Из протокола 271 заседания СНК 1 страница

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ

 

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

 

ВВЕДЕНИЕ

 

 

Моя служба в Германии.

 

«Уже бо и секира при корени древа лежит, всяко убо древо не творящее плода добра посе- кается и во огнь вме­тается».

(Евангелист Лука, III-9).

 

{1}

 

 

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ.

 

 

Воспоминания Г. А. Соломона, несомненно, будут иметь обширную и заслуженную аудиторию и среди русских читате­лей, и среди иностранцев.

Значение воспоминаний Г. А. Соломона не мимолетное.

Они имеют два значения:

Первое — историческое.

Г. А. Соломон рассказывает то, что было еще недавно в бурную эпоху, пережитую Россией. Его показания, как свиде­теля, не могут не иметь огромного значения, как исторический документ той эпохи. В будущем все те, кто будут писать о Ленине и Красине, о большевиках в самой России и заграницей, о большевицком Исполкоме и Коминтерне, — ни­кто не сможет не считаться с книгой Г. А. Соломона.

В этом отношении его книга — один из первоисточников по истории большевизма в России и для биографий виднейших большевиков.

Но воспоминания Г. Соломона имеют и другое значение — современное.

Он говорит не только том, что было в России при большевиках 10-13 лет тому назад, а о том, что происхо­дит сейчас в той же самой Большевицкой России.

Большевики продолжают быть теми же, чем были они и в ту эпоху, о которой говорит Г. А. Соломон. Сталины и Литвиновы теперь повторяют то, что они и их товарищи де­лали и в то время.

Воспоминания Г. А. Соломона никогда не потеряют своего {2}исторического значения, а своего современного значения не потеряют до тех пор, пока большевики не перестанут быть у власти в России — когда начнется для России новая эпоха ее развития.

На каждой странице воспоминаний Г. А. Соломона мы встречаем доказательства одной основной особенности большевиков.

Большевики — представители особой морали — партийной, не имеющей общего с моралью общечеловеческой. Для них единственный руководящей принцип — польза партии.

Poccии, родины у них нет. Для них существует только партия. Россия для них — что то вроде кролика для их партийных экспериментов.

То, что для партии полезно, то хорошо, то надо делать, то надо защищать, хотя бы это было и вредно для страны, хотя бы это требовало моря крови и бесчисленных человеческих стра­даний, хотя бы это и шло вразрез с самыми основными ин­тересами и жизни отдельных лиц и масс населения, и всей общественной жизни.

Наоборот.

Что бы ни было бесспорно преступного, как бы ни воз­мущалась совесть человеческая перед чем-нибудь, какие бы страдания это ни наносило отдельным лицам и массам населения, — пред всем этим никогда не останавливаются боль­шевики.

Они все это приемлют. Все это они защищают. Все это им по пути. Цель оправдывает средства.

Цель для большевиков — это их партия. Эта их цель оправдывает все преступления, все нелепости, всю кровь, ко­торая бывает им нужна в интересах их партии.

Для партии все дозволено. Все оправдывается ее основной целью — мировой социальной революций. С этой точки зрения большевики рассматривают и международные отношения, и все международные интересы.

Каждая страница воспоминаний Г. А. Соломона является бле­стящей иллюстрацией этого основного принципа большевицкой морали и большевицкой практики.

Эти основные положения большевицкой морали одинаково характеризуют в жизни и самого Ленина, и последнего маленького, большевика.

Во имя этой морали совершены все большевицкие, величайшие в истории человечества, преступления.

То, что рассказывает Г. А. Соломон и другие все без исключения искренние большевицкие бытописатели, не может идти в параллель не только ни с какой реакцией, бывшей в {3}России, но и не с какой реакцией, бывшей на нашей памяти и в других странах. Превзойдены даже все преступления, бывшие в мировой истории.

Все когда-то существовавшие ненавистные русским учреждения, составивши себе печальную историческую известность вроде опричнины, тайной канцелярии, охранного департамента полиции— все это побледнело.

Биографии Малюты Скуратова, Шешковского, кончая биогpaфиями Плеве и Зубатова, — все это ничто в сравнении с биографиями большевицких деятелей: Дзержинских, Петерсов, Сталиных...

В духе своей большевицкой морали пишут о задачах своей партии в программах и в передовых статьях. В таком же духе говорят они о своей партии в своих речах на конгрессах. На этом построена вся их агитация в массах.

Это так в теории, в литературе, в речах на собраниях.

Но в жизни практика большевицкой партии на каждом шагу бывает совсем иной.

Не во имя только партии по большей части живут больше­вики, — даже наиболее видные.

 

Читая воспоминания Г. А. Соломона, нельзя не заметить, что партия партией, а вместе с тем у большевицких деятелей свои личные маленькие интересы играют еще большую роль.

Перед читателем, как в калейдоскопе, проходят од­на за другой фигуры советских сановников. Все это — великие стяжатели, все они охвачены преобладающим интересом и стремлением, которое автор не обинуясь определяет вполне точным выражением ЖРАТЬ.

Вот встают фигуры Гуковского, Ломоносова, Литвинова, Зиновьева, Крестинского, Авенесова, Квятковского и пр. Все они воруют и грабят Россию, цинично издеваясь над теми, кто хочет честно работать. Гуковский ворует и прожигает жизнь вместе со всем своим штатом — и все проходит для него безнаказанно, ибо он посылает дары всем сильным советского правительства, всем — и Крестинскому, и Чичерину, и Зиновьеву, а те уже не за страх, а за совесть покрывают его и всеми мерами стараются замазать рты тем, кто обличает Гуковского.

Но когда невозможно более скры­вать, Гуковского, по-видимому, просто отравляют, ибо ему угрожал суд, на котором могли бы открыться деяния и тех, кого он подкупал.

{4}Вот Зиновьев, посылающий в Берлин специального курьера с поручением купить на казенные деньги разные пред­меты для надобностей комминтерна и на 200.000 золотых германских марок накупаются предметы гастрономии, косметики и галантереи для самого Зиновьева («для брюха Зиновье­ва» с отвращением говорит автор) и его возлюбленных.

Вот человек, вся мораль которого определяется словом «жрать» — это Ломоносов с брюхом, «напоминающим Гамбринуса». Он ворует и жрет, и никто не может с ним ничего поделать, тщетно протестует сам автор, тщетно запрещает ему Красин.

Вот Квятковский, который не только ворует, но и создает в Аркосе «клуб — публичный дом».

 

С самого прихода к власти большевики стали вырож­даться.

Воспоминания Г. А. Соломона приводят красноречивые иллюстрации к тому, как на деле относились к своей партии даже наиболее выдающееся большевики.

В жизни они были преступниками не только в интересах партии, но они преступниками бывали прежде всего в своих собственных интересах, хотя бы и вопреки интересам партии.

Эгоисты, прожигатели жизни, карьеристы, эгоисты в самом элементарном смысле этого слова, они всегда ради личных интересов способны были на самые гнусные, чисто уголовные, поступки и по отношению к партии, и по отношению к отдельным лицам, — и по отношению к интересам народных масс. На этот счет имеется не один блестящий пример на каждой странице в труде Г. А. Соломона.

Каковыми были раньше эти партийные большевицкие лица, такими же они остаются и в настоящее время.

Все, что они делали за все это десятилетие, не является для них чем-то случайным, временным. Все это органически связано и с их программой, и с их тактикой.

Поэтому все, что было до сих пор у большевиков и о чем с таким негодованием говорить Г. А. Соломон, все это будет и впредь.

Нет никакого повода предполагать о возможности какой-нибудь эволюции у большевиков.

Этот вывод из воспоминаний Г. А. Соломона вытекает сам собою, и в этом заключается второе их глубокое значение — значение современное.

Повествование автора прерывается идущим из души {5}призывом к другим, к тем, с кем он вместе работал, стать на защиту правды и истины и присоединить свои голоса к его разоблачениям.

«Отзовитесь!» кричит он своим бывшим сотрудникам: «докажите, что в России еще не все погибло, что не погибла еще правда и честь...»

 

Расставшись с советским правительством Г. А. Соло­мон, резко повернув в сторону самого отрицательного отношения к большевикам и их деяниям, полной веры и убеждения в то, что царствии их наступает уже близкий конец, цитирует слова немецкого философа Фр. Ницше («Так говорил Заратустра» ) :

 

Друзья мои, разве я жесток? — я говорю только: «то, что падает, толкни!»

 

И этими словами автор зовет к самой беспощадной борьбе с человеконенавистничеством и мраком, в которые погрузили нашу Родину большевики.

И мы с полным сознанием значения того, что мы говорим, повторяем вместе с ним:

«ТОЛКНИ!»

Вл. Бурцев.

{7}

 

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.

 

После долголетних размышлений я приступаю к своим воспоминаниям о моей советской службе. И, начиная их, я считаю необходимым предпослать им несколько общих строк, чтобы читателю стало по­нятно дальнейшее.

Все то, что мне пришлось испытать и видеть в те­чение периода моей советской деятельности, мучило и угнетало меня все время прохождения ее и привело, в конце концов, к решению, что я не могу больше про­должать этот ужас, и 1-го августа 1923 года я подал в отставку. Но первое время я был далек от мысли выступать со своими воспоминаниями, — хотелось только уйти, не быть с «ними», забыть все это, кактяжелый кошмар...

По мере того, как время все более и более отодви­гало меня от того момента, когда я, весь разбитый и физически и нравственно всем пережитым мною, ушел из этого ада, ушел, со все растущим во мне разочарованием, отложившимся в конечном счете в яркое сознание, что я сделал роковую ошибку, войдя в ряды советских деятелей, тем сильнее и {8}императивнее стало говорить во мне сознание того, что я обязани перед своею совестью и, что главноеи перед моей родиной, описать все, испытанное мною, все те порядки и идеи, которые царили и продолжают царить в со­ветской системе, угнетающей все живое в России...

Из дальнейшего, читатель, надеюсь, поймет, что, уйдя с советской службы, я, конечно, не мог не унести с собой чувства глубокой обиды, глубокого оскорбления моего простого человеческого достоинства... Скажу правду — первое время после отставки я был не чужд известного рода личного озлобления, и потре­бовались годы, долгие годы тяжелой внутренней работы, пересмотра всего пережитого, своих взглядов и выработки новых... Необходимо было время, чтобы пережитый события и все лично перенесенное и выстраданное, ото­шли, так сказать, на расстояние известного «исторического выстрела», чтобы я мог подойти к ним с боль­шей или меньшей объективностью (насколько это, разумеется, возможно для отдельного индивидуума), нужно было, по возможности, задавить в себе все мелкое, лич­ное... Нужно было выработать в себе способность от­нестись к событиям исторически.

В результате, всего этого индивидуально сложного, но лишь вскользь намеченного мною, процесса, я пришел к окончательному решению, что я не имею права молчать. И лишь сознание моего гражданского долга руководит мною в этом решении, и я искренно буду стремиться говорить обо всем только голую правду.

 

Считаю нелишним заметить, что я был все время на весьма ответственных постах, а именно: сперва первым секретарем Берлинского посольства (во време­на Иоффе), затем консулом в Гамбурге, (и одновре­менно в Штеттине и Любек), затем Заместителем {9}Народного Комиссара Внешней Торговли в Москве, далее Полномочным представителем народного комиссариата внешней торговли в Ревеле (где я сменил Гуковского), и, наконец, директором "Аркоса" в Лондоне.

С последнего поста, как я упомянул выше, я ушел 1-го августа 1923 года.

Таким образом, я много видел.

Я знал многих известных деятелей большевизма со времен еще подпольных. И, само собою разумеется, вспоминая о тех или иных событиях, я не могу не говорить и об этих деятелях. А потому в этих воспоминаниях в последовательной связи выступят Ленин, Красин, Иоффе, Литвинов, Чичерин, Воровский, Луначарский, Шлихтер, Крестинский, Карахан, Зиновьев, Коллонтай, Копп, Радек, Елизаров, Клышко, Берзин, Квятковский, Половцева, Крысин и др.

Я опишу в последовательной связи, как и почему я вместе с моим покойным другом (с юных лет) Красиным, решили пойти на советскую службу при всем нашем критическом отношении к ней, и почему я в конце концов расстался с ней.

{11}

 

ВВЕДЕНИЕ

 

... Я принимал довольно деятельное участие в февральской революции 1917 года. В мае того же года я по личным делам ухал в Стокгольм, где обстоя­тельства задержали меня надолго. В начале ноября 1917 года произошел большевистский переворот. Я не был ни участником, ни свидетелем его, все еще находясь в Стокгольме. Там я сравнительно часто встречался с Воровским, который был в Стокгольме директором отделения русского акционерного общества «Сименс и Шуккурт», во главе которого в Петербурге стоял покойный Л. Б. Красин. В то время Воровский очень ухаживал за мной, частенько эксплуатируя мою дружбу с Красиным и мое некоторое влияние на него, для устройства разных своих личных служебных делишек...

В первые же дни после большевистского перево­рота, Воровский, встретясь со мной, сообщил мне с глубокой иронией, что я могу его поздравить, он, де­скать, назначен «советским посланником в Швеции». Он не верил, по его словам, ни в прочность этого захвата большевиками власти, ни в способность большевиков сделать что-нибудь путное, и считал все это {12}дело нелепой авантюрой, на которой большевики «обломают свои зубы». Он всячески вышучивал свое назначение и в доказательство несерьезности его обратил мое внимание на то, что большевики, сделав его посланником, не подумали о том, чтобы дать ему денег.

— Ну, знаете ли, — сказал он, — это просто во­девиль, и я не хочу быть опереточным посланником опереточного правительства!..

И он продолжал оставаться на службе у «Сименс и Шуккерт», выдавая в то же время визы на въезд в Poccию. Через некоторое время он опять встретился со мной и со злой иронией стал уверять меня, что большевистская авантюра, в сущности, уже кончилась, как этого и следовало ожидать, ибо «где же Ленину, этому беспочвенному фантазеру, сделать что-нибудь положи­тельное... разрушить он может, это легко, но тво­рить — это ему не дано...» Те же разговоры он вел и с представителями посольства временного правительства (Керенского)... Но я оставляю Воровского с тем, что еще вернусь к нему, так как он является интересным и, пожалуй, типичным представителем обычных советских деятелей, ни во что, в сущности, не верующих, надо всем издевающихся и преследующих, за немногими исключениями, лишь маленькие личные цели карьеры и обогащения.

Слухи из России приходили путанные и темные, почему я в начале декабря решил лично повидать все, что там творится. И, взяв у Воровского визу, поехал в Петербург. Случайно с тем же поездом в Петербург - же ехал директор стокгольмского банка Ашберг, который, стремясь ковать железо, пока горячо, вез с собой целый проект организации кооперативного банка в России. Он познакомил меня дорогой с {13}этим проектом. Идея казалась мни весьма целесо­образной для данного момента, о котором я мог судить лишь по газетным сведениям.

Мы прибыли в Петербург около двух часов но­чи. Улицы были пустынны, кое - где скупо освещены. Редкие прохожие робко жались к стенам домов.

Извозчик, везший меня, на мои вопросы отвечал неохот­но и как то пугливо.

— Да, конечно, вяло сказал он в ответ на мой вопрос, — обещают новые правители сейчас же созвать Учредительное Собрание... Ну, а в народе идет молва, что это так только нарочно говорят, чтобы перетянуть народ на свою сторону.

На утро я поехал повидать Красина в его бюро.

— Зачем нелегкая принесла тебя сюда? — Таким вопросом, вместо дружеского приветствия встретил он мое появление в его кабинете..

И много грустного и тяжелого узнал я от него.

— Ты спрашиваешь, что это такое? Это, милый мой, ставка на немедленный социализм, то есть, утопия, до­веденная до геркулесовых столбов глупости! Нет, ты подумай только, они все с ума сошли с Лениным вместе! Забыто все, что проповедывали социал-демократы, забыты законы естественной эволюции, забыты все наши нападки и предостережения от попыток тво­рить социалистические эксперименты в современных условиях, наши указания об опасности их для народа, все, все забыто!

Людьми овладело форменное безумие: ломают все, все реквизируют, а товары гниют, про­мышленность останавливается, на заводах царят коми­теты из невежественных рабочих, которые, ничего не понимая, решают все технические, экономические и, {14}чорт знает, какие вопросы! На моих заводах тоже комитеты из рабочих. И вот, изволишь ли видеть, они не разрешают пускать в ход некоторые машины... «Не надо, ладно и без них!»... А Ленин... да, впрочем, ты увидишь его: он стал совсем невменяем, это один сплошной бред! И это ставка не только на социализм в России, нет, но и на мировую революцию под тем же углом социализма! Ну, остальные, которые около него, ходят перед ним на задних лапках, слова поперек не смеют сказать и, в сущ­ности, мы дожили до самого форменного самодержавия"...

После Красина я поехал к одному моему старому другу и товарищу, тоже, если так можно выразиться, «классическому» (Я употребляю этот термин в отношении тех, кто принял большевизм после раскола на лондонском съезде в 1902 году, когда сформировалась большевицкая фракция социал-демократической партии и когда, в сущности, больше­визм отличался от меньшевизма лишь в отношении тактики. К этому течению тогда же примкнули и Красин, и я. — Автор.) большевику, который не принял «нео – большевизма» или «ленинизма» и, верный своим взглядам, не пошел на службу к большевикам, почему я и не назову его по имени, обозначив его лишь буквой X. Он встретил меня печально и подтвердил слова Красина, и будучи хорошим теоретиком, значи­тельно шире развил те же положения. Как революционер, X. был горячий и безумно смелый. Мы с ним вместе работали в революции 1905 года, вместе были на баррикадах и пр. И вот он то, такой увлекающийся и в то же время такой сильный теоретик большевизма, но остававшийся все время на почве строгого учения Маркса, чуждого всякого авантюризма и базирующего {15}на естественной эволюции, подверг ожесточенной и уни­чтожающей критике «ленинизм».

— ...Я не пророк, — сказал он, — но у меня нет ни малейшего сомнения в том, что они обратят несчастную Россию в страну нищих с царящим в ней иностранным капиталом...

Следующее мое свидание было с Лениным и дру­гими моими старыми товарищами (как Елизаров, Луначарский, Шлихтер и др.) в Смольном институте, месте, где тогда происходили заседания Совета Народных Комиссаров.

Беседа с Лениным произвела на меня самое удру­чающее впечатление. Это был сплошной максималистский бред.

— Скажите мне, Владимир Ильич, как старому товарищу, — сказал я, — что тут делается? Неужели это ставка на социализм, на остров «Утопия», только в колоссальном размере? Я ничего не понимаю...

— Никакого острова Утопии здесь нет, — резко ответил он тоном очень властным. — Дело идет о создании социалистического государства... Отныне Россия будет первым государством с осуществленным в ней социалистическим строем... А!.. вы пожимаете пле­чами! Ну, так вот, удивляйтесь еще больше! Дело не в России, на нее, господа хорошие, мне наплевать, — это только этап, через который мы проходим кмировой революции!..

Я невольно улыбнулся. Он скосил на меня свои маленькие узкие глаза монгольского типа с горевшим в них злым ироническим огоньком и сказал:

— А вы улыбаетесь! Дескать, все это бесплодные фантазии. Я знаю, что вы можете сказать, знаю весь арсенал тех трафаретных, избитых, яко - бы, {16}марксистских, а, в сущности, буржуазно - меньшевистских ненужностей, от которых вы не в силах отойти даже на расстояние куриного носа... Впрочем, — прервал он вдруг самого себя, — мне товарищ Воровский писал о ваших беседах с ним в Стокгольме, о том, что вы назвали все это фантазиями и пр. (Напомню читателю, что именно Воровский говорил мне в Стокгольме. — Автор.).

— Нет, нет, мы уже прошли мимо всего этого, все это осталось позади... Это чисто марксистское миндальничанье! Мы отбросили все это, как неизбежные детские болезни, который переживает и общество, и класс, и с которыми они расстаются, видя на горизонте новую зарю... И не думайте мне возражать! — вскрикнул он, замахав на меня руками. — Это ни к чему! Меня, вам и Красину с его постепенством или, что то же самое, с его «естественной эволюцией», господа хорошие, не переубедить! Мы забираем и заберем как можно левее!!....

Улучив минуту, когда он на миг смолк, точно захлебнувшись своими собственными словами, я поспешил возразить ему:

— Все это очень хорошо. Допустим, что вы дой­дете до самого, что называется, левейшего угла... Но вы забываете закон реакции, этот чисто механически закон... Ведь вы откатитесь по этому закону, чорт его знает куда!...

— И прекрасно! — воскликнул он. — Прекрасно, пусть так, но в таком случае, это говорит за то, что надо еще левее забирать! Это вода на мою же мель­ницу!...

Среди этой беседы я упомянул о предстоявшем {17}созыве Учредительного Собрания. Он хитро прищурил свои маленькие глазки, лукаво посмотрел на меня и как то задорно свистнул:

— Ну, знаете, это тема такая, что я сейчас не хочу еще говорить о ней... Скажу только, что «учредилка» — это тоже старая сказка, с которой вы зря носитесь. Мы, в сущности, прошли уже мимо этого этапа... Ну, да впрочем, посмотрим... Мы обещали... а там посмотрим... посмотрим... Во всяком случае никакие «учре­дилки» не вышибут нас с нашей позиции. Нет!...

 

Беседа наша затянулась. Я не буду воспроизводить ее целиком, а только даю легкий абрис ее.

— Так вот, — закончил Ленин, идите к нам и с нами, и вы, и Никитич (Партийная кличка Красина. — Автор.). И не нам, старым революционерам, бояться и этого эксперимента, и закона ре­акции. Мы будем бороться также и с ним, с этим законом!... — И мы победим! Мы всколыхнем весь мир... За нами пролетариат!... — закончил он, как на митинге.

Мы расстались. Затем тут же я повидался со ста­рыми товарищами — Луначарским, Елизаровым (мужем сестры Ленина), Шлихтером, Коллонтай, Бонч-Бруевичем и др. Из разговоров со всеми ими, за исключением Елизарова, я убедился, что все они, искрен­но или неискренно, прочно стали на платформу «социалистической России», как базы и средства для создания «мировой социалистической революции». И все они боя­лись слово пикнуть перед Лениным.

Один только мои старый друг, Марк Тимофеевич Елизаров, стоял особняком.

— Что, небось, Володя (Ленин) загонял вас {18}своей мировой революцией? — сказал он мне. — Чорт знает, что такое!... Ведь умный человек, а такую чушь порет!... Чертям тошно!

— А вы что тут делаете, Марк Тимофеевич? — спросил я, зная, что он человек очень рассудительный, не склонный к утопиям.

— Да вот, — как то сконфуженно ответил он, — Володя и Аня (его жена, сестра Ленина) уговорили меня... попросту заставили... Я у них министром путей сообщения, то есть, Народным Комиссаром Путей Сообщения, — поправился он... Не думайте, что я своей охотой залез туда: заставили... Ну, да это ненадолго, уйду я от них. У меня свое дело, страховое, тут я готов работать... А весь этот Совнарком с его бредня­ми о мировой социалистической революции... да ну его к бесу!... — и он сердито отмахнулся.

Я говорил с ним о проекте Ашберга, изложив ему сущность его в общих чертах.

— Конечно, — сказал он, — сама по себе идея очень хороша, слов нет. Но разве наши поймут это! Ведь теперь ставка на национализацию всего. Скажут, что нам не нужны никакие банки, что все они должны быть национализированы... Впрочем, я попытаюсь пого­ворить с Володей, хотя и не надеюсь на успех... Пра­во, они все вместе с Володей просто с ума сошли (Отмечу, что некогда я был очень близок с семьей Ленина и в частности с покойным М. Т. Елизаровым, мужем Анны Ильинишны Ульяновой, с которым я находился в дружественных отношениях, потому то он и говорил со мной так откровенно. — Автор.). Спорить с ним бесполезно — он сразу обрывает всякие возражения шумом оскорбительных выпадов... Пра­во, мне иногда кажется, между нами говоря, что он не {19}совсем нормален... Ведь, как умный человек, он не может и сам не чувствовать всю неустойчивость обоснования всех своих идей... но вот именно, пото­му-то он и отругивается... Словом, творится ахинея в сто процентов... Ну, да впрочем, всякому ясно, что вся эта затея осуждена на полное фиаско, и я лично жду провала со дня на день...

В тот же день Елизаров переговорил с Лениным. Долго его убеждал, но тщетно. Выйдя из каби­нета Ленина, он сказал мне, безнадежно махнув ру­кой:

— Ну, конечно, как я и предвидел, Володя и прочие ничего не поняли. «Какой такой кооперативный банк!

Зачем пускать капиталистов, этих акул, этих грабителей пролетариата!» и пр. и пр. в таком же бредовом духе. «Нам не нужны частные кооперативы, мы сами, мол, кооперация»... Пытался я урезонить Воло­дю. Но он только посмялся над вашим проектом... «Знаю, говорит, знаю, конечно, Соломон не может не лелеять разные буржуазные проекты, как и его друг Никитич, падкий до спекуляций... Пошли их обоих к чорту — они два сапога пара»... Мне удалось только за­ручиться его обещанием еще подумать, и завтра Меньжинский передаст вам и Ашбергу окончательный ответ...

Тут же я встретился и с Меньжинским, моим старым и близким товарищем, который был заместителем народного комиссара финансов, ибо настоящего почему-то не было назначено. Поговорил с ним. Он как то вяло и точно неохотно подавал реплики и был, чем то удручен. Мы сговорились с ними, что на завтра в час дня он примет нас с Ашбергом и {20}даст ответ. Но и он сказал, что не сомневается, что отвит будет отрицательный.

— Что делать, — пожал он плечами, — ведь у нас ставка на социализм...

Повидавшись еще кое с кем из старых товари­щей, я вышел из Смольного института. Меня снова охватила мрачная, пришибленная улица, робко жмущая­ся, настороженная... Все или почти все магазины были реквизированы. Поражало то, что они были полны товаров, в которых так нуждалось население. Товары, аккуратно сложенные на полках, были видны через окна. Стояли часовые... Жители же должны были поку­пать провизию, главным образом из под полы... По­ражала эта нелепость... Впрочем, мне как то объяснил ее один рабочий, партийный человек, находившийся на ответственном посту:

— А, — сказал он на мой недоуменный вопрос, — вы говорите, товары лежат в лавках... Ну, что же, дело в том, что очень много хлопот у нас. Вот реквизируют товары, ну, а потом забудут о них... они и портятся... Ничего не поделаешь... лес рубят, щепки летят...

К вечеру во многих местах зажигались костры, у которых с шутками и смехом, а по временам и с ворчаньем и руганью, грелись и топтались солдаты, матросы и вооруженные рабочие. Озираясь и обходя, как можно дальше, эти костры, брели какие то смутные, при отсутствии освещения, фигуры... Откуда то, со стороны предместий, все время доносились глухие, то одиночные, то небольшими залпами, выстрелы... какой то гул, отда­ленные крики, виднелось по временам зарево... Это рабочие, солдаты и матросы громили, а подчас и поджигали винные склады и погреба, разбивали бочки, бутылки, {21}напивались, лили вино на землю... Их отражали оружием, происходили целые стычки...

На другой день мы с Ашбергом были у Меньжинского в доме министерства финансов. Роскошное здание было пусто. Как известно, все чиновники всех учреждений, в виде протеста против большевиков, саботировали. Громадные комнаты стояли запущенные, пустые. Молодцеватые курьеры, не примкнувшие к саботажникам, бродили, как осенние мухи. Чувствовалось, что живой дух отлетел из учреждения.

Меньжинский принял нас в роскошном министерском кабинете. Казалось, что в нем еще витал дух Витте.

Разговор с Ашбергом был очень краток. Меньжинский сказал ему, что беседовал с Совнаркомом по поводу его проекта, который был найден очень интересным. Но сейчас новое правительство за­нято более серьезными вопросами самоконструирования и поэтому ему некогда заняться этим, сравнительно второстепенным, вопросом.

Когда Амберг ушел и мы остались вдвоем, Меньжинский сообщил мне, что Ленин очень недружелюбно относится ко мне, что Воровский прислал ему с курьером письмо, в котором аттестует меня, как человека, не принимающего советского строя, подвергающего его резкой и озлобленной критике, высмеивающего и вышучивающего его. Он предостерегал Ленина от меня, как от спекулянта и высказывал подозрение, что я не чужд больших симпатий к немцам.