III . Воспроизводство культур, трансформация общественных регуляторных систем и социальный капитал

На сегодня в мире существует довольно большое число различных трактовок термина «культура», что по большей части объясняется разнообразием целей, методов и объектов изучения у различных исследователей. Для наших целей вполне подойдет дефиниция американского культуролога Лоуренса Харрисона: “Следует признать, что слово «культура» довольно расплывчато и многозначно, но если рассматривать те аспекты культуры, которые влияют на экономическое, политическое и социальное поведение народов, значение этого понятия делается более определенным. Культура - это логически связанная система ценностей, установок и институтов, влияющих на все аспекты личного и коллективного поведения” (13). Таким образом, область культурных явлений довольно широка и охватывает взаимоотношения людей в кругу семьи, между соседями, сослуживцами, друзьями, незнакомыми людьми на улице, политическими сторонниками и оппонентами, поведение должностных лиц, отношение к мигрантам и иным социальным группам и многое другое.

Однако далеко не все наблюдаемые в жизни факты социального поведения являются по своей природе культурными явлениями. Но только такие, которые характеризуются регулярностью повторения и необычайной устойчивостью во времени - воспроизводятся в течение жизни целого ряда поколений; поэтому культурные явления, как правило, ассоциируются с такими понятиями как традиции и обычаи, которые их порождают. Последние же, по большей части, - это совокупность представлений, привычек и навыков общественной деятельности, выступающая одним из регуляторов общественных отношений, в виде иногда передаваемых устно, иногда же письменно закрепленных норм социального поведения индивидов. У. Самнер в понятие обычай включал культурно-обусловленные нормы поведения, выделяя их из всей совокупности норм.

Далее, у разных народов наблюдаемая совокупность культурных явлений (феноменов) в той или иной степени уникальна; соответственно обыкновенно выделяют множество национальных культур. Культуры одних народов более близки, других же совсем не похожи. Некоторые исследователи трактуют культуру, как сгусток общественно-исторического опыта, почти механистическим и иррациональным образом передаваемого из поколения в поколение, что в корне неверно. Очевидно, что постоянство культурных явлений - гораздо более сложный социальный феномен, ведь многие части и отдельные элементы моральной системы любой нации претерпевают постоянные изменения (то же самое можно сказать и в отношении законодательства), а другие - почему-то нет. Помимо этого, очень часто говорят о различиях в культуре народов Запада и Востока на протяжении тысячелетий, когда прежние народы этих частей света уже давным-давно, уйдя в небытие, растворились в истории, а им на смену пришли новые со своим уникальным социально-историческим опытом. Необходимо выяснить, почему происходит постоянное воспроизводство одних и тех же социальных норм преимущественно этического порядка у того или иного народа, и почему эти нормы иногда столь различны, а иногда столь похожи у некоторых населявших прежде и населяющих ныне землю народов.

Например, как отмечал Геродот в V веке до н.э. (14), у персов существовал обычай подгонять, охваченных страхом воинов, ударами бичей, что невозможно было себе представить у афинян, спартанцев или в материнских частях римлян. Спустя почти два тысячелетия подобные методы практиковались в армии оттоманской империи: в 1453 году при штурме Константинополя войско подгоняли ударами плетей и железных прутьев, шедшие позади специальные отряды. Между тем, совсем недавно в двадцатом столетии в русской армии в первую и вторую мировую войну для тех же целей использовались «заградительные отряды» расстреливающие самовольно отступающих (15). Однако ничего подобного не наблюдалось ни у эллинов, ни в материнских частях римлян, ни в современных западных армиях, включая преступные гитлеровские дивизии; ибо, как отмечает военный историк Кристофер Бишоп, немецкие офицеры знали, что боевая эффективность требует свободной воли их солдат (16).

Кроме этого, Геродот в своей «Истории» сообщает, что при тирании афиняне не могли выиграть ни одной войны, так как не желали, чтобы все плоды победы достались тирану. В свою очередь, персы желали получить милости от деспота при раздаче его даров. Рассказывает, как персы предлагали некоторым грекам служить у них, показывая как их царь щедр и благодарен, а те им отвечали: они знают, что такое быть рабом, но им неизвестна свобода и ее ценность (17). Нет никаких сомнений, что сегодня нелегитимное и насильственное установление тирании в западном мире вызовет сходное разлагающее воздействие на общество, экономику, армию, политику и мораль, как это, к примеру, наблюдалось в Восточной Германии, Чехии или Польши в эпоху холодной войны. В то время как авторитарные режимы в Китае, Сингапуре и целом ряде других стран не оказывают такого очевидного негативного и одностороннего воздействия на местное сообщество.

Как известно, Макс Вебер утверждал, что «трудовая этика» и ускоренное развитие капитализма на Западе - порождение протестантизма (18). Однако аналогичную склонность к упорному и добросовестному труду мы находим в совершенно другой части света - в Японии. В свое время Роберт Белла убедительно доказал сходство японской трудовой этики с трудовой этикой кальвинизма (19).

Очевидно, что представленный перечень можно продолжить до бесконечности. Но как это вскоре будет показано, в большинстве случаев миграция обычаев по своей природе совершенно не похожа на миграцию флоры и фауны, посредством переноса семян или перемещения потомства, о чем говорил Эдвард Тейлор, а имеет радикально иной характер. Ведь совершенно очевидно, что между древними персами и русскими, древними греками, современными американцами и японцами очень мало общего во внешности и происхождении, а слепое копирование чужих обычаев невозможно (в любом случае необходимо объяснить, почему одни чужеродные обычаи и традиции перенимаются, а другие отвергаются). Что поэтому происхождение сходных культурных явлений в разных частях света и исторических эпохах, как правило, основано не на заимствованиях, а имеет собственное органическое происхождение.

Воспроизводство культур и появление сходных культурных феноменов

Механизм передачи уровня социального интеллекта нации от одного поколения к другому, выявленный в предыдущем разделе, в сущности, есть ключ к ответу на поставленные нами вопросы. К разгадке причин возникновения определенных культурных явлений; сути процесса воспроизводства культур; и объяснению того, почему одни и те же самые культурные феномены самым непостижимым и часто неожиданным образом возникают у совершенно разных народов, живших на разных континентах в самые разные времена.

Ранее я уже говорил, что Леви-Стросс отмечал универсальность структуры мышления у людей самых различных рас - от дикаря до человека постиндустриального общества. Человеческий интеллект вообще и социальный интеллект в частности по своей природе универсальны; различия существуют лишь на качественном уровне. Вследствие того, что социальный интеллект универсален, способность индивидуумов создавать качественные и сложные системы морали и законодательства не зависит ни от разреза глаз, ни от цвета кожи или волос, ни от господствующей религии или чего-либо иного. Люди самых разных народов, при наличии у них сходного уровня социального интеллекта, будут неизбежно создавать регламентирующие общественную жизнь социальные системы с длинным перечнем общих элементов. Эти элементы, в свою очередь, определяют преобладающие в обществе стили поведения, господствующие идеалы, жизненные цели, приоритеты и смыслы, навыки мышления и ценности. При этом последние воплощаются не только в образе социального поведения, но и в материальных и духовных произведениях культуры - в литературе, музыке, архитектуре, живописи и скульптуре, то есть во всем том, что обыкновенно понимается под термином «культура» в самом широком смысле.

Таким образом, универсальность социального интеллекта при сходных уровнях последнего создает похожие элементы общественных регуляторных систем, а они уже непосредственно приводят к универсализму культурных феноменов. При низком уровне социального интеллекта неспособность индивидуумов создавать качественные, универсальные и справедливые социальные нормы и правила практически автоматически приводит к политическому деспотизму, отделению власти от народа, пресмыкательству и заискиванию перед правителем, от воли которого зависит если и не все, то очень многое. Это, собственно, и наблюдалось у персов в V веке до н.э., турок-османов и русских в XVI столетии (20). В сущности, в отсутствии развитой этической и прочих систем единственный способ регламентации общественной жизни - господство и подчинение. С другой стороны, при относительно высоком уровне социального мышления способность народов творить универсальные и справедливые социальные системы приводила к публичной политике, развитой судебной системе, свободе слова и плюрализму мнений, которые характерны как для Афин времен Перикла, Римской Республики, так и для современного западного мира.

Кроме этого, уже описанный выше механизм передачи социального интеллекта от одного поколения народа к его последующим поколениям приводит к долговременной устойчивости некоторых частей его нравственных и законодательных систем (обычаев и традиций). Тем самым, способствуя сохранению преобладающих жизненных целей и смыслов, идеалов и, как следствие этого, обеспечивая воспроизводство его культуры.

Трансформация общественных регуляторных систем

Когда мы говорим о том, что известный уровень социального интеллекта во всех случаях неизбежно порождает определенные элементы, например, моральной системы и соответствующие им типы культурных явлений, то мы вовсе не утверждаем, якобы этические системы народов совершенно не подвержены каким-либо переменам под влиянием изменения общественно-исторических условий. В числе этих условий научный и технологически прогресс, экономического развития и усовершенствования политической системы.

На сегодняшний день в научной (имеются в виду, прежде всего, культурология и социальная психология) литературе существует явный дуализм в объяснении происхождения отдельных элементов моральных систем. Предполагается, что часть из них (постоянная) в виде традиций и обычаев механически по инерции передается последующим поколениям посредством общения, приобретения привычек, осмысленного или безотчетного подражания, другая же часть (переменная) элементы которой могут заменяться по мере изменений социальной среды, условий хозяйствования и жизни. Бесспорно, такой причинный дуализм - показатель теоретической слабости перечисленных дисциплин в этом важном вопросе.

В самом конце 19-го столетия французский социолог Габриэль Тард утверждал, что в основе передачи норм социального поведения (традиций и обычаев) лежит принцип подражания; само подражание может быть как вполне осознанным и желаемым самим субъектом, так и слепым, иррациональным, основанным на инстинктивном копировании поведения окружающих (21). В начале 20-го столетия основатель американского институализма Торстен Веблен полагал, что различные правила и стереотипы поведения - это “привычный образ мышления, который имеет тенденцию продлевать свое существование неопределенно долго” (22). В свою очередь, в последние десятилетия продолжает господствовать мнение, согласно которому большинство социальных норм принимаются индивидами в силу привычки или подражания (в частности, такого взгляда придерживается Фукуяма).

Однако такой взгляд на процесс воспроизводства культуры неспособен объяснить, почему отдельные элементы системы морали, регламентирующие социальную жизнь и именуемые традициями и обычаями, оказываются чрезвычайно устойчивы, хотя другие, лишенные этого свойства, подвержены разрушительному влиянию времени. Например, за последние десятилетия в западном мире горизонтальный индивидуализм, плюрализм мнений, стремление открыто выражать свою позицию, уважение к решениям судебной власти и государству остались нормой социального поведения. Между тем широкая вовлеченность женщин в экономическую жизнь привела к увеличению их заработков, большей социальной независимости, одним из результатов чего стал рост числа неполных семей и то, что матери-одиночки теперь не подвергаются тому нравственному порицанию, как раньше; нетрадиционная сексуальная ориентация перестала открыто осуждаться; по мере роста благосостояния люди голосуют за увеличение государственных социальных гарантий, пособий по безработице, расширение медицинского страхования, к чему еще в середине прошлого века в Америке относились крайне негативно.

Я не собираюсь отрицать того очевидного факта, что обучение или слепое подражание часто наблюдаются в социальной жизни и посредством них люди усваивают важнейшие нормы социального поведения; особенно это справедливо, разумеется, применительно к детям и молодым людям, которым требуются авторитеты и примеры поведения. Но подобные примеры можно найти не только в общественной жизни: покупающий удобрения фермер использует их согласно инструкции, проектировщики зданий не рассуждают над истинностью законов Ньютона, а ученые, исследующие какую-либо проблему, обыкновенно действуют на основе господствующей в их области знания научной парадигмы, используя ее метод и инструментарий. Очевидно, что здесь все дело в наличии необходимой компетенции, общественном разделении труда и чувстве ответственности. Однако это совершенно не означает того, что индустрия удобрений и наука не совершенствуются, а предшествующие результаты не подвергаются критическому осмыслению. То же самое наблюдается и в общественной жизни; критическое осмысление социальной действительности, как правило, это удел в прошлом старейшин племени, царей и философов (здесь можно упомянуть Солона, Ликурга, Платона, Пифагора и пифагорейцев, Эразма Ротердамского, французских просветителей 18-го столетия), а ныне политиков, общественных деятелей, писателей и гражданских активистов. До некоторой степени это понимал Гегель; он пытался объяснить существование традиций и обычаев деятельностью разума (рефлексией) над расширяющимся социально-историческим опытом. Однако он не имел четкого представления о том, что детерминирует культурные традиции и почему они устойчивы - вследствие этого, под традициями он часто ошибочно понимал не постоянные, а переменные части социальных систем и порождаемые последними общественные идеи и ценности, что в корне неверно.

Возможно, наиболее стабильные и устойчивые во времени нормы социального поведения (традиции) и в меньше степени подвержены влиянию критического разума, чем прочие, но это вовсе не означает их механического перехода от поколения к поколению. Весь вопрос заключается в том, почему они достаточно регулярно критически анализируются, но не пересматриваются или их пересмотренные модификации отторгаются обществом, в то время как другие - пересматриваются и заменяются.

Причина этого в том, что - как мы уже коснулись этого при рассмотрении устойчивости культурных феноменов, - уровень социального интеллекта нации, передаваясь от поколения к поколению посредством универсальности и структурной сложности, используемых им регуляторных систем чрезвычайно устойчив во времени. Соответственно, как бы усердно не подвергались критическому осмыслению существующие традиции и обычаи замена последних, представляя собою в некотором смысле «сизифов труд», обречена на провал. В то время как другие, менее значимые и основополагающие элементы, например, моральной системы, в ходе экономического и политического развития отбрасываются и заменяются новыми, более современными (происходит адаптация регуляторной системы к социально-экономическим условиям). При этом эффективность и сложность системы в целом остается на прежнем уровне.

Социальный капитал

В последние десятилетия в социологии довольно активно исследовался вопрос об уровне доверия, существующем в том или ином сообществе. Этот интерес был вызван выявленной эмпирической связью между уровнем доверия в обществе, с одной стороны, и наличием в нем современной экономики, политических и гражданских свобод, с другой. Феномен доверия между индивидуумами или группами таковых получил наиболее широкое научное употребление в термине «социальный капитал» в трактовке американского социолога Джеймса Коулмена, согласно которой он обозначает потенциал взаимного доверия и взаимопомощи, представленных в виде социальных норм и правил, формирующих обязательства и ожидания (23). С моей точки зрения, одно из самых лучших изложений концепций доверия и социального капитала в их органической связи с культурой представлено в работе Френсиса Фукуямы “Доверие: Социальные добродетели и путь к процветанию” (24), в которой он во многом опирается на социологические работы Коулмэна и культурологические исследования Клиффорда Гирце.

Согласно Фукуяме, “Доверие - это возникающее у членов сообщества ожидание того, что другие его члены будут вести себя более или менее предсказуемо, честно и со вниманием к нуждам окружающих, в согласии с некоторыми общими нормами” (Часть I. Глава 3). В свою очередь, “Социальный капитал - это определенный потенциал общества или его части, возникающий как результат наличия доверия между его членами” (там же). По его мнению, чем выше у составляющих общество индивидуумов и социальных групп стремление быть честными, милосердными к окружающим, осознавать и учитывать в своих действиях общественные интересы, а не руководствоваться в принятии решений только эгоизмом, тем выше будет и уровень социального капитала.

В отношении того, как социальный капитал возникает и поддерживает свое общественное бытие, он утверждает следующее: “социальный капитал отличается от других форм человеческого капитала тем, что обычно он создается и передается посредством культурных механизмов - таких, как религия, традиция, обычай” (там же). Иными словами, уровень доверия и социального капитала проявляет себя, прежде всего, в конкретных религиозных догмах и моральном кодексе: “Главным институализированным источником культурно обусловленного поведения выступают исторические религии и этические системы” (Часть I. Глава 4).

Далее, он полагает, что культура по своей сути иррациональна, то есть религиозные и нравственные системы передаются просто в силу привычки в процессе элементарной адаптации: в кругу семьи, друзей, в школе, на работе. Это свое мнение он подкрепляет цитатой из Аристотеля: “повторение одинаковых поступков образует соответствующие нравственные устои” (25). По сути, подобная позиция получила свое наиболее развитую форму в концепции подражания Габриэля Тарда.

Что касается объяснения высокого уровня доверия характерного для протестантских стран, то он вслед за Вебером заявляет, что он возник не как результат рационального выбора, а как результат религиозного языка. Первоначально протестанты рассматривали напряженный труд и не стяжательство, как способ почитания бога, а впоследствии это привело к честности, бережливости и исключительной способности образовывать сплоченные коллективы - профессиональные союзы, родительские комитеты, благотворительные организации, клубы по интересам и иные добровольно самовозникающие ассоциации (26).

К несомненным достоинствам его концепции социального капитала можно отнести следующее. Во-первых, то, что он, следуя за Коулменом, совершенно верно рассматривает общественный капитал как особый тип человеческого капитала в виде получаемого индивидом в ходе его энкультурации (вовлечения в конкретную культурную среду) этического навыка, благодаря которому тот способен понимать поведение окружающих и сам действовать в согласии с их ожиданиями. Во-вторых, Фукуяма абсолютно правильно отмечает, что уровень социального капитала проявляется, в первую очередь, в способности индивидуумов создавать добровольные (без какого-либо содействия со стороны государства) гражданские объединения для самых различных целей, что способствует экономическому процветанию и установлению устойчивой демократии.

В-третьих, немалым достоинством его работы является то, что он убедительно опровергает широко укоренившееся заблуждение якобы Япония и США - это два очень разных мира: японцы по своей природе коллективисты и государственники, а американцы - индивидуалисты, всячески стремящиеся ограничить полномочия правительства. Что в действительности и одни и другие легко создают гражданские ассоциации, склонны демонстрировать свою набожность, лояльность государству, а не только семье. Что в обеих странах в экономике господствуют крупные современного типа корпорации, а не мелкие и средние семейные фирмы или государственные предприятия. В итоге получается, что далекая и загадочная Япония по своей социально-экономической структуре гораздо ближе к США и Германии, нежели к Китаю, Тайваню или Гонг-Гонгу, а Германия и США ближе к Японии, чем к Франции, Италии и другим католическим странам Южной Европы (Часть I. Глава 3, 6). И объясняется это множество общих для американцев и японцев черт исключительно высоким уровнем доверия и социального капитала свойственного представителям этих культур.

То, что Фукуяма связывает индивидуальное поведение с культурой, а ту, в свою очередь, с этической системой - это, бесспорно, очень правильно; но его точка зрения согласно которой “и по своему существу и по своему бытованию культура есть нечто нерациональное”, нечто передаваемое и приобретаемое в силу привычки глубоко ошибочно. Он банально упускает из виду то обстоятельство, что этические системы имеют как культурно обусловленные нормы (постоянная часть), так и переходящие, подверженные изменениям в ходе социально-исторического процесса (переменная). Вследствие этого он, естественно, не понимает перманентность процесса критического осмысления этического кодекса и описанный мною ранее механизм культурного воспроизводства.

В результате всего сказанного, Фукуяма, осознав детерминированность экономической и политической системы уровнем социального капитала, не смог самостоятельно и верно объяснить, какие причины определяют этот уровень. Поэтому он и обращается к концепции религиозного детерминизма Вебера, которая совершенно никак не может помочь понять причину сходного уровня социального капитала в Японии, Германии и США, вместо того чтобы инициировать поиск такой причины, которая одновременно определяет как уровень социального капитала, так и религиозный свод, и этический кодекс.

Еще одной его ошибкой является мнение, что государства способны существенно влиять на культуру и уровень социального капитала. В частности, он полагает, что до конца 15-го века уровень социального капитала в Англии и во Франции был приблизительно одинаков: и там, и там было множество добровольных гражданских объединений. Но затем абсолютизм и централизованное государство снизили уровень социального капитала во Франции, в результате чего социально-экономические траектории развития этих стран в последующем все более расходились. Для меня ясно, что государство не может трансформировать культуру, уровни социального интеллекта и капитала; все эти параметры чрезвычайно устойчивы во времени. Например, различия в уровне социального капитала в различных регионах Италии, как об этом свидетельствует исследование Роберта Патнэма, сохранились практически в неизменном виде с 13-го века до наших дней, несмотря на то, что Италия уже почти 150 лет является единым и в достаточной степени централизованным государством (27).

Концепция социального интеллекта, несомненно, проливает свет на вопрос о том, что определяет уровень социального капитала. Если конкретный уровень развития социального интеллекта определяет конкретные типы устойчивых (постоянных или обуславливающих культуру) частей общественных регуляторных систем, которые самым прямым и непосредственным образом влияют на уровень социального капитала, тогда уровень последнего оказывается в прямой зависимости от уровня социального интеллекта. Это объяснение гораздо более обосновано, чем два различных объяснения Фукуямы (религией и деятельностью государства). Совершенно не доказано, что религиозные догмы детерминируют этические нормы, а не, например, наоборот. К тому же религия и этика - это два особых вида общественных регуляторных систем и почему один из них должен определять другой? В отношении гипотезы о возможности детерминации социального капитала и культуры деятельностью правительства имеется еще больше сомнений. Впрочем, мы здесь уже переходим к вопросам, которым посвящен следующий раздел.