Разорила моего отца. Скупив в свое время земли, находившиеся за границей,

Которые император подарил своим генералам, он уже десять лет боролся с

Ликвидаторами и дипломатами, с судами прусскими и баварскими, добиваясь

Признания своих прав на эти злополучные владения. Отец бросил меня в

Безвыходный лабиринт этого затянувшегося процесса, от которого зависело наше

Будущее. Суд мог взыскать с нас сумму полученных нами доходов, мог присудить

Нас и к уплате за порубки, произведенные с 1814 по 1817 год, -- в этом

Случае имений моей матери едва хватило бы на то, чтобы спасти честь нашего

Имени. Итак, в тот день, когда отец, казалось, даровал мне в некотором

Смысле свободу, я очутился под самым нестерпимым ярмом. Я должен был

Сражаться, как на поле битвы, работать день и ночь, посещать государственных

Деятелей, стараться усыпить их совесть, пытаться заинтересовать их

Материально в нашем деле, прельщать их самих, их жен, их слуг, их псов и,

Занимаясь этим отвратительным ремеслом, облекать все в изящную форму,

Сопровождать милыми шутками. Я постиг все горести, от которых поблекло лицо

Моего отца. Около года я вел по видимости светский образ жизни, но старания

Завязать связи с преуспевающими родственниками или с людьми, которые могли

Быть нам полезны, рассеянная жизнь -- все это стоило мне нескончаемых

Хлопот. Мои развлечения в сущности были все теми же тяжбами, а беседы --

Докладными записками. До тех пор я был добродетелен в силу невозможности

Предаться страстям молодости, но с этого времени, боясь какою-нибудь

Оплошностью разорить отца или же самого себя, я стал собственным своим

Деспотом, я не позволял себе никаких удовольствий, никаких лишних расходов.

Пока мы молоды, пока, соприкасаясь с нами, люди и обстоятельства еще не

Похитили у нас нежный цветок чувства, свежесть мысли, благородную чистоту

Совести, не позволяющую нам вступать в сделки со злом, мы отчетливо сознаем

Наш долг, честь говорит в нас громко и заставляет себя слушать, мы

Откровенны и не прибегаем к уловкам, -- таким я и был тогда. Я решил

Оправдать доверие отца; когда-то я с восторгом похитил у него ничтожную

Сумму, но теперь, неся вместе с ним бремя его дел, его имени, его рода, я

Тайком отдал бы ему мое имущество, мои надежды, как жертвовал для него

своими наслаждениями, -- и был бы даже счастлив, принося эти жертвы! И вот,

когда господин де Виллель[*], будто нарочно для нас, откопал

Императорский декрет о потере прав и разорил нас, я подписал акт о продаже

Моих земель, оставив себе только не имеющий ценности остров на Луаре, где

Находилась могила моей матери. Сейчас, быть может, у меня не оказалось бы

Недостатка в аргументах и уловках, в рассуждениях философических,

Филантропических и политических, которые удержали бы меня от того, что мой

Поверенный называл глупостью; но в двадцать один год, повторяю, мы --

Воплощенное великодушие, воплощенная пылкость, воплощенная любовь. Слезы,

Которые я увидел на глазах у отца, были для меня тогда прекраснейшим из

Богатств, и воспоминание об этих слезах часто служило мне утешением в

Нищете. Через десять месяцев после расплаты с кредиторами мой отец умер от

горя: он обожал меня -- и разорил! Мысль об этом убила его. В 1826 году, в

Конце осени, я, двадцати двух лет от роду, совершенно один провожал гроб

Моего первого друга -- моего отца. Не много найдется молодых людей, которые

Так бы шли за похоронными дрогами -- оставшись одинокими со своими мыслями,

Затерянные в Париже, без средств, без будущего. У сирот, подобранных

Общественною благотворительностью, есть по крайней мере такое будущее, как

Поле битвы, такой отец, как правительство или же королевский прокурор, такое

убежище, как приют. У меня не было ничего! Через три месяца оценщик вручил

Мне тысячу сто двенадцать франков -- все, что осталось от ликвидации

Отцовского наследства. Кредиторы принудили меня продать нашу обстановку.

Привыкнув с юности высоко ценить окружавшие меня предметы роскоши, я не мог

Не выразить удивления при виде столь скудного остатка.

-- Да уж очень все это было рококо! -- сказал оценщик.

Ужасные слова, от которых поблекли все верования моего детства и

Рассеялись первые, самые дорогие из моих иллюзий. Мое состояние заключалось

В описи проданного имущества, мое будущее лежало в полотняном мешочке,

Содержавшем в себе тысячу сто двенадцать франков; единственным

Представителем общества являлся для меня оценщик, который разговаривал со

Мной, не снимая шляпы... Обожавший меня слуга Ионафан, которому моя мать

Обеспечила когда-то пожизненную пенсию в четыреста франков, сказал мне,

покидая дом, откуда ребенком я не раз весело выезжал в карете:

-- Будьте как можно бережливее, сударь. Он плакал, славный старик!

Таковы, милый мой Эмиль, события, которые сломали мою судьбу, на иной

Лад настроили мою душу и поставили меня, еще юношу, в крайне ложное

Социальное положение, -- немного помолчав, заговорил Рафаэль. -- Узами

Родства, впрочем слабыми, я был связан с несколькими богатыми домами, куда

Меня не пустила бы моя гордость, если бы еще раньше людское презрение и

Равнодушие не захлопнули перед моим носом дверей. Хотя родственники мои были