину того течения, того потока, который, как закон жизни, вскрыло перед ним наблюдение Гераклита.

Нужен ли Делосский водолаз для того, чтобы проследить всю глубину мысли Гераклита „Темного"? Или для того, чтобы сохранить устойчивость среди открытого философом всеобщего течения? Не потонуть в тексте или не потонуть в потоке бытия? Глубина в писании или в бытии? Древний биограф Сократа Диоген Лаэртий склоняется в контексте своего рассказа, который я выше переложил, дать иллюстрацию мысли, что искание истины, как познавательный процесс, было для Сократа трудом, подобным труду Делосского водолаза.

Платон.

Примером бросающегося в воду человека пользуется и Платон: «Но ведь вот в чем дело - бросается ли кто в маленькую ныряльню, или в величайшую пучину моря, все равно он плывет». Для нас это место представляет особый интерес тем, что Платон говорит об особом бассейне для ныряния, видимо для водолазов. О нем имеется упоминание и у Афинея Навкратита в связи с ха­рактеристикой современной ему роскоши: „Как же могло кому - то понравиться нырять в ныряльню с маслом?!". Впрочем, к этому мы еще вернемся как при анализе водолазной терминологии, так и при описании всякого рода связанных с профес­сией устройств.

Аристотель.

Описывая жизнь слонов в болотах и водных местах, Аристотель останавливается на трудностях, сопряженных с необходимостью пере­движения по суше и по воде для этих огромных животных. В связи с этим он говорит: „И вот подобно тому, как для водолазов изготовляются некоторые орудия для дыхания, чтобы они, пребывая продолжительное время в море, могли через этот орган втягивать воздух снару­жи из воды—такой же природа измыслила большой размер носа для слонов, чтобы благодаря ему они дышали, поднимая нос из воды, когда они совершают переход через водные пространства, потому-то мы и сказали, что хобот у слонов — это нос".

Не как поэтическая парабола, а как философский методологический прием восстает перед нами образ водолаза в творениях „отца совре­менного естествознания" Аристотеля. Водолаз используется для целей наглядного естествознания. При этом на сей раз сравнивается с ним не человек, а животное. То место из De partibus animalium «О частях тела животных», о котором мы сейчас говорили, если его пронаблюдать внимательно и вникнуть в него с научно-методологической точки зрения, представляется совершенно замечательным и, не только для такого раннего периода в истории науки, как век Аристотеля. С водо­лазом сравнивается слон. Не водолаз со слоном, а слон с водолазом. Наоборот, водолазное снаряжение, как некий прообраз, находится в естественнонаучном сочинении, в зоологическом исследовании, в анатомическом объяснении структуры животного организма. Аристотель берет название органы, снаряжения, инструмен­ты для объяснения органов тела, частей животного организма.

Еще одна деталь. Аристотель объясняет, что хобот—это нос с его ноздрями, дыхательный орган. Этим он разъяс­няет и неправильность установившегося у греков названия, ибо, как показывает этимология этого слова, в него вкладывалось понятие корма; ему придавалось значение органа питания, которое отчасти ему и свойственно, но – не договаривает Аристотель – это орган не пищевой по своему основному назначению, а дыхательный, снабженный ноздрями и характерный своею длиною нос, подобный шлангу водолазов.

М.Т. Цицерон.

Эсхил и Сократ приводили сравнения с водолазами применительно к конкретным случаям: Эсхил по поводу затруднения в общественной и государственной жизни, Сократ—по поводу понимания философской системы. Впоследствии, уже к концу старой эры, римский оратор, го­сударственный деятель и философ пользуется им в более обширном общем смысле.

Цицерон (106—43 до н. э.) высказал такую мысль: «В самом деле, когда мы погружаемся, как водолазы, то или ничего не различаем на поверхности, или по крайней мере различаем неясно». Эта фраза, как тесаный камень в эллинском строении, гладко укла­дывается в архитектонику произведений Цицерона.

К несчастью, 2-я книга позднейшей редакции гносеологического произведения Цицерона Academica (Hortensia) дошла до нас только в немногих отрывках, извлеченных из ссылок на них более поздних писа­телей, главным образом Нония. Восстановить по ним ход мысли не все­гда возможно. И, однако, ни один из сохранившихся фрагментов Academicorum posteriorum не имеет такого явного отношения к основной теме исследования о познании и его пределах, к теории познания, как приведенное выше изречение.

Вся первая книга позднейшей редакции посвящена изложению раз­вития греческой философии от Сократа до Зенона и Карнеада, при­чем автор приходит к выводу, что никто из философов, не исключая и Платона, ничего достоверного (certum) сказать не мог. Так, говорит он, Архезилай отрицал вообще возможность познать что бы то ни было, даже и то, что оставлял себе Сократ, т. е. познание самого себя и знание того, что ничего не знаешь. Предельность наших познавательных спо­собностей: связанность „мнениями и устоями", «привнесение собствен­ных представлений», „узкие чувства, неразумные души, корот­кие жизни" —привела к выводу, что „истина погружена в глубине".

       „Если же, как мы догадываемся", добавляет ко всему этому Цицерон во 2-й книге позднейшей редакции, «мы погружаемся на глубину, то ничего не различаем вверху». Утрата связи с поверхностью вводит новые ограничения в те познавательные возможности, которые раскрыла перед ним глубина.   Вот живой пример. В Херсонеской бухте, оставаясь на водолазном боте, подле телефона, мы мокли на поверхности от разразившегося ливня. А увлеченные на дне археологическими поисками ученики водолазного техникума отказывались подняться, отвечая: «У нас дождя нет». Продолжительное пребывание на глубине создает отход, отрыв от жизни, протекающей на поверхности, результатом которого является новый вид ограниченности.

  Однако, применение перископа и телевизора в водной глубине для различия происходящего на поверхности, несомненно устранит силу значения аргумента великого ученого. Водолаз в наши дни уже слышит по телефону, что делается на верху, слышим его и мы. Здесь мы и сделаем спуск на дно для анализа терминологии, ко­торой пользовались как римляне, так и греки для обозначения водолаза, подобно тому, как мы это сделали в отношении русского термина. Это облегчит в дальнейшем описание роли, выполненной водолазами в отдельных видах приморской промышленности, размеры которой ока­зываются гораздо шире при учете работы водолазов.

Установление терминологии поможет нам разобраться в том многом и прекрасном, что великие писатели и художники сказали о водолазах— живых исторических личностях.