Монастырь у вечных снегов

Несмотря на то, что Эверест — высочайшая вершина мира — выгля­дит он очень скромно: заслонен другими горами, окутан пеленой об­лаков. Только один раз, когда шлейф тумана слегка рассеялся, мне уда­лось увидеть его северный склон. Кажется, что гора сдвигается вместе с бегущими по ней облака­ми, и я слежу за этим вообра­жаемым движением. Облака на вер­шинной пирамиде в основном чер­ные. Не отрываясь, смотрю на го­ру в бинокль, как будто с его по­мощью можно пробуравить этот занавес.

Внезапно черная полоса у верши­ны исчезает, видны сверкающие снежные поля. Эверест складывает­ся, как детская игрушка, из от­дельных фрагментов: стен, ледников, ребер, гребней. В одно мгновение его очертания становятся близки и привычны, как будто я всю жизнь провел рядом с ним. Это как сон. Гора вырастает по мере того, как я вглядываюсь в нее. Все величест­веннее вздымается она передо мной. В далекой выси появляется тем­ная вершина. Ледники у подножия не видны, их заслоняют предгорья. Священный трепет пронизывает ме­ня, хотя она еще не стала моим кошмаром. Я стою перед моей неиз­менной возлюбленной, чья притя­гательная сила навсегда останется для меня загадкой. Чувства обостре­ны до болезненности, утомлены напряжением долгого пути и не мо­гут более перерабатывать впечат­ления с той скоростью, с какой они на меня нахлынули. Я просто смот­рю и молчу.

Ронгбукская долина — прекрас­ное обрамление для Джомолунгмы. На протяжении 30 километров она почти ровная: перепад высот со­ставляет всего 1200 метров. В кон­це долины — гора, сказочный ко­лосс — материя, которая кажется непостижимой.

Вершинная пирамида Эвереста

 

Северная стена Эвереста высо­той 3000 метров обрамлена двумя могучими крыльями. Влево от самой вершины, как скат крыши, отходит северо-восточный гребень, вправо — крутой северо-западный, который своей ужасающей протяженностью подчеркивает высоту горы. На этих гребнях нигде не видно ни за­зубрин, ни башен, ни провалов, они смотрятся отсюда плавными линия­ми.

Ронгбукский монастырь знаком мне по картинкам в книгах. Мо­нахи построили его сотни лет назад. Теперь мне понятно, почему имен­но здесь. Само его название ассо­циируется с чем-то невозмутимым и созерцательным. Монастырь у веч­ных снегов — это из старой вол­шебной сказки.

Сначала мы с Неной решили по­ставить палатки у источника, на восток от стен монастыря. Но когда мы прошли по руинам этого быв­шего города монахов, нам захотелось только одного — поскорее в горы, в дикие места, подальше отсюда. Дело не только в том, что разру­шенный монастырь стал мусорной свалкой для многих экспедиций, идущих на Эверест с севера, но и в том, что впадаешь в отчаяние, глядя на пустоту и безотрадность развалин. Единственное, что оста­лось от прежних времен, — это чортен перед главным входом, но и его макушка уже грозит обвалить­ся. Знаменитые резные украшения из дерева сожжены или растащены. Остатки прекрасных произведе­ний свалены у стен. Изгнанные монахи перебрались на южную сто­рону Джомолунгмы, в Непал, и осно­вали там новый монастырь, нося­щий имя Тутунчулинг.

Верхняя часть долины Ронгбук считалась ранее священной, там за­прещалось убивать диких живот­ных. Границей этого запрета служила огромная стена мани¹⁸, у дерев­ни Чобук. Но и эта стена, сложен­ная из камней, на которых были написаны молитвы, исчезла.

О монахах заботились странники: они приносили с собой в достаточ­ном количестве ячменную муку (цзампу), чай, ячье масло, теплую одежду и другие дары.

Мы с Неной обсуждаем, где по­ставить палатки, и вдруг слышим выстрел. Я оборачиваюсь и вижу Чена, который охотится за зайцем. Я злюсь. Ведь я думал, что и мы не станем убивать здесь зверей... Чуть позже выезжаем. В 5 кило­метрах вверх по долине есть под­ходящее место для лагеря. Неболь­шой волк, напуганный шумом мото­ра, выскочил на морену. По цвету он совершенно не отличается от окружающего ландшафта. Остано­вившись на безопасном расстоя­нии, он с любопытством нас рас­сматривает. Эверест теперь виден почти целиком. Он сверкает белиз­ной, как будто освещен изнутри. Останавливаем машину, чтобы огля­деться. Слева от нас возвышается целый ряд неприступных скальных отвесов со стенами по 1000 метров и более. Неяркая ржаво-красная рас­цветка скал напоминает мне горы в Доломитах. Впереди по ходу — низкие моренные гряды, за которы­ми виден язык ледника. В его бу­рой пасти проглядывает голубова­тый лед.

Приходится то и дело останав­ливаться, чтобы убрать с дороги камни. Проезжаем мимо горстки заброшенных лачуг. Здесь раньше жили монахи, которые в свое вре­мя произвели сильное впечатление на Мориса Уилсона. Человеческая жизнь в ее наиболее отвлеченной форме, застывшая неподвижность, тянущаяся годами, наедине с собой и бесконечностью. Жизнь — как вре­менное пристанище для вечной души.

Я вспомнил одно стихотворение, написанное в XI столетии отшель­ником Миларэпой¹⁹. Вот оно:

Стремясь к уединению,

Я пришел в безлюдные места,

К крутым ледникам Джомолунгмы.

Здесь Небо и Земля держат совет,

Мчится яростный ветер — их посланец.

Ветер и Вода взбунтовались,

Катятся темные тучи с юга.

Благородная пара — Солнце и Луна пойманы,

Пленены двадцать восемь созвездий мирового пространства,

Восемь планет скованы железной цепью,

Призрачный Млечный путь полностью скрылся,

Маленькие звездочки исчезли в тумане.

Когда черные тучи заволокли небо —

Девять дней бушевал шторм,

Девять ночей шел снег.

Восемнадцать дней и ночей длился снегопад,

Подобно птицам парили хлопья снега

И ложились на землю.

Сверх всякой меры навалило снега,

К самому небу вздымается белая вершина

Снежной горы.

Внизу зеленые рощи покрыты снегом,

Черные горы оделись в белый наряд,

Ледяной покров лег на зыбкое зеркало озера,

И глубоко в чреве земли спрятался голубой поток.

Все вокруг, и вверху, и внизу, стало плоским.

Падающий сверху снег и жестокий зимний ветер

Встретились с легкой одежонкой Миларэпы,

И закипела битва на вершине снежной горы.

Снег потом растаял и превратился в воду,

Ветер, который выл так громко, стих,

А одежда Миларэпы сгорела, как костер...

Я полностью победил демона со снежным лицом.

Мы ставим наш базовый лагерь в точности на том месте, где оста­навливались первые британские экспедиции, — у начала ледника Ронгбук, на высоте 5100 метров. Здесь хорошая вода для питья, есть немного зелени, ровные площадки для палаток. В 500 метрах выше на­хожу могилы японцев, погибших на Эвересте в этом году. Тем време­нем Джомолунгма снова скрылась в облаках, над нами висят черные гро­зовые тучи. Это значит, что муссон уже набирает силу.

Эверест находится в самом узком месте Гималайского хребта, протя­нувшегося на 2000 километров. По­этому он особенно подвержен ата­кам юго-западного муссона. Этот ветер приносит сюда дожди из Бен­гальского залива в начале года, а по­том уже приходят западные штормы из Аравийского моря. Таким обра­зом, можно надеяться на перерыв в плохой погоде только в конце июля — начале августа. Я знаю, что при муссонном ветре поднимать­ся на большие высоты невозмож­но, но я надеюсь на муссонную паузу, которую мне обещали немец­кие метеорологи.

На следующее же утро отправ­ляюсь в разведку. Надо пройти вверх час или около того и оттуда посмот­реть на гору. Нена занята сорти­ровкой продуктов, заболевшего гор­ной болезнью и мучившегося всю ночь Цао она отправила на маши­не в Шигацзе.

В Альпах мы обычно используем основное течение ледника как наибо­лее удобный путь к вершине. Здесь это невозможно. Ледник Ронгбук
так искорежен, что нечего и пы­таться выйти на него в нижнем те­чении. Его заваленная камнями ле­довая чаша теперь лежит подо мной,
как серо-бурое, вздыбленное штор­мом море. Спрашивается, как же ид­ти дальше?

Первые шаги на пути к большой горе всегда волнуют. Здесь столь­ко неизвестного: может испортиться погода, можно сбиться с пути, но главное это я сам — один на один с поставленной самому себе задачей. Всякий раз, когда туман рассеивается и виден Эверест, меня охватывает отчаяние, совершенно неведомое ранее чувство слабости, граничащей с бессилием.

Поднявшись на 30-40 метров, я останавливаюсь и отдыхаю. Орга­низм пока не привык к высоте, и я не знаю, как буду переносить высот­ные нагрузки. Воздух разрежен, ды­хание все время сбивается.

На обратном пути опять спра­шиваю себя, почему мне не сидится внизу. Если уж так нравятся эти горы, почему бы не уподобиться ти­бетским отшельникам, не построить себе жилище в каком-нибудь отре­занном от мира уголке, и не ос­таться в нем до конца жизни. Но нет, это невозможно. Я постоянно чувствую некую внутреннюю зависи­мость и от цивилизованного западного мира, и от моих экспедиций. Эти вылазки в горы мне нужны еще и потому, что я безумно боюсь потерять физическое здоровье. Не могу забыть старика в садике од­ного отеля. Он ходил по кругу на трясущихся ногах. Пижамные брю­ки охватывали огромный живот — состоятельная развалина. Из числа тех развалин, на которые тратит свою жизнь мой друг Бык. Самое большое отделение его клиники пе­реполнено обломками общества изобилия — заржавевшими за пись­менными столами, отравленными ни­котином и алкоголем. Невозмож­ность облегчить участь страдающих инфарктами и циррозами вызывает в Быке ужас.

Базовый лагерь в 1980 году

 

Именно это стало стимулом его постоянной активности. В обеденный перерыв он бе­гает по университетской площади, после работы едет в лес, по воскре­сеньям занимается скалолазанием, отпуск проводит в альпинистской экспедиции. Есть и другой выход, тоже решающий проблему, — стать отшельником-созерцателем в Ронгбуке. Этот выход невозможен для европейца. Для этого надо иметь на Востоке несколько поколений предков.

К Нангпа Ла

И адаптировались мы еще плохо, и погода отвратительная. Летом к се­веру от Эвереста всегда так — вет­рено, холодно, неуютно. Над Ронг-буком стоит зона низкого атмосфер­ного давления, пришедшая с северо-запада. Почти каждый день идет дождь. Холодно и сыро также в предгорьях. Бесконечная череда штормов с ливневыми дождями. Пока что остается только сидеть на месте и ждать. Чтобы не поте­рять форму, да и из желания по­смотреть Гималаи, мы с Неной ре­шили пройти вниз по долине в запад­ном направлении, к перевалу Ламна Ла.

Тибетский отшельник

 

Проходя мимо монастыря Ронгбук, замечаем над ним дым. Боль­шие хищные птицы царят в небе, несколько темных фигур скрылись среди руин. Мы заинтригованы. А если это так называемое небес­ное захоронение — древний ти­бетский обычай, по которому тело умершего расчленяют и оставляют на съедение коршунам и воронам. В одной старинной книге я читал, что этот религиозный обряд сохра­няется кое-где к востоку от монас­тыря Сэра. Подойти ближе невоз­можно: суровые взгляды тибетцев заставляют нас ретироваться. Стер­вятники кругами спускаются ниже, некоторые в ожидании добычи са­дятся на стены полуразрушенной кельи. Если мое предположение верно, то сейчас там безжизнен­ное тело кладут лицом вниз на ска­лу, раскалывают череп. Сердце и печень отдают птицам. Кости сжи­гают. Пожилая женщина охраняет совершение таинства от посторон­них глаз, чтобы не скучать, она за­варивает себе чай.

Мы слишком уважаем древний ритуал, чтобы мешать этим людям.

Раньше бедные тибетцы броса­ли своих умерших в реки или сжи­гали. Тела лам или урны с пеплом замуровывали в чортенах. В верхней части долины Ронгбука мы встрети­ли так много чортенов, что казалось, это место до сих пор используется для захоронений.

Идем дальше вниз по правому берегу реки Ронгбук, по осыпному склону. Тусклый солнечный свет пробивается сквозь облака. Через три часа переходим на другой берег реки по узкому мостику и, облива­ясь потом, лезем вверх по крутым откосам левее Ламна Ла. То и дело видим тибетских зайцев. А внизу под нами почти беспредельное царст­во холмов.

Мало-помалу нам становится яс­но, на что мы себя обрекли. От­правляясь на эту прогулку, мы рас­считывали, что будем покупать еду у местного населения. Но вот мы идем уже семь часов и не встретили ни одной живой души. Все деревни на нашем пути покинуты и опустоше­ны. Мы устали до смерти. Питья у нас с собой мало, и вблизи не видно водоема. На самом пере­вале попадаем в снегопад. Через час он прекратился, небо на севе­ре и западе расчистилось, открыв далекие перспективы. Громадные вершины заднего плана, кажется, можно потрогать руками — обыч­ная для Тибета иллюзия, так как воздух здесь чище, чем где бы то ни было.

Внизу на зеленом фоне высоко­горного пастбища нечто напоминаю­щее пять черных муравьев-велика­нов. Подходим ближе и видим, что это палатки кочевников. То, что я принял за ноги муравьев, — тол­стые веревки, на которых растянуты пологи палаток из черной, как де­готь, шерсти яков. У палаток сложены высокие стенки из камней — загоны для овец. В стороне пасут­ся несколько яков. Их густая шерсть висит почти до земли.

Мы ставим свою палатку поодаль, в 20-30 метрах, и я осторожно приближаюсь к лагерю кочевников. Появляется мужчина, он цыкает на двух огромных взъерошенных собак, которые, рыча, поднялись мне навстречу, потом равнодушно смотрит на меня. Я жестами объяс­няю, что хотел бы купить молока. «Дудх», — говорю я. Это слово я слышал у тибетских шерпов в Не­пале. Мужчина улыбается, пригла­шает в палатку. Я зову Нену, и мы входим внутрь.

Посередине очаг. Топят высу­шенным ячьим навозом. Вокруг огня, едва различимые в полутьме, сидят мужчины, женщины, дети. Нам подают тибетский чай в чашах, сделанных из корней дерева и оп­равленных серебром. Хозяйка — если можно так назвать женщину-кочевницу — сначала кладет в чашу кусочки масла, а потом уже нали­вает в нее чай.

Глаза, постепенно привыкшие к темноте, различают детали. Некоторые мужчины пришивают подошвы к сапогам из войлока, дру­гие прядут опереть.

 

 

Шерпы у перевала Нангпа Ла

 

В одном углу сложены штабелем сухие ячьи лепешки для топлива. Шкуры, одеяла, ковры из шерсти допол­няют обстановку. Тут и неболь­шое изображение далай-ламы, пе­ред ним масляная лампада.

Ну, и на всех пяти палатках раз­веваются красные флаги, хотя ни для кого в Тибете присоединение к Ки­таю не значит так мало, как для кочевников. Раньше здесь хозяй­ничали феодалы, теперь — государ­ство, а кочевники как были нищими, так и остались.

Чо Ойю. Вид с севера

Мы пытаемся вести беседу с по­мощью жестов. Я все время повто­ряю «Ламна Ла» и показываю в сто­рону, откуда мы пришли. Хозяева каждый раз поднимают руки, как бы защищаясь, и смеются. Посте­пенно до нас доходит, что они ни­чего не понимают.

Но теперь уже все равно. Мне нравится горько-соленый час с мас­лом. Соль привозят сюда из север­ного Тибета, масло ячье, оно хра­нится в тугих кожаных бурдюках, поджаренная ячменная мука, твер­дый, как камень, овечий сыр, иногда сушеное мясо — если случится бе­да с каким-нибудь животным. Одеж­да самотканная или из шкур. Палат­ка, которая вместе с очагом и ткац­ким станком привязывается на спину яку, когда вокруг стоянки не остает­ся больше травы. Столь проста и сурова их жизнь.

Когда мы возвращаемся в свою палатку, идет снег. Он покрывает яков, равнодушно жующих свою жвачку. Под толстой снежной ман­тией они выглядят очень внуши­тельно.

Спим мы крепко. Только один раз залаяла собака, и я выглянул из палатки.' Снегопад прекратился, освещенный месяцем мир вокруг кажется театральной декорацией. Снова залезаю в спальный мешок и долго еще слышу мерное чавканье яков.

На следующий день идем дальше. Сначала путь лежит вниз в долину Тингри, а потом вверх по Тингри к Нангпа Ла. Эверест стоит перед нами во всей своей первозданной, красе. Часа через четыре догоняем группу — семь яков, ослик, собака и два погонщика, понукающих ско­тину ленивым, почти нежным по­свистыванием. Толстая шкура яков — чистый обман. В действи­тельности это чрезвычайно чувстви­тельные животные. Уходят часы на то, чтобы поймать и успокоить яка, если его что-нибудь напугает.

Погонщики останавливают свое маленькое стадо и приглашают нас идти с ними. А почему бы и нет? На одного из яков погрузили нашу палатку и припасы. И вот через два часа мы уже на месте.

Погонщики ставят небольшую палатку и отгоняют яков на траву. Всего три часа дня. Мы предаемся безделью, купаемся неподалеку в ледяной реке.

На следующий день идем вместе с караваном. Потом караван сво­рачивает направо в горы, мы рас­стаемся с ним и следуем дальше по нежно-зеленым лугам, постепен­но набирая высоту.

Под самым перевалом встречаем шерпов, идущих со стороны Непа­ла. Где-то я уже видел эти лица. О, да это же мои старые знако­мые! Мы были вместе на Ама Дабланге. Они идут в Тингри обме­нять кое-какие вещи на соль.

Шерпы — тибетское племя. Несколько столетий назад они перекочевали через высокие перева­лы в Непал и осели в Соло Кхумбу. В Тибет они приносят главным обра­зом зерно, в Непал — соль. Хотя шерпы по-прежнему истинные буд­дисты и считают горы обиталищем богов, они давно уже стали лучши­ми высотными носильщиками в ми­ре, без чьей помощи большинство экспедиций в Гималаи пока еще не может обойтись.

Шерпы рассказывают нам, что ледник перевала Нангпа Ла, ранее бывший оживленным путем, теперь труднопроходим и довольно опа­сен. Поток беженцев, хлынувший через перевал из Тибета в пятиде­сятые годы в связи с религиозными гонениями, теперь иссяк.

Проходим еще несколько кило­метров. Потом я долго сижу на од­ном моренном взлете и любуюсь вершиной Чо Ойю, которая видна отсюда во всей своей красоте. Я рас­слабляюсь. Мысли бегут свободно, как ледниковая вода, улетают с вет­ром, носятся по сверкающим снеж­ным просторам, касаясь далекого горизонта на севере.

Переночевав у начала ледника, мы к вечеру следующего дня воз­вращаемся в наш базовый лагерь.

 

 

 

 

Победу и добычу оставь другим.

Утрату и поражение возьми себе.

III Далай-лама,

Соднам-джамцо.