Канчунг – тайны и табу

В Европе

Неоновые лампы зажглись и сно­ва погасли. Небо над ночным Цю­рихом полыхало красным пламенем. Бык затосковал. Так всегда бывает, когда он возвращается с гор и ока­зывается среди людей. На этот раз вид ночного города вызвал в нем просто физическую боль. А меня уже сегодня вечером ждет напряженная работа в Мюнхене. Хотя со мной сейчас Нена, но сорок докладов без единого дня передышки, одновре­менно редактирование книги — слишком много после шести недель в Непале. В горах мы с Быком вместе. Теперь каждый идет своей дорогой. Что знаю я о его личной жизни, что вижу за пределами наше­го путешествия? Совсем мало. Знаю только, что, любя свою работу не меньше альпинизма, он приступает к ней с тайной мыслью как можно скорее отправиться в следующую экспедицию. Тот, кто вырос в горах, может годами жить в городе, но когда он видит солнце, пробиваю­щееся сквозь облака, и ветер дует ему в лицо, он, как мальчишка, меч­тает о приключениях, о горах.

Со мной происходит то же са­мое. В первые дни я не узнаю Ев­ропу. Как будто моя родина оста­лась в Непале. Уже до последнего дюйма проверены все мои ящики — гашиш не обнаружен. Паспорт — не подделка террориста. То, что я вер­нулся постриженный не так, как на фотографии в паспорте, стоило мне при паспортном контроле во Франк­фурте часа задержки. А я страшно спешу. Мои скачки с докладами по городам Германии, Австрии и Швей­царии начинаются уже на следую­щий день. Каждый вечер показ диа­позитивов об одиночном восхожде­нии на Нангапарбат, каждый день от 100 до 400 километров езды в автомобиле. После каждого до­клада свободная дискуссия — для меня самая интересная и полезная часть работы.

11 ноября в Кельне я расска­зываю о подъеме по склону Диамира и о покорении вершины Нангапарбата. Но вопросы публики нару­шают схему. Мне это нравится, и я подробно отвечаю.

— Вы собираетесь и на Эверест взойти в одиночку?

— Об этом я пока не хотел бы говорить.

— Предполагаете ли вы поко­рить все восьмитысячники?

— Я этого не планирую.

— Почему при восхождении на К-2 вы в конечном счете останови­лись на гребне Абруццкого? Вы же как-то сказали: лучше пройти по но­вому пути, чем повторять пройден­ный.

— Да, я действительно однаж­ды сказал, что лучше я откажусь от
восьмитысячника совсем, чем поле­зу на него по уже пройденному пути. Но пройденный означает для меня не только то, что путь извес­тен. Это еще и система, тактика.

Я пошел на К-2 с целью проло­жить новый путь. Плохая погода, несчастные случаи на подходах и в начале подъема разрушили этот план. И тогда мы перешли на гре­бень Абруццкого. Мы покорили его в стиле, который до сего дня не повто­рен: без высотных носильщиков, без кислородных аппаратов, с одним би­ваком на высоте 8000 метров.

— Я где-то читал, что вы соби­раетесь покончить с альпинизмом.

— Я никогда не сообщал публич­но или перед журналистами, что на­
всегда отказываюсь от восхожде­ний. Только однажды на пресс-кон­ференции я сказал, — и, как обыч­но, мои слова потом исказили, — что охотно отказался бы от восхож­дений на восьмитысячники, если бы получил разрешение пройти по Тибе­ту или по пустыне Гоби. Это зна­чит, что так же сильно, как север­ная стена Эйгера или Нангапарбат, меня интересует нечто другое. Пере­стану ли я заниматься альпинизмом, сейчас я не могу сказать, потому что люблю альпинизм, а я всегда бу­ду делать то, что люблю, насколько мне это позволят мое правитель­ство, политическая ситуация в мире и мои средства.

— Вы против применения техни­ческих средств в альпинизме. Где здесь граница?

Месснер во время лекции

В какой-то степени каждый из нас применяет в альпинизме тех­нические средства. Мои ботинки, одежда, ледоруб, примус — все
это технические средства. Каждый волен делать то, что он хочет. Я от­казываюсь от мощных технических средств, под которыми я понимаю кислородный аппарат, шлямбурные крючья*, вертолет — короче, прибо­ры, с помощью которых невозмож­ное становится возможным. Я хо­тел бы покорять то, что еще воз­можно покорить собственными си­лами.

— Это честолюбие?

— Меня продолжают упрекать в том, что я хожу без кислородного
аппарата только для того, чтобы удовлетворить мое честолюбие.
В этом есть доля истины. Я один из тех немногих альпинистов, кото­рые держатся за свое честолюбие. Обычно люди стараются, чтобы их
честолюбие принимали за маску, и не выставляют его.

— Каковы ваши альпинистские планы?

— В 1978 году после одиночно­го восхождения на Нангапарбат, я сказал себе, что достиг в альпи­низме большего, чем мог желать. Я
мечтал покорить восьмитысячник в одиночку, и успех польстил моему
альпинистскому самолюбию. Между тем я стал старше. Но еще чувст­вую в себе силы и желания. Я хо­тел бы совершить поездку в Тибет. После десяти лет экспедиционного альпинизма можно было бы и отка­заться от больших путешествий.

— С такой страстью вы зани­маетесь только альпинизмом?

— Я занимаюсь со страстью всем — кроме бюрократических дел,
которые я ненавижу.

— Есть ли у вас еще интересы, кроме гор?

— Хотелось бы поехать в Тибет, в Южную Америку. Улучшить свои результаты я уже не могу. В последние годы я много раз достигал своей высшей точки, если не переша­гивал через нее. Надо быть глупцом, чтобы не понимать этого.

— Как вы объясняете, что ваша голова осталась ясной?

— Благодарю за комплимент. Есть люди, которые говорят, что у
меня явное помутнение ума.

В таких дискуссиях, часто для­щихся по получасу, обсуждается не только альпинизм. Я чувствую, что людей держит в зале не столько сама «сенсация», сколько мой образ жизни. Поднимаются социологиче­ские, политические вопросы. Прихо­дится выслушивать и критику.

— Мне кажется, вы спасаетесь бегством от кризиса сорокалетних, — сказал мне в Вене один мужчина примерно моего возраста.

— Я за активность, за необыч­ное, неизведанное, за последние
необжитые места на земле. Против бюрократизма и бюргерской сы­тости, против расхищения природы. Если это означает бегство, то я за бегство.

— Что делаете вы для об­щества?

— Ничего. Наоборот, я люблю риск, приключения, я представляю
опасность для добропорядочного, боязливого, лишенного фантазии об­щества.

Всегда, когда дискуссия перехо­дит на политику, я чувствую себя несчастным. Ненавижу стерильные политические дебаты, бессмыслен­ные предложения по улучшению ми­ра. Каждое новое политическое ме­роприятие есть потерянное время и зря истраченная энергия. Мне часто приходится слышать, что я не учи­тываю реально обстановки.

— Я не считаю себя мудрецом, однако уверены ли вы, что видите реальность в ее истинном свете? Я хоть пытаюсь разобраться в дейст­вительности и неважно, как я это делаю. Важно лишь то, что я не застываю на одном месте.

Одобрительная реакция слу­шателей свидетельствует о том, что задето что-то важное. Может быть это желание решиться на поиск, отважиться на прыжок в неизве­данное, все перечувствовать, ни­чему не подражать? Не потому ли мое поколение в Европе больно, что мы, мечтая о приключениях, довольствуемся домиком с садом? Ответы мои одних напугали, дру­гих воодушевили.

В этот вечер я смутил людей не только словами. К некоторым докладам я записал музыку: «Кис­лород» Жана Мишеля Джарра, синтетический тон которого наилуч­шим образом передает настроение человека на большой высоте в раз­реженном воздухе, и «Одинокий че­ловек» Элтона Джона, в котором я слышу мотивы, созвучные моему чувству альпиниста-одиночки. «Че­пуха эта музыка. Она не достойна Ваших высоких переживаний», — сердится один доморощенный люби­тель гор с горящими глазами. «Мы здесь не в диско», — предупреж­дает меня возмущенная дама.

Ах, да, я опять забыл, что горы нужно представлять публике тор­жественно. Люди не хотят понять, что именно для меня, уроженца южнотирольской горной долины, го­ры не ассоциируются с органной музыкой и воскресным йодлем*. Нередко, перелистывая утром местные газеты и просматривая со­общения о моем выступлении, я обнаруживаю, что мои слова измене­ны до неузнаваемости или вовсе придуманы. Часто я получаю предло­жения и даже указания, как мне се­бя вести. Поскольку я своей дея­тельностью подаю дурной пример. Я уже привык к тому, что другие альпинисты лучше меня знают, что я должен был бы делать в той или иной ситуации. Однако я не понимаю, как публика может требо­вать, чтобы я приспосабливался к ней. Я часто не соблюдаю предъяв­ляемых мне требований, и тогда меня не приемлют.

Почти в полночь я, смертельно уставший, наконец-то упал в постель в отеле. Однако и здесь нет покоя. Отопление шпарит на всю катушку, и сухой воздух раздирает горло. Удушающая жара после ледя­ного холода.

Месснер дает автографы

За несколько месяцев в году я пытаюсь заработать себе на жизнь и на оплату очередной экспедиции. Иногда, если поджимают сроки, я теряю покой, начинаю спешить, суетиться, и приходится прилагать большие усилия, чтобы сосредото­читься на подготовке очередного до­клада. Поклонники тоже доставляют хлопоты. До сих пор для меня загадка, какой смысл в автографах. За один перерыв я даю их столько, что болят пальцы. Отказаться невозможно, этого бы никто не по­нял, а каждый раз говорить о бес­смысленности своей подписи слиш­ком утомительно. Чувствую себя цирковой лошадью.

Украдкой косясь на Нену, кото­рая возится с проектором, незнако­мые женщины делают мне не­двусмысленные предложения. Не­знакомые мужчины без всяких пово­дов приглашают на кружку пива. Мало кто из них мог бы сказать, зачем им это нужно. Мне кажется, главная причина — хоть на миг при­общиться к непрожитой жизни, хоть ненадолго уйти от одиночества.

Где-то в середине путешествия мой друг репортер «Шпигеля» Иоахим Хёльцген, с которым мы были на К-2, сунул мне номер «Пекинского обозрения» за 20 нояб­ря 1979 года. В нем сообщалось, что Китай открыл для иностранных альпинистов восемь вершин.

В тот же момент я решил ехать в Китай.

Пекин

Совершенно ясно, что после такого официального сообщения начнет­ся нашествие на горы Китая. Слиш­ком долго ждали альпинисты этой возможности. Заявок будет тьма. Чтобы при переговорах иметь какие-то шансы, нужно ехать в Пекин, и как можно быстрее. Но как? То, что китайцы запросят за свои ус­луги большие деньги, меня не оста­новит. Придется найти кого-то, кто даст мне взаймы эту, по всей видимости, громадную сумму. Я сообра­жаю. Нужен заимодавец, для кото­рого я смогу выполнит какую-нибудь работу. Мне приходит в голову продать авторские права на фильм. Мы накрутили один фильм для Баварского киносоюза во вре­мя экспедиции на Ама Дабланг. Эта фирма отнеслась к нам отлично. Итак, звоню Юргену Леману, тог­дашнему продюсеру. Он сразу же понял в чем дело, и готов сотруд­ничать со мной. Таинственный, закрытый для всех сегодняшний Тибет и одиночное восхождение на Эверест воодушевило его не мень­ше, чем меня. Он приводит в движе­ние все рычаги, и через пару недель мы оба уже сидим в самолете на Пекин. Чувствуем себя науськан­ными гончими псами, идущими по горячему следу. Там, высоко над облаками, я рассказываю Юргену о том, как увидел Тибет в первый раз. Я стоял на вершине Манаслу и смот­рел оттуда на страну моих вожде­лений. Несмотря на крайнюю уста­лость, волна восторга поднялась тогда во мне. Подо мной рассти­лалось море высокогорных степей, скал и заснеженных пиков. Бес­конечный первозданный пейзаж, над которым, меняя очертания, тя­нулись облака. Все мое существо целиком погрузилось в созерцание этого ландшафта, и мне с трудом удалось вернуться к реальности. С тех пор я ждал новой встречи с этой страной, желая узнать ее по­ближе, а не просто увидеть с вер­шины восьмитысячника.

Из-за бесконечных переговоров в Китайском союзе альпинистов вре­мени на знакомство с Пекином почти не осталось. Принимали меня церемонно и учтиво, постоян­но говорили о дружбе, но в то же время пытались продать разрешение на экспедицию за астрономическую цену. Турист, тем более такой «вы­дающийся», как я, должен стать важнейшим источником дохода для Китая — так я понял.

Пекин показался мне огромным темно-коричневым городом. До­мики, прижатые один к другому, маленькие, как коробки, иногда скучный бетонный истукан, везде пыль. По широким заасфальтиро­ванным улицам катит плотный поток велосипедистов в синей одежде. Многие женщины закрывают лица от всепроникающей пыли тончайшими платками и выглядят, как запеленутые куклы. На перекрестках висят огромные плакаты, призываю­щие население соблюдать чистоту и порядок.

В центре города раскинулась большая площадь. Посреди пло­щади мавзолей Мао — гигантское сооружение для одного малого те­ла. По краю площади идет красная стена «Запретного города». Сегодня он открыт для всех. Бедные китайцы из провинции прижимают носы к стеклам, чтобы рассмотреть не­виданные драгоценности император­ских наложниц.

Сейчас дела в стране идут луч­ше, чем прежде, но народ все еще беден.

Парк летней резиденции императора в Пе­кине

Последователи Мао пытаются исправить ошибки прошлого. Расширять свободную торговлю, повы­шать личную ответственность — таков теперь девиз. Взаимное ре­гулирование спроса и предложения должно поднять материальный уровень.

Пекин показался мне огромной лабораторией. Перестройка, кажет­ся, идет очень осторожно и совсем маленькими шагами.

Перед дверями городских ма­газинов можно видеть небольшие прилавки мелких торговцев и крестьян, продающих свежее мясо, овощи и фрукты. Уже есть частные рестораны с утками и ядовитыми змеями, которые считаются дели­катесом.

В конце концов КСА дало мне разрешение на одиночное восхож­дение на Джомолунгму. В комнате отеля я всю ночь производил рас­четы. Результат: экспедиция будет стоить мне 40-50 тысяч долларов.