Улица, которая была вторым домом. Послевоенная действительность

Послевоенный рост преступности, в какой-то степени ставший своеобразной «материализацией» чувства ожесточения, вызванного войной, определял атмосферу послевоенных городских дворов. По обобщенным итоговым сводкам МВД СССР, количество уголовных преступлений и численность осужденных в 1946 - 1947 гг., по сравнению с 1945 г. резко возросло. К примеру, количество разбоев в 1946 году по стране увеличилось более чем в 2 раза по сравнению с 1944 годом - с 13357 до 29368. Однако в целом уровень послевоенной преступности, по мнению Е. Зубковой, был значительно ниже довоенного, и во многом преувеличивался разными слухами и домыслами. [11] В тоже время росло число преступлений, совершаемых безнадзорными и беспризорными детьми, среди которых было много сирот. Они сбивались в шайки и почти «терроризировали» жителей городов и промышленных центров. Местом их обитания была улица.

При инсценировании «уголовного» стиля в повседневной жизни ребята в первую очередь усваивали внешние признаки своей новой идентичности - элементы костюма и прическу; манеру поведения (мимика, походка) и сленг. «Клёш», «золотые коронки» из консервной банки, «кольца» с «бритвами», чубчик - так ювенильное мужское сообщество стремилось создать «симбиоз урки и приблатненного матросика».[13] Язык дворовой среды был преимущественно матерным. В воспоминаниях иногда встречаются специфические выражения, употреблявшиеся тогда подростками, например: «держать мазу» или «стыкаться до первой кровянки». Неотъемлемыми элементами дворовой «уголовщины» были азартные игры на деньги: «расшибалка», «пристенок» или «жестка»; постоянные «стычки» с ребятами из других дворов, недетские шалости, граничащие с настоящей уголовщиной. Статус подростка во дворе зависел от отношений с самой шпаной. Как вспоминает В. Гафт: «Я все время пытался с нашими как-то дружить:, так как они могли тебя защитить и защищали». Общение с уголовным миром нередко приводило к унижениям, но иначе было сложно заслужить место в дворовой иерархии. «Я весь трясся, когда отстал от ребят на Ягошихе,- пишет Г. Бурков. Они надо мной смеялись, а я был счастлив, что они дождались меня. Они даже тогда не издевались надо мной. Они мной брезговали».

Этот микромир вырабатывал свои критерии подростковой пригодности. Ребята, не вписывавшиеся в «уголовный» стиль («маменькины сыночки»), автоматически становились изгоями. Такие дети редко выходили во двор и не всегда принимали участие в массовых играх. Их не любили, они, как правило, были объектом насмешек, причем иногда довольно жестоких. За счет издевательств над ними подростки самоутверждались в своей среде.

Атмосфера двора переносилась и на школьную жизнь. Она, по мнению М. Германа, весьма «напоминала уголовную». [7] Раздельное обучение, введенное в 1943 г., ещё более усугубляло ситуацию. Подростковые группировки выстраивали школьный мир с достаточно жесткими связями и отношениями: верховодил тот, кто был сильнее, смелее, старше, часто это были второгодники. С окончанием войны дисциплина в мужских школах по стране падала. Например, в г. Молотове к 1 сентября 1946 г. милицией было задержано 5725 детей и подростков, из которых 2292 были учащимися школ министерства просвещения. Наиболее распространенной причиной задержания (2048 случаев из общего числа) было озорство и нарушение общественного порядка. На плохо поставленную воспитательную работу в школах указывал в своей докладной и заместитель прокурора г. Молотова, отмечая, что более половины детей и подростков (1943 из 3642 человек), прошедших через детские комнаты при территориальных отделениях милиции в 1946 г., составляют ученики общеобразовательных школ.

Однако за усвоением внешних признаков уголовной субкультуры включения её норм во внутренний мир ребенка в целом не последовало. Марк Захаров, искавший в юности «сомнительных приключений с краснопресненской шпаной», полагает, что «запах криминала» воспринимался тогда как веселый авантюризм, не более того. Подтверждением тому служат часто встречающиеся в воспоминаниях сюжеты, о том, как ныне знаменитые личности, признанные авторитеты в своих областях, во второй половине 1940-х гг. были активными участниками подростковых группировок. К примеру, М. Таривердиев вспоминал о шпане г. Тбилиси, которую возглавляли Володя Бураковский (в будущем знаменитый кардиохирург, академик) вместе с другим будущим академиком Женей Примаковым.[31] При прочтении воспоминаний складывается впечатление, что в тех условиях, в которых росло молодое поколение, легко было перейти грань, отделяющую «нормальное» общество от преступного, и многие ребята, не имевшие надлежащего родительского контроля, эту грань переступали.

Дворовая жизнь, как результат взаимодействия субкультур способствовала развитию самостоятельности, формированию подросткового коллективизма. Кроме этого, за годы войны значительные потери мужского населения на фронте, высокая смертность мужчин в тылу, разводы привели к увеличению числа неполных семей. В результате во дворе ребята приобретали те социально значимые ролевые установки и типы поведения, которые обычно передаются от отца к сыну. Вероятно поэтому представители старшего поколения, ищущие истоки своей индивидуальности в детстве, признают значительное влияние дворовой жизни на формирование их самоидентичности. [27]