Жизнь Абу-л-Хасана Али ибн Османа ибн Аби-Али ал-Джуллаби ал-Худжвири ал-Газневи

Памяти Валентина Алексеевича Жуковского

Этот текст посвящен памяти замечательного русского востоковеда В. А. Жуковского отчасти потому, что он, этот текст, в значительной мере ему же и принадлежит. В. А. Жуковский является автором наиболее полного жизнеописания этого знаменитого суфия, историка и теоретика суфизма, написавшего более десятка различных суфийских поэтических и прозаических произведений (ниже они будут названы), самым значительным из которых является известная и за пределами исламского мира книга «Раскрытие скрытого за завесой» («Кяшф-аль-Махджуб»). Это жизнеописание В. А. Жуковский опубликовал в виде предисловия к подготовленному им персидскому тексту вышеназванной книги, изданной после кончины ученого в Ленинграде в 1926 г. и практически недоступной нынешнему читателю.

Предисловие это написано ученым для ученых и потому изобилует вставками на фарси с использованием арабского алфавита, и, подчиняясь неписаным правилам популяризации, мне следовало бы, взяв в руки перо и двигаясь по канве, предложенной В. А. Жуковским, пересказать его текст «простыми словами». Однако, по размышлении я решил попытаться несколько адаптировать его, чтобы читатель мог почувствовать азарт и эрудицию истинного исследователя, каковым и был В. А. Жуковский.

В то же время в предлагаемом читателю тексте сохранятся некоторые особенности, связанные со временем его написания. Дело в том, что даже такая, казалось бы, «устоявшаяся» область науки, как история различных течений в раннем и средневековом исламе, подвержена разного рода изменениям. Так, например, героя нашего повествования, имевшего в своем имени три нисбы (детали составного имени, указывающие на места, с которыми он был связан на разных этапах свой жизни) — ал-Джуллаби, ал-Худжвири и ал-Газневи (последняя нисба указывает на его родной город — некогда крупнейший культурный центр иранского Хорасана, ныне — заштатный городок в Афганистане, а первая и вторая нисбы, по мнению исследователей, напоминают о связанных с его жизнью кварталах этого города), в настоящее время в сокращении обычно называют Худжвири, а В. А. Жуковский именует его Джуллаби.

Кроме того, изменилось написание имен суфийских и исламских деятелей. Например, В. А. Жуковский упоминает Базида Бастамского, Джунейда Багдадского, Абу-Сайида Мейхенейского и т. п., имена которых сегодня, соответственно, звучат Абу-Йазид ал-Бистами, Джунайд ал-Багдади, Абу-Сайид ал-Мейхани. Мусульманское летоисчисление измеряется годами «Хиждры» («Х»), а не Гиждры («Г»), и т. п. Я надеюсь, что эти мелочи не осложнят читателю проникновение в загадочный мир суфизма — за ту завесу, которую попытался устранить Джуллаби, он же — Худжвири, а если что-либо из прочитанного у него вызовет вопросы, то самостоятельный поиск ответов и станет для него одной из действенных форм суфийского обучения.

Лео Яковлев

Далее под «я» рассказчика подразумевается Валентин Алексеевич Жуковский.

Итак, наш рассказ касается судьбы суфия, чей труд «Раскрытие скрытого за завесой» вполне основательно очень высоко ценят восточные знатоки и авторитеты: Джами назвал его принадлежащим к числу «книг важных и известных» в области суфизма и содержащим в себе «большое количество тонкостей и точных наследований», а Дара-Шукух отозвался о нем в следующих словах: «среди книг по суфизму так хорошо как «Раскрытие скрытого за завесой» на персидском языке не составлена ни одна книга» и «никто против нее ничего не может сказать».

Автор этого труда — Абу-л-Хасан Али б. Осман б. Аби-Али ал-Джуллаби ал-Худжвири ал-Газневи, как показывает его нисба, происходил из самой восточной части хорасанской области, города Газны, из семьи, которая отличалась подвижничеством и благочестием, был ханефитского толка и жил в пятом веке Гиджры. (В Газне существовали могилы отца и матери Джуллаби, а также его дяди, считавшегося святым человеком. Сохранились ли эти могилы по сей день — неизвестно.— Л. Я.)

К сожалению, у нас нет ни одного источника, где была бы изложена обстоятельная и последовательная биография нашего автора: мы не знаем даже ни года его рождения, ни года смерти. Джами и Дара-Шукух, хотя и отвели ему особое место в своих сборниках, но ограничились, особенно первый, лишь очень краткими выдержками из «раскрытия скрытого...» и не дали решительно никакого своего фактического материала для жизнеописания Джуллаби; только годы последнего периода его жизни в Индии освещены, хотя и тускло, на основании недоступных мне индийских источников. Мы должны поневоле удовольствоваться только теми случайными и отрывочными обмолвками, которые автор наш делает о себе между строк сочинения.

Вникая в эти разбросанные по всему труду ценные мелочи, мы узнаем, что наставником Джуллаби в некоторых науках был Абу-л-Аббас Шаккани, человек больших и разнообразных познаний, видевший многих шейхов; к нему Джуллаби питал большую приязнь, на которую тот отвечал искренней нежностью. «Во всю жизнь,— говорит Джуллаби,— я ни в каком классе не встречал человека, который более его уважал бы и почитал закон». Природа его постоянно порывала со всем существующим, и он говорил: «Я страстно желаю такого небытия, к которому бытию возврата нет». Шаккани принадлежал к числу шейхов, которые не отвергали известного Халладжа. Облик этого наставника метко выражен в словах старца Абу-Сайида Мейхенейского, с которыми он обратился к одному нишабурскому сейиду, обидевшемуся за то, что Абу Сайид посадил Шаккани выше сказанного сейида: «Если вас любят, то любят за Мухаммеда, а если их (т. е. Шаккани) любят, то любят за Господа».

Духовным руководителем Джуллаби на суфийском Пути был Абу-л-Фазл Мухаммед б. ал-Хасан ал-Хуттали, послушник Абу-л-Хасана ал-Хусри, послушника Абу-Бекра ал-Шибли, послушника основателя толка, Джунейда Багдадского. В противоположность Баязиду Бастамскому, главе толка «Тайфури», проповедовавшему полное упоение под властью божественной любви, Джунейд упорно стоял за единственно должное состояние трезвости, почему Хуттали и говорил: «Состояние упоения — место игр детей, а состояние трезвости — место нирваны мужей». Этот Хуттали был очень сведущ в толковании Корана и имел большой запас преданий о Мухаммеде; в течение шестидесяти лет он избегал народа и большей частью пребывал в Сирии, в пустынных углах Лукамских гор; скончался недалеко от Дамаска в деревне Бейт-ал-Джинне, и Джуллаби принял его последний вздох, выслушав следующее краткое завещание: «Сын мой... знай, что во всех местах творец положений добра и зла — Господь великий и славный,— посему не следует серчать на его деяние и огорчаться сердцем». Хуттали, хотя и носил пятьдесят шесть лет одно и то же платье, постоянно нашивая на него заплаты, не придерживался отличительной одежды и обычаев суфиев и вообще резко и сурово относился к лицам, которые ратовали за обычаи и правила. Возможно, что именно он внушил Джуллаби безразличие к одежде. «Некоторый класс людей,— говорил он,— не смущался бытием или небытием (отличительной) одежды: если Господь давал нам аба (род плаща), они его надевали; если давал нам каба (род кафтана), тоже надевали; если держал их нагими, они и таким пребывали. Я, Али б. Осман ал-Джуллаби, правило это одобрял и так именно и поступал при своих путешествиях. Более внушительного человека,— говорит Джуллаби,— я никогда не встречал».

Кроме Хуттали руководителями Джуллаби были и другие старцы, которые все принадлежали также к толку Джунейда.

Вступлению Джуллаби на Путь предшествовал период бурный. «В свое время,— говорил он,— в областях Ирана в поисках мирских благ и их прожигании я творил гнусности; набралось много долгов и приходилось выносить назойливость всякого: они (кредиторы) обратились ко мне, а я оказался в затруднительном положении удовлетворить их желания. Один из сейидов того времени написал мне письмо (следующего содержания): «Смотри, юноша, не занимай своего сердца в ущерб Всеславному Господу доставлением спокойствия сердцу, которое занято страстями. Посему, если ты найдешь сердце дороже своего собственного, дозволительно занять собственное сердце доставлением спокойствия тому; если же нет, откажись от тех дел, потому что для рабов Господа достаточно Всеславного Господа. Тотчас же от этих слов для меня получилось спокойствие».

Неизвестно, в какое время, но скорее можно думать, что это было уже после отречения от жизненных утех, Джуллаби пришлось перенести тяжелое испытание, грозившее его вере. «После того,— говорит он,— как Господь одиннадцать лет охранял меня от бедствий брака, (все-таки) предопределил (его) и я впал в соблазн и мое внешнее и внутреннее стало пленником «качества», которое мне уготовали без того, чтобы было лицезрение, и в течение одного года я был в то погружен и было близко к тому, что вера для меня погибнет. Наконец, Всевышняя Истина в своей совершенной благости и щедроте послала навстречу моему несчастному сердцу свое целомудрие и милостиво даровала мне освобождение».

Многостороннему развитию Джуллаби в значительной мере способствовали, конечно, его путешествия, а на своем веку Джуллаби путешествовал много: он побывал в разных местах тогдашнего мусульманского мира и сталкивался во время этих путешествий с выдающимися старцами и суфиями своего времени, истинными и ложными представителями разных вероучений и толков, обсуждал с ними вопросы его интересовавшие, вступал в споры и беседы, при этом старался уяснить себе достоинства собеседников и таким образом добытый обширный живой материал использовал потом для истории разных шейхов и вообще для своих суждений и широкого освещения разных вопросов учения суфизма. Так, мы видим Джуллаби в Мавераннахре; в Азербайджане виесте с его шейхом; в горах Азербайджана; в Бастаме, на могиле Баязида Бастамского, где он был неоднократно и пробывал иногда подолгу для разрешения сомнений; в Хорасане, в области Кумиш, в деревне, где было общежитие суфиев,— о пребывании там и оказанном ему не совсем теплом приеме он говорит с подробностями; в крайних пределах Хорасана, в деревне Гуменд, где он видел одного человека, известного сейида, Адиби Гуменди, который 20 лет стоял на ногах и садился только при молитве; в Нишабуре; в Сарахсе; в Тусе; в областях Индии; в Сирии, на могиле Билала, муэззина Мухаммеда; в Сирии, в Бейт-ал-Джинне, недалеко от Дамаска; на пути из Бейт-ал-Джинна в Дамаск; на пути из Дамаска в волости Рамла, в сообществе двух дервишей для посещения Ибн-ал-Муалла; в Багдаде и его окрестностях, в Хузистане и Фарсе, где видел сочинения Хусейн б. Мансур Халладжа; в Фергане, в деревне, куда он попал из Узкенда и где виделся со старцем Баби-Фергани, предугадавшим день его покаяния; в Мейхенэ, на могиле Абу-Сайида, где он в течение трех дней наблюдал, как появлялся белый голубь и исчезал под покрывалом могилы Абу-Сайида; явившийся во сне удивленному Джуллаби старец Абу-Сайид объяснил, что этот голубь — чистота его, старца, деяний и каждый день приходит в его могилу на пиршество с ним; в Мерве; в Ираке, где вел жизнь не совсем одобрительную и наделал много долгов и где видел Абу-Джафара Сайдалани, в Бухаре, где видел старца Ахмеда Самаркандского, который сорок лет не спал по ночам и лишь немного отдыхал днем; в Туркестане, в городе Яса на границе ислама.

Посмотрим теперь, с кем сталкивала судьба Джуллаби при этих разъездах и кого он неоднократно вспоминает в своем труде.

Тут в первую, так сказать, голову становится Абу-л-Касим Али Гургани. Во дни Джуллаби, который был тогда пылким молодым человеком, Гургани представлял из себя «полюс, около которого вертелись»; к нему были обращены сердца «всех, стремящихся к чертогу Господа» и на него опирались все «ищущие»; каждый из его послушников мог служить украшением целого мира; он был «отбирающим хорошую монету от дурной». Через три звена он восходил к Джунейду Багдадскому и принадлежал к числу шейхов, признававший Хусейна б. Мансур Халладжа. К нему Джуллаби обращался за разрешением сомнений. поверял свои тайные мысли и беседовал на разные темы. В Тусе, например, он предложил ему вопрос: «Что по меньшей мере нужно дервишу для того, чтобы быть достойным имени "бедного"»? Или: «Каковы условия общения с людьми?» Однажды, при горячем рассказе Джуллаби о своих «видениях», Гургани внушил ему, что «ни один человек никогда не может освободиться от уз "воображения" — почему ему следует сделаться рабом и отринуть от себя всякие отношения, кроме отношений человечности и покорности». «После этого,— говорит Джуллаби,— у меня с ним было много тайн». Учеников своих Гургани посылал для усовершенствования к Абу-Сайиду Мейхенейскому, который понимал его добродетели и однажды в Тусе, перед собравшимися дервишами, назвал его «властелином». Это тот самый Гургани, который, по преданию, отказался совершить молитву над усопшим Фирдауси.

После Гургани отметим Абу-л-Касима Кушейри, известного нишабурского имама и автора «Послания», скончавшегося в Нишабуре в 465 году. От него Джуллаби слышал следующее мнение по вопросу о «бедности и богатстве»: «Каждый из людей относительно "бедности и богатства" сказал слово и для себя что-нибудь (из того и другого) предпочел, я же предпочитаю то, что предпочтет для меня Истина и в чем будет меня держать: если будет держать меня богатым, я не буду  беспечным (относительного Ее) и предоставленным (самому себе), а если будет держать меня бедняком, я не буду жадным и спорящим». Свои впечатления от Харакана, при жизни известного старца Абу-л-Хасана Хараканского, Кушейри сообщил в таких словах: «Когда я прибыл в область Харакан, прекратилось у меня красноречие и не осталось у меня дара слова от уважения перед тем старцем, и я подумал, что я отрешен от моей собственной святости». Передал также Кушейри Джуллаби рассказ некоего Табарани о его положении и уподобил суфия болезни колотья в боку.

Этого Кушейри мы встречаем в кружке мейхенейского старца, среди «имамов разных толков, великих мужей веры и суфиев». Вначале он относился к Абу-Сайиду недружелюбно и отрицательно и коренным образом расходился с ним в некоторых вопросах, но потом, не без воздействия своих учеников, посещавших Абу-Сайида, изменил свой взгляд и часто с мучившими его вопросами приходил на его собеседования, которые Абу-Сайид вел иногда в дервишеской обители Кушейри,— на одном из таких собеседований Кушейри слышал из уст Абу-Сайида историческую фразу: «Нет в моем плаще ничего кроме Бога» — и принимал вместе с ним участие в дервишеских радениях, так что после смерти Абу-Сайида с большой благодарностью и почтением выразился о нем: «Если бы мы не видели старца, суфизм нам пришлось бы изучать по книгам». Абу-Сайид называл Кушейри «наставником наставников».

Не без влияния на Джуллаби был Ходжа Музаффари Хамдан Ноканский. Джуллаби присутствовал в Нишабуре при объяснении им вопроса о «теленности и вечности»; Музаффар доказывал ему нежелательность радений и увлечений ими. После одного опыта, услышав, что Джуллаби радение очень приятно, Хамдан сказал: «Наступит время, когда это и карканье вороны для тебя станут одинаковыми: сила слуха бывает только до тех пор, пока нет "созерцания"; когда же получилось "созерцание", власть слуха исчезает. Смотри, не привыкай к этому, чтобы оно не стало второю натурою и чтобы ты через то не отстал». Такого взгляда на радения держался и шейх Джуллаби Хуттали, который считал радения только «провиантом для отставших, потому что кто достиг Пути, тот уже не нуждается в радении». Весьма может быть, что эти доказательства имели на Джуллаби воздействие. Однажды в Мерве некий имам заметил, что он написал книгу о дозволенности радений. Джуллаби на это сказал: «Великое несчастие проявилось в вере: имам разрешил забаву, которая есть корень всех нечестий» и в заключительных строках своего труда он говорит: «я предпочитаю, чтобы новичков не допускали на радения, дабы природа их не смущалась, так как в том опасность великая и несчастие большое». Во время написания «Раскрытия скрытого» Музаффара уже не было в живых. Абу-Сайида Мейхенейского Музаффар уважал, хотя, может быть, до некоторой степени с ним и соперничал. В одной беседе он сказал Абу-Сайиду: «Я не назову тебя ни суфием, ни дервишем, но назову тебя "царством (или царем?) познания"». Абу-Сайид же про Музаффара выразился: «Нас привели к чертогу Господа путем рабства, а шейха Музаффара путем господства, т. е. мы рвением обрели созерцание, а он от созерцания пришел к рвению». То же самое сказал Джуллаби и сам Музаффар: «То, что открылось великим мужам вследствие прохождения (ими) долин и пустынь, я обрел на подушке и почетном месте».

В течение долгого времени другом Джуллаби в Мавераннахре был Ахмед Сарахсский. В его делах Джуллаби «видел много удивительного» и между прочим слышал от него рассказ о его покаянии и отречении от всех (непристойных мирских) деяний и забот. Небезызвестен Джуллаби и отрицательный ответ Ахмеда на вопрос: нужен ли ему брак? и доказательство тому в следующих словах: «В жизни своей я бываю или отсутствующим от себя или присутствующим с собою. Когда я бываю отсутствующим, я не помню о двух мирах; а когда бываю присутствующим, я так держу свою плоть, что, получив какой-нибудь хлебец, она думает, что обрела тысячу хурий...»

Нет необходимости приводить здесь имена всех знакомых Джуллаби почтенных шейхов, отшельников и проповедников суфизма: мы отсылаем читателя по этому поводу к главе о выдающихся наипозднейших суфиях по областям и городам; скажем лишь вообще, что в одном Хорасане Джуллаби видел триста мужей, «из которых каждого в отдельности было бы достаточно для целого мира, и это потому, что солце любви и преуспеяния суфийского Пути находится в "звезде" Хорасана».

Отметив, хотя и в отрывочных, к сожалению, чертах, ту умственную атмосферу, в которой вращался Джуллаби, и тех лиц, которые могли на него влиять своим словом или делом, и часть которых несомненно принадлежала к кружку мейхенейского старца, считаем небезынтересным указать, что, по указанию ли шейхов или по личному разумению, Джуллаби из предшествовавших деятелей суфизма был поклонником Яхьи Рейского (ум. в 258 г. Г.), у которого было много сочинений по вопросу о «страхе и надежде», который первым из шейхов после «праведных халифов» взошел на кафедру. Джуллаби особенно ценил его речь «по природе нежную, для слуха сладкую, по существу тонкую, по оборотам полезную».

Затем в глазах Джуллаби также весьма большое значение имел Хакими Термизи (ум. в 255 г. Г.), автор многочисленных сочинений и глава толка «Хакими». «Он очень велик в моих глазах, так как сердце мое пленено им»,— говорил Джуллаби. Основным пунктом толка «Хакими» было «учение о святости», и в этом вопросе Джуллаби вполне разделяет воззрения Хакими Термизи.

Особое внимание Джуллаби, с молодых лет, привлекала к себе личность Хусейна б. Мансур Халладжа. О нем, как увидим ниже, он подробно писал и ранее и даже посвятил ему специальный труд; на страницах же «Раскрытия скрытого...» он излагает только отношение к Халладжу разных шейхов, как современных, так и предшествовавших, и разных групп общества и старается указать, что Халладж не был, как полагают некоторые, кудесником: «пока Хусейн был, он был в одеянии праведности, сшитом из хороших молитв, славословия, частых воззваний, постоянных постов, чистых восхвалений и тонких выражений о единобожии». Конечный вывод Джуллаби, насколько можно догадываться, иной, чем в более ранних сочинениях, сводится к следующему: «Вообще знай, что речь его, Халладжа, не может служить образцом, потому что он был одолеваем в своем экстазе, а не твердо установившимся,— нужна же речь твердо установившегося человека, чтобы ее можно было взять за образец. Он очень дорог моему сердцу, но «Путь» его не утвержден ни на одном корне и положение его не укреплено ни на каком месте и в жизни его много смут». Такой взгляд не мешал Джуллаби искать стихи у разных шейхов и пользоваться как его стихами, так и изречениями для своих доказательств. Джуллаби впервые, кажется, пустил в оборот мысль о существовании двух Хусейнов б. Мансуров, которых неправильно смешивают,— одного, так сказать, «настоящего», родом из Бейза, а другого — «багдадского вероотступника и еретика», и эту мысль, словами Джуллаби же, повторили Аттар и Мухаммед Парса.

Переходя к литературной деятельности Джуллаби, мы можем считать ее начавшеюся в сравнительно ранние годы его жизни и довольно значительною: издаваемая нами книга есть труд из известных нам позднейший и единственный, дошедший до нашего времени. Между тем Джуллаби написал:

1. Собрание стихотворений;

2. В пылкие и страстные дни юности составил сочинение «О тленности и вечности». Некоторые вопросы, в этом сочинении трактованные, Джуллаби излагает в «Раскрытии скрытого...» с большею уже осмотрительностью и осторожностью;

3. Специальному вопросу о дервишеских вретищах посвятил труд «Тайны черных вретищ и разноцветных одеяний». Труд этот он признает необходимым для «послушника»;

4. Сочинение «Соблюдение прав Бога Всевышнего» — к нему, как более пространному, Джуллаби отсылает читателя в вопросе о единстве Божием,— насколько можно догадываться, в нем были изложены воззрения на этот предмет материалистов, гебров, мутазалитов и др.;

5. «Книга ясного изложения для людей созерцания» написана в самом начале вступления Джуллаби на Путь, кажется, специально на тему о «соединении и разделении»;

6. Сочинение «Синтаксис сердец», в котором был пространный отдел о «соединении»;

7. Сочинение по тарикату «Путь веры», в котором между прочим была подробно изложена история жизни Хусейна б. Мансура от начала до конца;

8. Сочинение, заглавие которого не указывается, посвященное «вере»;

9. Сочинение, заглавие которого Джуллаби не приводит, но которое содержало толкование изречений Хусейн б. Мансур Халладжа и изложение истинности его положения и высоты его речи на основании доводов и доказательств;

Все эти книги, неизвестно, на каком языке написанные, по словам самого Джуллаби, «пропали и были испорчены».

Такая пропажа и порча объясняются между прочим и тем, что Джуллаби пришлось писать при своеобразных для того времени литературных нравах и приемах,— развитии плагиатов. Он указывает на два случая, касавшиеся его лично. «Некто попросил меня и взял собрание моих стихотворений, бывших только в одном списке,— все перевернул, имя мое из них выбросил и труд мой уничтожил». «Затем, составил я книгу под заглавием «Путь веры»; один из гадких лжесуфиев, о котором и говорить не стоит, имя мое оттуда выкинул и перед простыми людьми выдал за свое сочинение».

Такие случаи побудили Джуллаби в последнем его труде, к рассмотрению которого мы сейчас перейдем, прибегнуть к такому приему, которого нам не приходилось встречать у восточных писателей: почти во всех случаях, когда автор говорит о себе, он настойчиво приводит свое имя полностью и выражается так: «Я, Али б. Осман ал-Джуллаби...» Случаи же, когда он, по укоренившемуся и распространенному обычаю восточных авторов, называет себя просто «составителем книги» или просто «сочинителем» чрезвычайно редки и, можно сказать, исключительны.

10. Последнее произведение пера Джуллаби, как уже было замечено, есть «Раскрытие скрытого за завесой».

Книга эта является ответом на следующий поставленный автору неким Абу-Саидом Худжвири вопрос: «Изложи мне в точности "Путь" суфиев и сущность их подвигов, и объясни мне их вероучения и речения и раскрой мне их указания и намеки и качество любви всеславного Господа и образ проявления ее в сердцах и причину, почему умы как завесой закрыты от уразумения сущности ее, и почему плотская душа страшась отвращается от истинности ее, а дух в чистоте ее обретает успокоение и всяческие деяния их со всем сказанным связанные».

Ввиду того, что сочинение на такой вопрос должно было излагать путь к Истине и совлекать те завесы, которыми человек отделен от Нее, автор счел за самое подходящее озаглавить его «Раскрытие скрытого за завесой», дабы само заглавие уже ясно говорило о содержании.

Нельзя не оговориться, что заглавие это в таком именно виде устанавливается твердо всеми бывшими в нашем распоряжении при издании рукописями, начиная с древнейшей (венской). Некоторые составители каталогов (Uri, Flügel) дают заглавие более полное — «Раскрытие скрытого за завесой для людей сердец». Не трудно догадаться, что добавление слов о «людях сердец» они делают (по крайней мере относительно Flügel’я это не подлежит сомнению) не на основании рукописей, ими описанных, а на основании показания Хаджи-Хальфы. Что показание Хаджи-Хальфы не есть измышление, доказывается данными, заимствованными нами из персидских писателей Средней Азии. Небезызвестный в дервишеском ордене «накшбенди» Ходжа Мухаммед Парса, умерший в 822 г. Г., стало быть, живший ранее Хаджи Хальфы почти на два века, в своем труде, ссылаясь часто на сочинение Джуллаби, наряду с сокращенным, так сказать, заглавием его приводит и указанное полное. Более полное заглавие, с прибавлением слов о «людях сердец», дает и Якуб б. Осман б. Мухаммед ал-Газневи ал-Чархи, также принадлежащий к ордену «накшбенди», последователь Беха-ал-Дин Накшбенда и после его смерти Ала-ал-Дин Аттара, когда приводит выдержки из Джуллаби.

Таким образом еще в IX веке Г. могли быть в обращении рукописи труда Джуллаби с более полным, рифмованным — что вообще во вкусе восточных писателей — заглавием, и одна из таких рукописей могла быть в руках Хаджи-Хальфы.

Ответ на поставленный Абу-Сайидом вопрос Джуллаби изложил в форме «поднятия покровов» или «совлечении завес» и таковых «поднятий» у него одиннадцать. 1. О познании Бога. 2. О единстве Бога. 3. О вере правой. 4. Об очищении (сюда входит глава о покаянии). 5. О молитве (с главою о любви вообще и любви Бога к святым и святых к Богу). 6. О милостыне (с главою о щедрости). 7. О посте (с главою о голоде). 8. О пилигримстве (с главою о созерцаниях). 9. Об общении с людьми, правилах и законах его (главы — правила суфиев при общении, правила общения их при пребывании на одном месте, правила общения при путешествии, правила их в еде, правила их сна в путешествии и дома, правила их в разговоре и молчании, правила их относительно брака и одиночества). 10. разъяснение терминологии суфиев и их речений. 11. О слушании и видах его (главы: слушание Корана, стихотворений, голосов и мелодий, законы слушания, разногласия суфиев относительно слушания, разные степени их в слушании, печальное и радостное настроение при слушании, пляска, взирание на юношей, разрывание одежд, правила слушания).

Этим одиннадцати «поднятиям покровов» Джуллаби предпослал весьма обширную вступительную, так сказать, часть, состоящую, кроме авторского предисловия, из четырнадцати глав: 1. Утверждение знания. 2. Бедность. 3. Суфизм. 4. Ношение вретищ. 5. Разногласие суфиев относительно бедности и чистоты. 6. Объяснение «порицания». 7. Имамы суфиев из сподвижников Мухаммеда и последователей. 8. Имамы суфиев из родичей Мухаммеда. 9. Скамейники. 10. Имамы суфиев из последователей и помощников. 11. Имамы суфиев из последователей последователей до времен автора. 12. Имамы суфиев из позднейших. 13. Выдающиеся мужи суфиев из наипозднейших вкратце (в Сирии, Ираке, Фарсе, Кухистане, Азербайджане, Табаристане, Кумише, Кирмане, Хорасане, Мавераннахре и Газне). 14. Различные толки суфиев: Мухасиби (или Хамдуни, стр. 245), Тайфури, Джунейди, Нури, Сахли, Хакими, Харрази, Хафифи, Сайяри и Хулюли (в свою очередь распадающиеся на два толка) — с указанием основных учений и положений каждого толка.

Приступая к ответу, Джуллаби в самых первых словах рисует очень неприглядную картину положения суфизма в его время. Он говорит: «Знай, что в это наше время наука эта поистине исчезал, особенно в этой стране. Народ всецело отдался страстям и отвратился от пути довольства Божия и у ученых этого времени и претендующих быть суфиями о «Пути» этом составилось представление, противоположное его существу. Поэтому приложите (всяческое) старание к тому, до чего не хватают руки всех людей этого времени, кроме избранников Божиих, и от чего оторваны желания всех людей стремления и от бытия чего устранено познание всех людей познания, кроме избранников Божиих. И знатные и простые вместо самого учения удовольствовались словами о нем и душою и сердцем сделались покупателями того, что его закрывает: дело от точного исследования перешло к простому подражанию и точное исследование (как бы) закрыло свое лицо от судьбы людей. Удовольствовавшись этим, простой народ говорит: «Мы истину знаем». Знатные же, удовлетворившись тем, что в сердце ощущают (хоть какое-нибудь) желание, в душе хоть какую-нибудь думу и в груди влечение к тому миру, по занятости (своей мирскими делами) говорят: «Эта страсть и есть лицезрение, а горение — любовь». Люди, претендующие (быть суфиями), в претензиях своих отстали от всякого смысла, «послушники» отказались от рвения и свое слабое мнение стали называть «созерцанием». По этому поводу я и ранее написал книги, но все они пропали. Претенденты лжецы некоторые слова из них подобрали для уловления людей, а другие вымарали и уничтожили, так как (у них — лжецов) сильно развита зависть к человеку таланта и отрицание щедрости Господа.

Другой класс не вымарал, но и не прочел. Третий класс прочел, но не понял смысла и удовольствовался словами,— записывают, запоминают и говорят: «Мы не ведем речь о науке суфизме и познании», а между тем они в самом корне непризнания этого. Все сказанное происходит оттого, что учение это есть «красная сера», а она дорога: если ее добыть, она философский камень, и крупинка ее превращает большое количество меди и бронзы в червонное золото... И ранее этого невежды в этой науке точно так же поступали с книгами шейхов. Когда те сокровищницы тайн божественных попадали им в руки, они смысла их не постигали и бросали их в руки невежественных шапочников и отдавали грязным переплетчикам, а те из них делали подкладки для шапок и переплеты для собрания стихотворений Абу-Новаса и шуток Джахиза: когда царский сокол садится на стену дома какой-нибудь старухи, ему неизбежно подрубают крылья. Всеславный Господь привел нас жить в такое время, когда люди страсть наименовали законом, и искание почестей, главенства и гордыню — достониством и знанием, и притворство людское — почтительным страхом, и затаение злобы в сердце — кротостию, и грубый спор — мирной беседой, и враждование и слабоумие — величием, и лицемерие — отречением от мира, и пожелание — сознательным стремлением, и бред природы — познанием, и движения сердца и надежды плотской души — любовью, и уклонение от истины — бедностью, и отрицание — чистотою, и безбожие — исчезновением в Боге, и оставление закона Пророка — настоящим Путем, и беды, чинимые людьми времени — (должными) отношениями: люди настоящего смысла среди них сокрылись, и они взяли верх, как в первый промежуток беспророчия родичи пророка Мухаммеда и дом Мервана. Как хорошо выразился Абу-Бекр-ал-Васити: «Он (Господь) поразил нас временем, в котором нет ни правил правоверия, ни нравов периода язычества, ни постановлений мужей доблести!»

К такого же рода мыслям Джуллаби возвращается и в другом месте своего труда, когда говорит: «В это (наше) время Господь наибольшую часть людей закрыл покрывалом от этого учения (суфизма) и приверженцев его и тонкость этого учения скрыл от людских сердец. Некоторые думают, что это — просто упражнение в наружном благочестии без внутреннего созерцания, а другие полагают, что это есть некое ухищрение и некая форма без какой бы то ни было сущности и основания до такой степени, что с видом шутников и и богословов, обращающих внимание только на внешность, они взялись за полное отрицание суфизма и удовлетворились сокрытием этого учения. Простой народ стал им подражать и вырвал из сердца своего искание внутренней чистоты и забыл учение предков и сподвижников Пророка».

Эти длинные сетования Джуллаби и указание на «исчезновение в его время суфизма как науки особенно в этой стране», несмотря на видимую искренность и горячность автора, едва ли может быть в такой общей форме принято на веру, без всякой оговорки. Не замечается ли тут увлечения, благодаря которому Джуллаби впадает в явное противоречие с самим собою и действительностью?

Прежде всего отметим довольно близкую связь предисловия Джуллаби с начальными словами Кушейри в его «Послании», написанном в 437 году к суфиям городов ислама.

«Засим знайте,— говорит он,— да помилует нас Господь, что настоящие представители этого общества пресеклись большею частью и в это наше время остались только следы этого общества, как сказано было поэтом:

"Палатки точно их палатки, но я вижу, что женщины племени — другие".

Приключился перерыв в этом учении,— нет, стерлось в сущности самое учение. Исчезли старцы, которые служили руководителями, и сократилось до крайности число юношей, которые подражали им в их жизни и нравах. И прекратилось благочестие и свернуло ковер свой и усилилась жадность и окрепла связь ее. И ушло из сердец почтение к закону и начали люди считать пренебрежение верой надежнейшим средством успеха и упразднили различие между дозволенным и запрещенным. И постановили бросить всякую совесть и оставить всякий стыд и решили относится легко к исполнению обрядов и признали ничтожными пост и молитву и поскакали по ристалищу небрежения и оперлись на потворство страстям и легкомысленное отношение к совершению запрещенного и пользование тем, что они получают от толпы и от женщин и от властителей. Далее, они не довольствуются совершением дурных этих дел, а дошли до того, что указывают на какие-то высшие истины и состояния и утверждают, что они освободились от рабства оков и удостоверились в истинах «единения» и что они теперь стоят за Истину, через них Ее законы протекают, они же сами стерлись. И за то, что они делают или не делают, Аллах не имеет де права их упрекать или порицать, и что они удостоились открытия тайн единства и всецело извлечены из самих себя и что все законы человечества для них прекратились и что они, после того как погрузились в небытие, остались при свете предвечности, так что, когда они говорят, говорящие их словами не они, и во всем, что они делают, мало того, что они заставляют делать, делающие все это под их видом — не они. И когда в это наше время испытание наше теми вещами, на часть которых я намекнул, стало длительным, я не дал воли языку порицания до настоящего времени, ревниво охраняя это учение и опасаясь, как бы приверженцы его не были помянуты лихом и как бы не нашел противник их слишком удобный путь для поношения их, ибо в этих странах беда от врагов и порицателей этого учения,— и когда я понадеялся, что возрастание этого направления само собой пресечется и что, быть может, Всевышний в милости своей дарует пробуждение тем, кто уклонился от настоящей сунны к погублению правил этого учения, и когда время становилось все более трудным, а большинство современников в этих странах стали только более упорными в том, к чему они себя приучили, и более ослепленными тем, что они для себя выискали,— тогда я проникся страхом за сердца людей, как бы они не подумали, что самые основания нашего дела построены на таких (устоях) и что и первые его деятели поступали таким же образом и вследствие этого я набросал этот трактат для вас, да окажет Бог вам милость! И изложил я в нем некоторые черты жизни старцев этого учения, их обычаи и нравы, их образ действия в сношении с людьми, их задушевные верования и те состояния экстаза, на которые они указывают, и как они постепенно подымались с начальных степеней до высшего предела. Изложил я это для того, чтобы все это служило подкреплением для муридов этого учения, чтобы с вашей стороны было в мою пользу засвидетельствовано разъяснение всего этого, чтобы мне послужило в утешение развертывание всего этого горя, и чтобы мне от Всемилостивого Бога достались милость и награда. И во всем, что я говорю, я прошу помощи у Бога — слава Ему — и прибегаю к Его защите и охране от заблуждения. Его я молю о прощении и помощи. Ему свойственна милость и Он всемогущ!»

Вчитываясь в эти два предисловия и сравнивая их, мы усматрива