Филология среди гуманитарных наук 6 страница

Поэтическая филология. В своё время Я.И. Гин ввёл понятие «поэтическая филология», к содержанию которого отнес высказывания писателей о языке, литературе, фольклоре, отмечая при этом, что такие высказывания непрофессионалов, с точки зрения научной филологии, могут опережать науку в постановке филологических проблем [Гин 1996: 125]. Предложенный Я.И. Гином термин поэтическая филология не кажется удачным, поскольку внимание переводит исключительно на те высказывания мастеров слова, в которых даётся обобщённая характеристика феномена языка, которую метафорически обобщают как «чудо Слова». Имеются в виду поэтические признания в любви к родному языку или ставшие хрестоматийными афористические высказывания М.В. Ломоносова, Н.В. Гоголя, И.С. Тургенева и др. о должном отношении к своей речи.

И весь мир заключён в малой частице воздуха, на устах наших зыблющегося (А. Н. Радищев). Слово – дело великое. Великое потому, что словом можно соединить людей, словом можно и разъединить их, словом можно служить любви, словом же можно служить вражде и ненависти. Берегись от такого слова, которое разъединяет людей (Л.Н. Толстой). Всё ясно только в мире слова, Вся в слове истина дана. Всё остальное – бред земного, Бесследно тающего сна (Ф. Сологуб). Ржавеет золото и истлевает сталь, Крошится мрамор. К смерти всё готово. Всего прочнее на земле – печаль И долговечней царственное слово (А. Ахматова). Священное уменье говорить, Произносить слова и строить фразу. Как просто это: стоит рот открыть, И чудо слова возникает сразу (Вас. Федоров). Серп времени нас жнёт по одному. Блеснет он – и во прахе всё коснеет. А слово неподвластно и ему. Оно – как дух: где хочет, там и веет (В. Коллегорский).

В корпусе стихотворных текстов, так или иначе связанных с «поэтическим языковедением» (термин М.Р. Шумариной), выделяются три группы произведений: (1) поэтически осмысливающие феномен языка и речи и их роль в жизни человека и общества (например, «Слово» Н. Гумилёва, «Слово» И. Бунина, «Язык» Вяч. Иванова); (2) характеризующие конкретный язык, его историю, национально-культурное своеобразие и функциональные возможности («Русский язык» Я. Смелякова); (3) касающиеся конкретных сторон языка, его фонетики, лексики, грамматики, стилистики («Новые слова» Б. Слуцкого, «Вводные слова» А. Кушнера, «Упражнение по фонетике» Р. Рождественского и др.) [Шумарина 2013].

К разряду «поэтической филологии» можно отнести и опыт польского поэта и острослова Станислава Ежи Леца (1909–1966), польского поэта, мастера скептических морально-философских парадоксов и суждений, автора цикла афоризмов, сентенций и эпиграмм «Непричёсанные мысли», переведённых на русский язык. Читать — одно удовольствие: остроумные, парадоксальные, заставляющие думать сентенции, даже в переводе содержащие блеск языкового воплощения.

Прочитав солидную по объёму книгу в 928 страниц С.Е. Леца с говорящим названием «Почти всё» [Лец 2005], обнаружим немалое число сентенций филологического содержания. Полистаем «языкознание» польского поэта. Итак, слово, считает Лец, по природе своей креативно: Как мало всего происходило бы в мире, если бы не было слов! (878)[8]. Креативность обеспечивается смысловой ёмкостью слова: Иногда кажется, что это не слово не способно объять мир, а мир не в состоянии наполнить слово (859). В слове заложено всё — даже его ложное значение (753).

Социальная неоднородность общества предопределяет социальную дифференциацию языка. Нет единых языков. Есть диалект правящих и диалект управляемых (771). Эти социально противопоставленные «диалекты» различаются семантикой одних и тех же слов: «Нет» сверху и «нет» снизу — это два разных слова (876). Различаются «диалекты» выбором и доминированием тех или иных грамматических категорий: Несмотря на то, что мы с соотечественниками пользуемся одной и той же грамматикой, мы часто, однако, расходимся во временах, а также в пассивном и активном залоге (651). Социально различен и синтаксис языка: Стиль времени: верхушка произносит главные предложения, народ — придаточные (828). Поэт заметил то, что знают профессиональные лексикографы: каждая эпоха имеет свои лексические доминанты, а также и свои лексические лакуны — значимое отсутствие тех или иных слов при наличии соответствующих им понятий: Об эпохе больше говорят те слова, которых не употребляют, чем те, которыми злоупотребляют (360).

Хотя С.Е. Лец из жизни ушёл в 1966 г., его поэтическая интуиция предчувствовала наступление языковой глобализации с её доминированием английского языка: Наилучшим кляпом является обязательный для всех язык (807). Суть современной интерлингвистики польский поэт выразил кратко и выразительно: Из кирпича разобранной Вавилонской башни строят башенки эсперанто (560).

Что касается грамматических категорий, то поэта интересуют не их классификационные характеристики, а функционально-выразительные возможности, их поэтические ассоциации. Сопоставление категорий единственного и множественного числа обеспечивает противопоставление уникального и банального: Мир возник из Слова, а не из комбинации слов (865); Не знаю, слово ли создало мир, но боюсь, что слова его уничтожат (735), — а также самодостаточного и стадного: Предпочитаю народы, представляющие сумму Я, нежели являющиеся частицей Мы (547). Налицо намёк на замятинскую антиутопию «Мы». Категория грамматического времени глагола обеспечивает возможность языковой игры: У некоторых глаголов нет будущего времени (634); Сплетничал язык о грамматике: «Представляете, у этой — прошедшее время» (667); Эх, кабы в самом деле существовало бы столько времён, сколько в грамматике (722).

Работающего со словом не могут не занимать вопросы словообразования. Для поэта очевидно: Слово рождается от слова, как человек от человека (640). Рождению нового слова способствуют служебные морфемы, как частотные, так и уникальные. Морфемы, как и самостоятельные слова, могут приобретать коннотации, как правило, отрицательные. В истории русского языка суффикс –ищ(е), ассоциирующийся с язычеством, стал средством передачи явлений, не совместимых с христианством. Русские путешественники в своём «хожении за три моря» называют нехристианские храмы привычным для них словом церковь, но с прибавлением суффикса –ищ(е): церквище. В Словаре Даля найдём слово женище ‘невенчанная, сожительница, наложница, незаконно венчанная или бранно, негодная жена’ [Даль 1978: 533]. В новейшее время отрицательную коннотацию обретает заимствованный суффикс –изм(ы). Измы мн. разг. ‘Общее — не всегда одобрительное — название направлений в искусстве, философии, политике, науке и т.п., содержащее суффикс -изм-’. Демократизмы, гуманизмы — идут и идут за измами измы (В. Маяковский. 150000000). Отрицательная коннотация способствует появлению омонимичного существительного, с помощью которого Лец формулирует своё кредо: Не приемлю «измов», кроме героизма (804). Поэтический текст — благодатное поле окказиональности. Опыт И. Северянина и В. Маяковского, не говоря уже о В. Хлебникове, — убедительное тому свидетельство. Тексты С.Е. Леца в этом отношении не исключение. Поэт показывает, как рождается окказионализм: Можно отвечать лаконично, а можно и лаоконично. Как тот мифический Лаокоон, что изо всех сил выкручивался из пут (599). Есть ли что-нибудь более грозное, чем Чингизхан? Чингиз-Хам (555). Окказиональность — яркая примета филологической периферии, для которой характерно экспериментирование. В ходе подобного эксперимента выявляются как языковые возможности, так и речевые ограничения. С.Е. Лец не только демонстрирует рождение того или иного окказионализма, но и активно использует окказиональность в текстах «нефилологической» направленности. Приведём несколько примеров: догматолух (722); Под вас роют конкротные дела (866); конформализм (700); митингупы — великое племя (666); парадоксизм (545); словоугодник (617); У любви может быть два финала: либо трагипозитивный, либо трагинегативный (891). троглоэрудит (663); хулигархия (840); шекспиранты (674); шекспиротехник (674); По неосмотрительности можно оказаться в энтузиярме (594).

Словообразование предопределяет существование этимологии, которая стремится выявить первоисток смысла и начальной формы слова, в процессе многовековой жизни утратившего свой этимон. Этимология? Все наши слова берут начало от того первого воя (632). Вся наша речь — между первым неоформленным криком человека и его последним предсмертным вздохом — о, как же она ненатуральна (661).

Поэтический текст чаще всего возникает и хранится в письменной форме. По этой причине графика без внимания поэта не обходится. Известно, что отдельные буквы стали объектом фразеологии. Например ставить точки над и ‘окончательно выяснять все подробности, не оставлять ничего недосказанным; доводить что-либо до логического конца’. Поэт переосмысливает этот фразеологизм. С одной стороны: Труднее всего стереть точку, поставленную над i (526), с другой: Над i должно существовать многоточие (635).

Известно, что пунктуация из вспомогательного средства письма может стать символом исторической эпохи, идеологии или творческой личности. Так, двоеточие актуализировалось в XVIII в. — эпоху философии, энциклопедий, классификаций — в практике словарных дефиниций. Эпоха «бури и натиска» начала XIX столетия характерна доминированием восклицательного знака. Нацистская Германия, по свидетельству В. Клемперера, предпочитала кавычки, ставящие всю культуру под сомнение. Учёные любят точку с запятой, их потребность в логике требует некоего разделительного знака, более решительного по смыслу, чем запятая, но всё же не такого категоричного, как точка. Личность тоже небезучастна к пунктуации. К. Маркс первым в философии стал активно употреблять восклицательный знак. М. Горький и М. Цветаева были неравнодушны к тире. С.Е. Лец обратил внимание на знак вопроса. Для него — Вопросительный знак — это герб свободы (849).

Поэт Лец не ограничивается поэтической рефлексией над теми или иными категориями языка или элементами письма. Он пытается определить фундаментальные свойства эффективной речи. По его убеждению, у речи есть два несомненных достоинства — краткость, доходящая до умения молчать. Для поэта, избравшего жанр предельно лапидарных текстов, умение говорит и писать кратко — задача профессиональная. Жить и работать в условиях тоталитарной идеологии предполагает умение умолчать, но так, чтобы молчание было насыщено чувством и мыслью.

Краткость — идеал во многом недостижимый и оттого весьма привлекательный: Целые тома написаны о необходимости краткости (715). Идеалом краткости при максимуме глубокого содержания может служить Священное Писание: Из Десяти Заповедей я вывел одиннадцатую: краткость (708). Краткость — результат огромной работы, ибо быть кратким — задача не из лёгких: Попробуйте рассказать что-нибудь, не обращаясь к образам, присловьям, идиомам, не прибегая к штампам — даже и не литературным. Тут-то и узнаешь, как трудно быть простым (393). А.С. Пушкину это удалось: в его знаменитом «Я вас любил…» специалисты не нашли ни одного художественного приёма. Как трудно заполнить пространство одного предложения, особенно если оно должно быть коротким (803). Можно из трёх слов сделать сто, чем из десяти пять (765).

Стремление к краткости стимулирует увеличение роли параязыка — системы невербальных средств общения, сопровождающих слово в процесе коммуникации. Как можно меньше выражений, как можно больше выражения (737) — призыв использовать такое удивительное средство передачи смысла, как интонация. У слова и молчания сложные взаимоотношения: Даже когда рот закрыт, вопрос остаётся открытым (461); По их словам узнаете, о чём они хотели умолчать (365). Сколько же слов породило молчание! (861). Искусство молчать — результат длительной работы над словом, над совершенствованием речи: Кому язык послушен, тот часто молчит (525). Молчание — органичный элемент общения, не мыслимого без ситуации и контекста, а потому не только слово требует контекста для проявления своего значения, но его требует и пауза для передачи содержащегося в молчании смысла: Молчание нужно слышать в его же контексте (662). Из пособия по ведению дискуссий: «Красноречивое молчание должно быть непринуждённым» (676). Трудно сказать, взята ли эта цитата действительно из некоего пособия или это только мистификация остроумца. В любом случае речь идёт о возможности и даже необходимости управлять качеством молчания. Умение умолчать — высший уровень ораторского мастерства: Хочешь, оратор, лавры стяжать? Вещая, попробуй язык за зубами держать (164). Иначе: У тех с артикуляцией беда, кто рот не закрывает никогда (235).

Заслуживают внимания предостережения поэта, обращенные к себе, и советы собратьям по творчеству: Растолковать содержание слова — вот писательское искусство (877); Ломай синтаксис, если он не в меру задубел для мысли (743); Иным снится то, как они доводят слово до такой степени совершенства, что оно теряет смысл (805); Иные подбрасывают слово на языке, как шницель на сковородке, чтобы обжарить его с обеих сторон (846); Слова всё более истёрты, но от того и более прозрачны (750); Истёртые слова не блестят (729).

Профессиональные филологи отмечают научно-исследовательский потенциал наивной лингвистики, которая содержит в себе «прото-теории». Вненаучное знание не выдаёт себя за научное и в то же время является знанием. Среди «филологических» сентенций Леца найдутся такие, что могут служить поводом для размышлений, своеобразными интеллектуальными задачами. Подумаем над ними: Есть мысли, присущие лишь одному языку (783); В каждом из нас есть я, ты, он, она, оно, мы, вы, они. Но есть ещё некто, кого нет ни в одной грамматике (595); Уточняя мысль, мы ограничиваем её творческую свободу (744); Помни: и слова, которые ничего не значат, имеют значение (815); Есть мысли, которым никогда не оформиться в слова — даже обессмысленные (679); Слова — это некрологи мыслей (729); Свобода, равенство, братство. Как дойти до глаголов? (749); Разным словам требуется разное количество слюны (634); Я что-то не слышал, чтобы существительное «право» употреблялось в ласкательной форме (581).

115 примеров поэтической рефлексии над языковыми категориями и речевыми особенностями. Извлечённый материал буквально сам структурируется, и в итоге выстраивается текст, достойный внимания не только рядовых читателей, но и профессиональных филологов. Опыт свидетельствует, что филологические суждения поэта могут быть точными, тонкими и перспективными в научно-исследовательском отношении.

Терминологическая неология. В статье «неологизмы–термины как элементы индивидуальной «поэтической филологии: возможность словарного представления» Н.А. Фатеева, развивая идеи Я.И. Гина, пишет о созданных поэтами неологизмах, которые приобретают статус своеобразных новых лингвопоэтических терминов, через их семантическое толкование расширяющих представление о языковых и стихотворных явлениях, которые они называют. Вот несколько примеров: поэмия В. Каменского, продолжень, вступ А. Кручёных, лингвопластика, пластилистика А. Левина, словарево А. Альчука, глаголы несовершенного времени В. Строчкова, деепричастное А. Гуницкого, видеомы и поэтарх А. Вознесенского, тихотворенье моё немое, рифмо-лепта, запятые языка, стихослагатели И. Бродского[Фатеева 2012: 46–47, 53]. В рамках такой «поэтической филологии» в процессе поэтического творчества переплетаются сами языковые и стиховедческие явления. Реализуется креативная компетенция, которая позволяет порождать новые факты языка и расширять предметную лингвистическую область поэтической речи [Там же: 47].

Эпистолярная филология. Уникальным источником идей и фактов служит эпистолярий — совокупность писем выдающихся филологов, писателей, философов и педагогов, всех, кто профессионально занимается словом.

Из писем можно узнать то, чего не встретишь в публикациях того или иного автора. К примеру, в романах И.А. Гончарова или в его статьях мы не встретим тех суждений о языке, которые содержатся в его письмах к образованным дамам русского общества, которые были неравнодушны к писательству. Так, в письме к Е.А. Нарышкиной есть пассаж о языке как важнейшем этническом признаке: «Больше всего языком человек принадлежит своей нации» [Гончаров 1977_а: 15]. В этом письме есть суждения о том, что во второй половине будущего XX в. назовут антропоцентризмом: «Язык — не есть только говор, речь: язык есть образ всего внутреннего человека: его ума, того что называется сердцем, он выразитель воспитания, всех сил умственных и нравственных… Да, язык — есть весь человек в глубоком, до самого дна его природы, смысле» [Там же]. Этому языку учатся не по тетрадкам и книгам, а впитывают от родителей, кормилицы и няньки, от товарищей и подруг. Это язык народа, купцов и мещан, язык ремёсел. И как достойное завершение — обработанный, чистый литературный язык образцовых писателей. «Стало быть, язык, а с ним русскую жизнь, всасывают с молоком матери — учатся и играют в детстве по-русски, зреют, мужают и приносят пользу по-русски. Он то же для человека, что родной воздух!» [Там же]. Эти слова о роли родного языка не раз вспомнятся и прозвучат на лекциях или лягут на страницы филологических или педагогических сочинений.

В письме к С.А. Толстой И.А. Гончаров говорит о связи языка, национальности и оригинальности творчества писателя: «…К какой бы нации, и полу, и званию автор не принадлежал, но если он будет думать на одном языке, говорить на другом, а писать на третьем — он будет всегда так же бледен, туманен и бесцветен, как его герои. Оригинальность, силу, колорит и проч. может дать писателю только его национальность» [Гончаров 1977_б: 16]. Завершается письмо энергичным тезисом: «…Нужно русскому быть русским — а связывает нас со своею нациею больше всего — язык» [Там же: 22].

Совсем не случайно, что письма, казалось бы, достаточно интимная область общения, составляют полноценную часть литературного, научного, культурного наследия, концентрируются в специальные сборники типа «Переписка с русскими писателями» Л.Н. Толстого [Толстой 1962].

Немало глубоких мыслей великого писателя было сформулировано в письмах к его корреспондентам, например, мысль о соотношении языка и художественного творчества из письма Толстого к Н.Н. Страхову в 1872 г.:

…А язык, которым говорит народ и в котором есть звуки для выражения всего, что только может желать сказать поэт, — мне мил. Язык этот, кроме того — и это главное — есть лучший поэтический регулятор [Толстой 1992: 61: 278]. которым говорит народ и в котором есть звуки для выражения всего, что только можно желать сказатьпоэт, сообьношении язы

До сих пор остаётся актуальной, хотя в полной мере и не решённой задачей филологии — отыскивать в тексте — художественном или научном — присутствие самого автора текста:

Не только в художественных, но в научных философских сочинениях, как бы он ни старался быть объективен — пускай Кант, пускай Спиноза, — мы видим, я вижу душу только, ум, характер человека пишущего [Толстой 1992: 66: 254].

Обширная переписка А.П. Чехова, представленная двумя томами [Чехов 1984], дала возможность из фрагментов писем, посвященных вопросам литературного труда, составить сборник «А.П. Чехов о литературе» [Чехов 1955].

В последнем томе собрания сочинений замечательного русского писателя второй половины XX столетия Евгения Ивановича Носова (1925–2002) представлена его переписка с коллегами по литературному цеху. В письмах не только добрые, нежные слова сердечного расположения к адресатам, не только радость по поводу выхода в свет новых рассказов и повестей, своих и чужих, не только горестные сетования на злоключения в кабинетах руководителей издательств и журналов, не только жалобы по поводу нездоровья и благодарность за добрые слова и скромные гостинцы друзей, в письмах содержатся размышления о радостях и издержках литературного труда, о секретах мастерства, о тех моментах создания текста, которые ведомы тем, кто их создаёт. Вот несколько таких заметок из писем Е.И. Носова В.П. Астафьеву, которые в сумме представляют авторское кредо писателя.

Творческий инстинкт удерживал Е.И. Носова от сползания в социологизм, столь соблазнительный при описании отрицательных сторон жизни.

Я все лезу в социологию, что-то пытаюсь доказывать, а это вряд ли нуж­но. Ведь все эти штуки, пусть даже написанные с жаром души, быс­тро гаснут и покрываются холодным пеплом. Спустя пять — десять лет их читать уже невозможно [Носов 2005: 5: 101].

Тогда что же может обеспечить достаточное долгожительство твоих творений? Ответ неожиданный, но он звучал неоднократно.

Очевидно, надо подумывать о «веч­ности» творений, об их всегдашней свежести, и в этом смысле луч­шее дело, ты прав, — лирический, теплый и душевный, не обяза­тельно сладкий и благополучный рассказ [Носов 2005: 101].

Мне кажется, что если бы рас­сказ был выдержан в подобном грустном, сдержанном, элегичес­ком настрое, то он разил бы куда сильней, чем твое злое ехидство [Там же:105].

По мнению Е.И. Носова, лиризм, элегичность, сдержанность, теплота и душевность обладают свойством обеспечивать воздейственность прозы на читателя и долговечность её художественного эффекта.

Требуемые свойства прозы возникают только в результате длительной и тщательной работы над стилем повествования.

Но вот второе замечание, которое я бы отстаивал. У тебя есть стилевые срывы. Ты начинаешь рассказ широко, плавно, элегичес­ки, чистым, хорошим языком размышляющего интеллигента. А в середине есть места, где ты срываешься, — говоришь запальчиво и грубо [Там же: 105].

Не раз при чтении произведений молодых коллег и в отзывах о прочитанном у Носова возникнет плотницкий образ писательской работы: «сама фраза неошкуренная, из неё коряво торчат ненужные сучки»; или: «Фразу надо ошкурить и хорошенько потесать» [Там же: 170–174]. К этому образу подвигала потрясающая требовательность мастера к своему творчеству:

Над последним рассказом — «Красное вино победы» — работал все лето— апрель, май, июнь, июль. Вот вчера только от­нес на машинку. Собственно, это единственная вещь в этом году. В прошлом году написал тоже всего один рассказ. Продуктивность моя упала до предела, хотя дурака и не валяю, работаю много, пишу по 3-4 варианта одного и того же рассказа — не правлю, а каждый раз пишу заново. Фактически на один рассказ приходится по 5-6 пе­чатных листов [Там же: 117].

Сюжет — неотъемлемая, казалось бы, принадлежность прозы, тем не менее Евгений Иванович размышляет о его необходимости и об ограничениях, накладываемых самой сюжетикой:

Хорошо писать по сюжету. Но я их делать не умею, сюжет — всегда придумка. А жизнь — она без сюжетов. И чем ближе к жизни, тем безыскуснее должна быть вещь. В этом трудность её написания [Там же: 124–125].

С одной стороны, сомнения в необходимости сюжетов, а с другой — мысль о романе, который с трудом можно представить без сюжета, если это не поток сознания, а реалистическое произведение. Из письма к В.П. Астафьеву:

Начинаю серьёзно подумывать о романе. Хочу воспроизвести в прозе «Слово о полку Игореве». Но не просто пересказать, а покопаться в этом времени поглубже. Этот князь противоречив и авантюрен, и я вовсе не собираюсь выдавать его за национального героя [Там же: 114–115].

Писалось это в 1967 году, а в 1977 завершена была повесть «Усвятские шлемоносцы» с эпиграфом из «Слова о полку Игореве»: «И по Русской земле тогда Редко пахари перекликалися, Но часто граяли враны». Преемственность в великой литературе может принимать самые разные формы.

В одном из писем Евгений Иванович подбадривает друга-писателя:

Теперь ты уже не принадлежишь самому себе, а прежде всего — святому и великому делу, коим во веки веков было на Pусислово — будь то былина, песня или простое слово правды [Носов 2005:113].

В этих словах жизненное и писательское кредо Носова.

Задумывался писатель и о формах национального в художественном творчестве. В письме к коллеге по литературному цеху В.И. Юровских Носов сформулировал своё понимание русскости:

…Мне меньше понравились твои газетные публикации, которые ты прислал мне вместе с письмом. Понимаешь, в них ты излишне-нарочито уснащаешь свою лексику книжной русскостью. Для того чтобы писать на хорошем русском языке, не обязательно то и дело прибегать к сказоподобию. В этом твоём письме очень чувствуется поделковость, некая стилизация под «хохлому». А надо, чтобы всё было естественно, просто и через это — хорошо, поэтично [Там же: 217–218].

Из чего складывается то самое русское слово, из которого рождается феномен русской литературы? Ответ содержится в яркой метафоре — оценке мастерства В.И. Юровских:

Ты владеешь тем редким даром, тем редким ферментом пчелы, которая, казалось бы, из ничего, из невидимой пыльцы на­шего неброского разнотравья собирает и творит целебный и непо­стижимый наукой и разумением мед для человеческой души. У тебя все получается целительно и ароматно, потому что берешь свой взяток не с искусственных газонов, а на просторах отчей стороны [Там же: 224].

Письмо Носова М.С. Астафьевой-Корякиной — своеобразный мастер-класс, преподанный писательнице. Начало — общая весьма положительная оценка:

Превосходная книга! Я закрыл ее с уважением и с какой-то возвышенной думой о сокрытой силе русского человека, о невостребованности его доброты, святого долготерпения и тех духовных сокровищ, кои несут свет и благо, где бы этот человек ни жил и чего бы ни касались его руки и душа [Там же: 170].

Затем детальный — по предложениям и абзацам — разбор текста. Начало разбора — оценка вступления. Каждому пишущему следует помнить и по мере возможности использовать завет Мастера:

Авторское вступительное слово — это фирменный знак кни­ги. Оно должно быть идеально выверено и прозрачно, как бокал хорошего вина — без лишних слов, без неясностей и опечаток... Фирма! Творческое лицо автора! Его интеллектуальный автограф [Там же: 171].

Знакомясь с перепиской писателей и поэтов, обсуждающих между собой вопросы литературы, языка, стиля, невольно приходишь к мысли о существовании де-факто эпистолярной филологии — размышления мастеров слова над тем, что занимает и профессиональных филологов.

Сюжетная филология — филологическая деятельность персонажей художественного произведения как элемент сюжета. Обратим внимание на пассаж из романа В. Набокова «Пнин»:

…Пнин-преподаватель даже и не осмеливался хотя бы при­близиться к величественным сооружениям современной научной лингвистики, к этому аскетическому братству фонем, к храму, в котором ревностные молодые люди изучают не сам язык, но методы научения других людей способам обучения этому методу, каковой метод, подобно водопаду, плещущему со скалы на скалу, перестает уже быть средой разумного судоходства и, возможно, лишь в некотором баснословном будущем сумеет стать инстру­ментом для разработки эзотерических наречий — Базового Баскского и ему подобных, — на которых будут разговаривать одни только хитроумные машины [Набоков 1993: 162–163][9].

Наивная филология в литературной критике. Круг наивных форм филологического знания можно расширить за счёт литературной критики первой половины XIX в., в которой давалась грамматическая оценка языка русских поэтов В.А. Жуковского, П.А. Вяземского, А.С. Пушкина. Критики, не будучи профессиональными языковедами, в своих оценках опирались на собственный языковой опыт, а также на первоначальные и неполные сведения о русском языке, вынесенные из школы. Эта непрофессиональная, наивная лингвистика была своеобразной формой филологической деятельности, способствовала развитию у критиков лингвистического чутья, заставляла всматриваться в языковую ткань произведения, учила объективно отмечать достоинства авторов [Серебряная 2011: 3–4].

К вненаучным формам филологического познания отнесём и оценочные высказывания о науке вообще и филологии в частности. Примером может служить обидный для филологов афоризм В.О. Ключевского: «Чистая филология производит впечатление человека, который, отправившись в путь, второпях забыл, куда и зачем он идёт» [Ключевский 1993: 40][10].

Место неявного знания в филологическом анализе. Со времён выхода в свет книги британского философа М. Полани в структуре научного знания учитывается и такой феномен, как личностное знание [Полани 1985][11]. М. Полани различал знания объективные и субъективные. Субъективные знания он назвал личностными, которые, по его мнению, могут быть явными и неявными. Это знание является знанием скрытым, неочевидным, неартикулированным, невыраженным в языке, логически не оформленным, существующим на уровне индивидуального сознания, поскольку оно не может передаваться. Оно предстаёт как неотъемлемая и неповторимая особенность индивидуального знания, как характер и личность человека [Борисенков 2011: 62]. С точки зрения аксиологии, неявное знание зависит от ценностных ориентаций и установок индивида. Оно не является компонентом или результатом бессознательного, поскольку является особым способом существования и результатом деятельности сознания. Неявное знание связано с познавательной деятельностью человека.