НЕДОПИСАННАЯ ТЕТРАДЬ

Степанов В.Я.,
полковник запаса, профессор,
кандидат военных наук, член Союза писателей России,
участник ликвидации последствий катастрофы на ЧАЭС, 1986, 1988-1989 гг.

Мысль написать о событиях, которые происходили со мной летом 1986 г., возникла у меня еще в августе того страшного года. Но, как на грех, под рукой то не оказывалось бумаги или ручки, то не было времени, а потом стало недосуг.

Сейчас, по прошествии стольких месяцев, многое четко отложилось в памяти, приобрело черты осознанности и уверенности в некой правоте. Какой? Попробую пояснить, но немалую часть событий еще предстоит осмыслить, понять и определить место каждого факта на «полочке в архиве» моей памяти.

В апреле теперь уже всему миру известного года на одном из блоков Чернобыльской АЭС произошла авария. Об этом с небольшой разницей во времени узнали жители не только нашей страны, но и Европы, да и, пожалуй, значительной части всей планеты. Это событие на долгие недели и даже месяцы приковало внимание огромного количества людей. Сейчас делаются выводы, извлекаются уроки и, хочется верить, что, дай Бог, это заставит некоторые умные головы мыслить по-новому. Опыт истории показывает, что извлеченные из трагических событий уроки и сделанные выводы с годами забываются, и, как это ни печально, вспоминаются только тогда, когда происходит нечто подобное или что-нибудь еще более страшное.

Слухи... К сожалению, они в большинстве случаев сопровождают и даже предвосхищают, если хотите, те или иные события, рождаясь по углам, в курилках, в туалетах, на лестничных клетках и прочих подобных местах, где есть определенный «интим». Возникнув, слухи потихоньку, неторопливо и совсем не величественно выплывают на свет божий.

Нечто подобное происходило и в ту пору. Кто-то, где-то, что-то услышал... Словом, так продолжалось до официального сообщения в газетах о происшедшей, как тогда говорили, трагедии. Позднее, когда появились очевидцы, слухи достигли своего апогея и медленно пошли на убыль.

В середине мая 1986 года в один из понедельников, придя на работу, я узнал, что включен в состав группы, направляющейся в район Чернобыля. Но куда конкретно, когда, на сколько и с какой целью, - увы, этого не знал никто.

Рабочий день начался спокойно. Но уже через полчаса управление походило на растревоженный гудящий улей. Все что-то обсуждали и высказывали самые разноречивые предположения.

Неизвестность сама по себе штука возмутительная. Но дело в другом. Середина мая...Весна в том году была прекрасной, поэтому я старался не думать ни о чем. Тем более работы было очень много, а сотрудников не хватало. Под разными предлогами большинство отсутствовало. Сменилось руководство управления, пришло новое

начальство в отдел, а дела оставались неизменными и неизмененными. Словом, из десяти человек, числящихся по разным спискам, в наличие имелось только двое. «Ладно, - решил я, - поеду или не поеду, вопрос второй. А то, что не доделано, надо срочно заканчивать, и еще не мешало бы подумать о будущем». Ведь уезжаем или нет, какая разница? Все равно когда-нибудь вернемся, а нашу работу за нас никто делать не собирается. И делать точно не будет.

Вторая половина мая прошла в сборах и хлопотах. Начались, как это принято у нас (а мы еще говорим «как положено), бесконечные и частые совещания, распоряжения, указания... еще более ценные указания... и тому подобное.

Итак, меня назначили заместителем начальника отдела. Список отдела получился большой - где-то десять-одиннадцать человек, точно не помню. Но потом он был урезан до семи человек, из которых трое оказались не из нашей организации.

На двадцать девятое мая, на четверг, был назначен день вылета, а на двадцать восьмое - строевой смотр отъезжающих. Смотр проводил генерал-лейтенант А. К. Федоров. Это был мужчина невысокого роста, как говорится, наполеоновского типа, но личность неординарная, хороший командир-строевик. По его признаниям в минуты «откровения», он был весьма далек от того, чем ему поручено заниматься.

В тот день мы принесли свои чемоданы и оставили их на работе. Мы уезжали вместе с нашим сотрудником Сергеем Серафимовичем Седойкиным. Сергей хороший парень. Он обладает, правда, до определенных пределов, удивительной способностью сглаживать острые углы и ни с кем не конфликтовать. Эта способность его характера, а также обязательность, доброжелательность и исполнительность делают его везде и всюду своим парнем.

Чемодан стоял на работе, все необходимое, как мне казалось, было взято с собой, оставалось только отправиться в район аварии. К слову, из всего того, что дома считалось необходимым, девяносто процентов оказалось просто ненужным.

Утром двадцать девятого мая все было как обычно. Стояло прекрасное, теплое утро, которое бывает в переходный период от весны к лету. За воротами войсковой части кипела жизнь, чем-то напоминающая жизнь в обозах. Переносились и загружались какие-то ящики, свертки, чемоданы. Вокруг сновало много незнакомых людей, собранных буквально со всего Советского Союза. Те, кто оставался в Москве, проходили на свои рабочие места, говорили нам ничего не значащие фразы, успокаивали, уверяли, что не происходит ничего особенного. Честно говоря, мы думали (во всяком случае, надеялись), что окажемся в стороне от практических работ, и будем заниматься «чистой наукой».

За воротами стояла колонна автобусов, которая должна была нас доставить на один из подмосковных аэродромов. Наша группа вылетала первым самолетом. Мимо окон автобуса вереницами машин в клубах выхлопных газов проплывала невыспавшаяся Москва. И спешила по своим делам. Все шло своим чередом и, как мне казалось, никому не было дела до тех вопросов, которые предстояло нам решать. Впрочем, для Москвы это характерно: чтобы не случилось, кажется, ей всегда все равно.

Вот наконец показалось зеленое поле аэродрома. Мы вышли из автобуса и с чемоданами направились к самолету ТУ-154. Экипаж доложил командиру о готовности к полету, и мы стали занимать свои места согласно не купленным билетам. Вокруг не было ничего необычного, разве только отсутствовали бортпроводницы. В салоне приятно играла музыка, и я отметил, что у летчиков очень хороший музыкальный вкус. Записи были замечательные.

Моим соседом по креслу оказался майор, чья фамилия со временем забылась. В памяти лишь осталось, что он работал директором военного совхоза в Забайкалье. До этого я не знал, что сугубо гражданские должности могли занимать военные. Когда случилась трагедия, он написал рапорт, где указал, что хотел бы принять участие в ликвидации последствий аварии. И его просьбу удовлетворили. Потом мы не раз встречались с ним в зоне аварии, и у нас сложились неплохие отношения.

Следует также отметить, что в зоне аварии мы все, или точнее -многие из нас, подружились, поддерживали друг друга, несмотря на различие в возрасте, званиях, характерах или должностях.

Несколько часов полета, а может и не больше часа - я не ориентировался во времени - и мы приземлились на военном аэродроме. Знакомая техника, на которой мне ранее доводилось работать, вернула меня в годы моей лейтенантской службы - в годы молодости. Странное дело, пятнадцать лет назад я был в этих краях на стажировке молодым, «зеленым» курсантом и не думал, не гадал, что судьба вновь вернет меня в эти места, да еще по такому поводу.

По сравнению с Москвой здесь было очень жарко, бетонку продувал огнедышащий ветер, чем-то напоминающий казахстанский. На аэродроме нас встретил начальник отдела нашего института полковник Владимир Степанович Исаев, который с группой офицеров приехал на несколько дней раньше, чтобы решить вопросы нашего размещения. Подошли автобусы, выделенные местными властями, и грузовики, в которые мы сложили свои чемоданы. Через несколько минут мы были в городе Овруч на месте нашей дислокации.

Улицы небольшого украинского городка казались пустынными, редкие прохожие провожали нас настороженными взглядами. Буйно зеленели сады, цвели палисадники...

Нас привезли в казарму одного из полков, который был выведен в летние лагеря. После нескольких лет офицерской службы я почувствовал себя в казарме несколько непривычно. На первом этаже разместился штаб, на втором - рабочие кабинеты, перегороженные фанерой, на третьем - спальное помещение, также разгороженное, но аккуратными решетками по шесть койкомест. Каждому в придачу к кровати полагался один стул, тумбочка и одна треть шкафа. Кстати, шкафы стояли в проходе казармы вместо стен. Пятнадцать минут нам выделили на передышку, а затем на автобусах отвезли в офицерскую столовую.

Вернувшись из столовой, мы попытались обсудить, чем же нам придется здесь заниматься. Но начавшиеся разговоры быстро затихли. Тогда мы решили, что первым делом надо выспаться, а потом видно будет. Компания у нас подобралась хорошая... Особенно я сблизился с М.М. Шмаковым, А.В. Попелышко и В.А. Ханыче-вым. Первые двое - наши, а третий приехал с Урала.

Михаил Шмаков - добродушный, немного медлительный, спокойный и невозмутимый человек - уже имел опыт работы с радиоактивными веществами на Семипалатинском полигоне. Его оценки и прогнозы о ситуации всегда были осторожные и взвешенные.

Полную противоположность представлял Александр Попелышко. Несколько спешащий, старающийся как можно быстрее выполнить поставленную задачу, всегда улыбающийся и энергичный, готовый подставить свое плечо в трудную минуту.

Виктор Ханычев в наш центр попал случайно: приехал в Москву за назначением, а его определили в командировку в Чернобыль. Он имел при себе только документы и ничего из вещей, рекомендованных взять с собой в столь непростую поездку.

Долго решать, чем будем заниматься, нам не пришлось. Через два часа на вертолете с ЧАЭС вернулось начальство, и поступила команда получить обмундирование. Каждому со склада выдали на- 1 тельное белье, сапоги, импрегнированное обмундирование, респираторы и по два дозиметра, после чего мы пошли на второй этаж «оборудовать» рабочие места. Объявили, что с утра мы все без исключения вылетаем по четырем точкам. На саму АЭС отправлялись химики во главе с полковником Разувановым, по секторам в радиусе тридцатикилометровой зоны Б.П. Дутов и еще два генерала.

Наступила ночь, привезли карты, мы поднялись и начали над ними работать: резать, склеивать, наносить обстановку. Спать легли около пяти часов утра, а в восемь я должен был заступать на дежурство. То, первое дежурство, я запомнил, по всей видимости, на всю жизнь. Связь работала очень плохо, шли бесконечные звонки со всех управлений МО, так как здесь находились их представители. Требовали кого-то разыскать, что-то доложить (через два дня предполагался визит большого начальства в лице генерала армии Валентина Варенникова). Все стояли «на ушах», требовали результатов оценки обстановки от наших начальников, а наши начальники, в свою очередь, - требовали выяснить что-то в Москве, под Москвой и далеко за Уралом. Каким-то чудом, чутьем, нюхом или еще чем-то - не знаю, я пытался выполнять все указания. И все выполнялось, честное слово! Не знаю, правда, каким образом. Сейчас все кажется неправдоподобно-удивительным, а тогда я был просто как на пружине и очень сильно нервничал. Первое дежурство продолжалось сутки и еще шесть часов. Причем за это время ни разу не закрыл глаза, не перекусил, а только пил минеральную воду, благо, в комнате стоял целый ящик. Когда, сменившись, попробовал днем заснуть, у меня ничего не получилось.

Мне пришлось трудиться в оперативном отделе. Честно говоря, занимаясь наукой, я отвык от оперативки и с непривычки втягивался в работу очень тяжело. За два месяца похудел на тринадцать килограммов, несмотря на то, что кормили нас достаточно плотно. Очень сильной оказалась нервная нагрузка, которая во многом объяснялась неразберихой, творившейся в первые дни и месяцы. Тем, кто приехал после нас, было несколько легче, хотя и им тоже досталось с лихвой.

Первый выезд в зону. Что можно сказать об этом? До выезда я немного волновался, может быть, даже побаивался. Конечно, я же не знал ничего о радиации: как она выглядит, что с ней делать и как от нее уберечься. Первые вопросы сразу отпали, стоило прилететь в зону и заняться положенной работой. Все встало на свои места. Волнение исчезло и вопросы тоже, тем более что на последний ответа все равно не было, а значит не стоило на него обращать внимания.

Все шло своим чередом. Были ли мы подготовлены к такой ситуации? Со всей «своей объективностью», точнее, это лично мое мнение, скажу: нет. Поначалу не хватало самого элементарного -респираторов. Через несколько часов работы, респираторы, на которые, разумеется, осаждалась радиоактивная пыль, сами превращались в мощный источник излучения. Поменять респираторы на чистые возможности не было. Не хватало элементарного йодистого калия, предотвращавшего накопление радиоактивного йода в щитовидке, требовались и другие препараты, которые должны были исключить (что вряд ли) или уменьшить воздействие радиации.

Большинство приборов контроля, так называемых дозиметров, не могли измерять полученные дозы, потому что они предназначались для других целей. Они были рассчитаны на «чистую радиацию», как следствие ядерного взрыва, а при аварии из реактора в атмосферу и на землю выпала вся таблица Менделеева. Приборы измеряли чудовищно малую толику той гаммы излучений, вернее, только часть из всего спектра излучений. А некоторые данные наши приборы вообще не фиксировали.

Итак, наступило утро моего первого выезда в зону. Обыкновенное раннее утро. На строевом плацу, который был как раз перед нашей казармой, уже журчала поливомоечная машина, она добросовестно и регулярно прибивала пыль, то есть на нашем языке -проводила дезактивацию - три раза в день. Перед входом в казарму сидела маленькая собачка Джулька, которая лаем приветствовала начальство, причем обожала построения и всегда шла за генералами.

Мне предстояло вылететь в один из секторов, штаб которого находился в Белоруссии. На аэродроме в полной готовности стояли вертолеты, обеспечивающие деятельность нашего центра. Возглавлял группу генерал-лейтенант Б.П. Дутов.

На аэродром нас доставила машина. В тот ранний час стояла тишина. К ногам ластилась трава. Мы подошли к вертолету, который должен был доставить нас в зону. Вертолет покрывали бело-соляные разводы и он напоминал чем-то солдата-трудягу в просоленной гимнастерке. Самолеты не летали. Один за другим в воздух поднимались тяжелые боевые вертолеты и, зависнув над бетоном взлетной площадки, брали курс на Чернобыль.

Подъехал генерал-лейтенант Б.П. Дутов. Командир экипажа, а с каждым генералом летал, как правило, свой экипаж, доложил, что по метеоусловиям (из-за тумана) вылет откладывается на тридцать минут. Борис Павлович поздоровался с нами (кроме меня летели еще два человека). Он держался довольно бодро. Но как ему это давалось, пожалуй, лучше меня никто не знал. Доктор технических наук, профессор, он являлся начальником штаба нашей временной войсковой части, точнее, научного центра Министерства обороны. Из ученого - стал штабным работником. Это не просто. И очень и очень ответственно. Вершить судьбы людей не на бумаге, отвечать за жизни подчиненных - этому знает цену только тот, кому приходилось попадать в подобные ситуации. Хотя, может быть, ему было в какой-то степени легче принимать правильные решения, так как он прошел Великую Отечественную войну.

Как человек порядочный, Борис Павлович ничего не умел делать по принципу «и так сойдет». Ежедневно, с шести утра до двух-четырех ночи, с короткими перерывами на завтрак, обед и ужин, продолжался его рабочий день. Но, главное, он не мог передвигаться без обезболивающих средств. У него открылась язва желудка и очень сильно воспалилась нога. Но лечь на лечение в госпиталь ему не позволяла совесть, и он держался только на уколах, таблетках и... сигаретах. Об этом кроме врача и, пожалуй, меня, больше никто не знал.

Чтобы скоротать время, мы достали сигареты и завели малозначительный разговор то ли об украинской природе, то ли о чем-то еще. Уже не помню. Минут через сорок по радио нам дали добро на взлет.

Солнце неохотно поднималось на небосвод. Становилось жарко и душно. Мы заняли места в салоне вертолета, благо теснота не ощущалась. Борис Павлович принял таблетку, видимо, напомнила о себе болячка. Командир экипажа отдавал какие-то команды. Махина винта, нехотя повинуясь указаниям командира вертолета, начала свой тяжелый разбег. Все задрожало, завибрировало. За окошками (вернее, за иллюминаторами) поднялась пыль, и машина медленно, несколько лениво стала отрываться от земли. Достигнув определенной точки и стряхнув с себя какое-то оцепенение, машина замерла, и затем, словно стрекоза, устремилась по заданному курсу.

Следует отметить высший класс вертолетчиков. Все они прошли Афганистан. Некоторые, вернувшись домой из «горячих» точек, через неделю-другую вновь попали в это страшное пекло. Об этих парнях много говорилось и писалось и, по-моему, достаточно правдиво.

Итак, мы взлетели. До этого мне не часто приходилось летать на вертолетах, поэтому многое воспринималось как в первый раз. Мы направились вдоль линии электропередач, начало которой было в Чернобыле, в Припяти, а точнее - на АЭС. Внизу виднелись опустевшие деревни и поселки. Отчетливо просматривались машины, которые, что также было хорошо видно, успели побывать в дорожных авариях.

Через несколько минут показался Днепр с его многочисленными притоками, а чуть позже, за Припятью, возникли очертания блоков АЭС. Я смотрел на эту живописную панораму, открывшуюся с борта вертолета, и одна навязчивая мысль не давала мне покоя. Каким же надо быть непостижимым гением или полным идиотом, чтобы построить беспощадного демона среди этакой красоты? Природа была потрясающей: богатая зелень, голубые ленты притоков - создавалось ощущение каких-то тропических мест. Обогнув станцию, мы взяли курс на север. Внизу тянулась лента асфальта, по которой бесконечным потоком шли тяжелогруженые самосвалы. Огромное количество машин несло на своих могучих плечах жертву в виде песка, бетона и гравия для огромного идола-исполина - имя которому АЭС. Казалось, все эти жертвоприношения принимались с великой ненасытностью.

Мы подлетали к поселку Румянцево. Здесь находилась оперативная группа научного центра. Облетев вокруг этого поселка, мы пошли на посадку в поле.

Остановили свой бег винты, открылась дверь, и мы ступили на матушку-землю. Первое, что поразило, это огромная - по пояс - трава, хотя было только начало июня. Высоченная трава была темно-зеленого цвета и, что самое странное, из одного корня росли как бы два растения, одно длинное, а другое - пониже, наверное, помоложе, чем-то по цвету напоминающее озимые. Большущее поле травы, которую, увы, нельзя косить на корм скоту - по известной всем причине: трава была радиоактивной. Это вообще странное состояние, не видимое глазу, но ощущаемое приборами. Каждый стебелек, каждый цветочек, каждая пылинка - превратились в источники, которые посылали невидимые лучи, несущие, в итоге, гибель всему живому, соприкоснувшемуся с ними.

Из подъехавшей машины легко выскочил полковник В.С. Исаев, который доложил Борису Павловичу обстановку за текущие сутки. Уровень радиации был "в пределах нормы", хотя пределы нормы никто не знал. Мы сели в машину и на ней очень быстро доехали до здания бывшей двухэтажной конторы то ли ПМК, то ли МТС, где теперь размещались военные.

Совещание проводил Борис Павлович. Он внимательно выслушивал доклады, задавал короткие вопросы, и точно так же кратко давал указания, что необходимо срочно сделать. Последним выступил Владимир Степанович, который доложил, что после дезактивационных работ в одном из поселков обнаружили высокие уровни радиации, на несколько порядков отличающиеся от уровней в других местах, где проводились мероприятия по обеззараживанию. Он предложил всей группой выехать на место и разобраться.

Мы вышли на улицу. Поселок был выселен, возле радиорелейной машины стояли солдаты. Два милиционера в полевой форме и респираторах прошли вдоль домов поселка. Это был милицейский патруль. Приехали три женщины, работавшие в детском садике этого поселка. Они решали вопрос о проведении уборки в детском саду и о необходимости забрать с собой кое-что из имущества.

Где-то далеко на краю поля к лесу тянулась стая бродячих собак. Собаки всех пород, оставшись без хозяев, сгруппировались в стаи и превратились в "волков". Кто-то из наших товарищей рассказал, что вечером брошенные собаки напали на оставшуюся в поселке свинью и разорвали ее на части. Голод дает о себе знать. К людям близко собаки не подходили, так как милиция начала их отстреливать. Как же было жаль домашних животных! На долю животных, как и людей, испытаний выпало немало, но люди могли постоять за себя, а животные оказались абсолютно беззащитными.

Особенно врезалось в память, когда в другом секторе увидел собаку, отдаленно напоминающую овчарку, с облезлой шерстью и двумя пулевыми ранениями. Перед моими глазами и сейчас стоит этот пес, который, еле волоча лапы, бредет по улице, поминутно останавливаясь и не обращая абсолютно никакого внимания на людей. Три раза в день он подходил к палатке, получал свою порцию еды и уходил в конец поселка зализывать раны и размышлять - то ли о своей несправедливо горькой судьбе, то ли о жестокости этого мира и людей, его населяющих.

Недалеко от штаба находилась автолавка, в которой продавался дефицит: сгущенное молоко в банках, печенье и минеральная вода. Следует отметить, что питание в зонах было бесплатное и хорошее, но только никто не получал бесплатных винно-водочных изделий. Это всего лишь один из распространенных слухов. По всей зоне был объявлен "сухой закон".

Итак, перед нами поставили задачи, которые предстояло решать. Мы подошли к машине и... Вот здесь я должен остановиться еще на одном впечатлении, которое запало мне в душу.

Мы должны были ехать в село, где предполагались высокие уровни радиации. В.С. Исаев распорядился, чтобы вся группа садилась в машину. Борис Павлович стоял в стороне, наблюдая эту картину. Мы заняли места в первой машине и ждали указаний. Подошел Борис Павлович и негромко сказал Владимиру Степановичу: «Владимир Степанович, не торопитесь. Считаю, что всем товарищам ехать нет смысла. Поедете вы и я. Остальные до нашего возвращения будут здесь заниматься решением поставленных мною задач. Всем рисковать лишний раз нет смысла». Вот эта фраза мне, видимо, запомнится на всю жизнь. Это говорил человек, который прошел всю войну, начав ее солдатом, а закончив офицером. Он ценил людей и лишний раз рисковать здоровьем, а, по сути, жизнью подчиненных, без необходимости никогда не позволял.

Пожалуй, он единственный из руководства части кто по-человечески (если так можно выразиться) понимал, что такое радиация и каковы ее последствия, ибо этому он посвятил не один год своей работы. Его поступок - наглядный пример заботливого отеческого отношения руководителя к подчиненным в труднейшей ситуации. Наверное, Чернобыль явился для меня не только огромной встряской, но и хорошей школой жизни. А этот случай стал для меня в дальнейшем наглядным уроком бережного и справедливого отношения к людям. Уроком на всю жизнь.

Забота о людях и человечность снискали Б.П. Дутову глубокое уважение всех офицеров и сотрудников центра. Офицеры других частей завидовали, что у нас такой командир. И это несмотря на то, что коллектив наш представлял "Ноев ковчег", собранный из всех мыслимых и немыслимых военных специальностей со всего Союза. Мы остались делать то, что нам определили. Через некоторое время вернулись полковник В.С. Исаев и генерал Б.П. Дутов. Мы обсудили, что необходимо сделать, и вертолетом собрались вылететь в другой поселок, расположенный на границе зоны. Когда подошли к вертолету, то летчиков на месте не оказалось. Экипаж в полном составе сидел на берегу пруда, метрах в пятистах от вертолета, и дружно ловил рыбу, которую тут же отпускал обратно в пруд. Рыба была по известным причинам не съедобна.

У вертолета нас ждал полковник медицинской службы, который впоследствии многое мне рассказал о радиологической медицине. Он, кстати, бывал в стационаре 6-ой специализированной больницы Минздрава СССР, где лечились пожарные из Чернобыля.

Вертолет взял курс на Рудакове, богатое некогда село на границе зоны. Говорят, что село раньше принадлежало гражданину (долго думал, как назвать - господин, гражданин, товарищ) Рудакову, который являлся то ли членом Госдумы, то ли членом правительства Керенского. В каком-то году времен Гражданской войны он добровольно отдал это село и имение крестьянам, а сам то ли здесь до-, живал, то ли потом приезжал сюда из-за границы. Он, видимо, был неплохой дядька, раз в его честь оставили название села. В этом селе запомнился красивый пруд с островом посередине. Говорят, пруд выкопан вручную. Если это так, то сделано все с любовью и очень красиво.

Приземлялись мы рядом с этим прудом на поляне, в центре которой была привязана корова. Бедная корова не могла найти себе место от испуга и, наконец, спрятавшись в кустах, отчаянно мычала. Со всех сторон к вертолету бежали мальчишки и, прихрамывая, торопились старики. Это был первый рейс винтокрылой машины в это село и, видимо, ее появление вызвало столько суеты.

Обобщение опыта ликвидации последствий аварии входило в одну из наших задач. Появлялись первые записи, первые крупицы данных, которые потом обрастали конкретными предложениями. Тогда мне казалось, что это существенно, необходимо, крайне важно и очень нужно для всех.

Но вот, по прошествии многих месяцев, могу смело сказать, что никому ничего из того, что мы сделали, не надо. И если, не дай Бог, произойдет нечто подобное - мы опять будем начинать с нуля. Потому что мы ничего не делаем из того, что необходимо для обеспечения безопасности людей в полном объеме. У нас то не хватает средств, то специалистов, то еще чего-нибудь, вроде государственного «мышления». Все, что ни возьми, у нас в дефиците. А потом появляется какая-то успокоенность, или, как говорится, надежда на то, что в одну воронку снаряд дважды не попадает. Словом, много из того, что мы приобрели в том нелегком деле оказывается невостребованным.

Каково же мое мнение о ходе работ, проводимых в зоне и на самой АЭС в первые дни?

Первое. Удивляла боязнь доложить первому лицу в государстве бесполезность проведения дезактивационных работ.

Второе. Поражало стремление доказать всему миру (проклятому империализму), что социалистической стране атом не страшен и советские люди могут его укротить силой своей убежденности (я понимаю, что это горькая ирония).

Вот горький пример. Проводились дезактивационные работы. Логика здравого смысла показывала их бесполезность: мыли дома, улицы, снимали слои грунта в садах и во дворах - а через три - четыре дня реактор опять выбрасывал радиоактивное облако, и уровни становились снова те же или еще больше. И вот эта работа выдавалась за героический труд. Да, но трудились-то молодые двадцати-тридцатилетние парни... С радиацией шутки плохи, но о людях разве думали?

Не один я видел бесполезность этих работ, но все говорили, что это политика, вернее, необходимые политические шаги. Бог ты мой, если это было так, то можно додуматься черт знает до чего! По существу, мы "махали шашкой" перед атомным реактором.

То, с чем мы вступили в борьбу с атомом, напоминало "каменный век": люди, лопаты, бульдозер (несовременный), да еще экскаватор. И опять... человек. Сотни тысяч человек пройдут через подобное атомное "чистилище", но до сих пор меня мучает навязчивая мысль - а надо ли? Надо ли гробить людей? Надо ли тратить такие огромные средства впустую? Надо ли стараться вернуть людей на те места, где они жили раньше, но где сейчас нельзя жить? Надо ли... Я был глубоко убежден тогда, что не надо, хотя, может быть, я также глубоко заблуждаюсь и сейчас.

Но, да ладно, лет через тридцать или пятьдесят, а может и раньше, скажут, что Чернобыль был очередной ошибкой, в которой не будет виновных, а правыми будут те, кто дожил до настоящего времени. Они же и напишут о случившемся. Они же будут и судьями. Теперь мне кажется, что так, или примерно так, было всегда. Поэтому появлялись «малые земли», «героические полярники» и тому подобное.

Для чего я об этом пишу? Не знаю, но мне кажется, что в наше сложное, непродуманное до конца время - надо писать.

Надо писать для будущих поколений, чтобы они не считали нас -нынешних - плохо соображающими. Наступило ведь время давать оценки всякого рода культам, застоям и прочему.

Если читать газетные полосы, то все в результате было хорошо. И Чернобыль - это мужество и героизм, смелые решения, безграничная самоотверженность, вера в торжество человеческого разума, который непременно победит зарвавшийся взорвавшийся атом...

Все это так, все правильно... Но какой ценой? Мы привыкли жертвовать человеческими жизнями. Запросто жертвовать. Может быть, фраза слишком груба и не соответствует действительности? Может быть. Я не политик, я просто один из тех русских, которых не смогли уничтожить в Гражданскую (цифры погибших неизвестны), заиндустриализировать и заколлективизировать (цифры сложивших головы г неизвестны), "завражить", т.е. объявить врагами народа (сколько замучено в тюрьмах и лагерях - неизвестно).

Бог мой, мы сейчас начинаем узнавать, что "свои" были хуже, чем враги. До какой же степени надо было одурманить народ, чтобы такое вершилось. Да, я один из потомков тех, кого не смогли победить в 41-ом. Миллионы талантливых людей погибло в войну. Далее все было также далеко не спокойно. Десятки, сотни тысяч моих соотечественников...

Мы до сих пор не знаем правды о своей истории. Но, если глубоко покопаться в истории нашего государства, то мы найдем в ней и Афганистан, и Чернобыль. Никак не могу ответить себе на один вопрос: почему светлое будущее мы должны строить на костях своих соотечественников? Почему за чьи-то ошибки - опять в зачет идут человеческие жизни и здоровье? Слишком сильно сидит в наших позвоночниках страх 37-го года. Мало кто мог и может открыто высказать обществу свое мнение. Или оно (общество) знает, но не хочет выслушивать горькую правду, а желает наслаждаться неприкрытой сладковатой ложью?

Сейчас мы тихо не соглашаемся в кулуарах, но громко молчим прилюдно. И в этом великая сила той власти, создавшей плановое хозяйство: все по плану, даже правда - и та дозирована (надо же, как радиация), и в определенное время. Часто время приема (из-за запаздывающего производства) правды приходит с большим опозданием. И целебные ее свойства, уже, увы, бессильны помочь тем, кто в ней нуждался (а может, смежники подводят).

И так, снова лето 1986 года. Сейчас о нем пишут, по-моему, уже меньше, чем писали раньше. Неразбериха... Она царила не только при проведении работ по дезактивации. На месте аварии и в зонах очень много различных организаций занималось дозиметрическим контролем. Эти сведения по всевозможным каналам поступали в Москву. Кому-то наверху они не нравились. Ибо те, кто отвечал за происходящее, давали заниженные данные, а те, кто отвечал за проведение работ, то, что показывали приборы. Которые, как потом оказалось, не всегда были отградуированы.

На показания приборов влияла еще одна особенность ситуации: радиоактивный след от облака был не равномерный, а "пятнами". Мне приходилось самому не единожды в одном и том же населенном пункте измерять уровни радиации, допустим, на скотном дворе. Так, буквально на расстоянии 2-3 метров точки замера уровня отличались на два порядка, то есть в сто раз. К тому же, поначалу не было привязанных точек отсчета, и данные представляли собой набор случайных цифр.

В один из июньских дней поступила команда привести все в соответствие. Но предшествовало этому следующее. Как обычно, к полуночи поступила команда всем выехать в зоны для взятия проб. Кому и куда конкретно - неизвестно. За ночь нас поделили на группы, объяснив где, что и как брать. На шесть утра назначили выезд, чтобы к вечеру пробы были доставлены на аэродром для отправки через всю страну на Семипалатинский полигон, где бы их могли исследовать. У нас на весь Союз соответствующих лабораторий было раз... и обчелся.

Как обычно, все началось с неразберихи: кто-то сел не в те машины, кто-то - не в тот вертолет. Но, славу Богу, к этому времени нервная система достигла соответствующей степени закалки, и на подобные пустяки я уже не обращал внимания.

На трех УАЗ-469 - мы отправились в район Терехи. По утреннему холодку очень быстро добрались до Чернобыля, но в город не стали заезжать, а поехали другой дорогой. Вдоль дороги тянулся водопровод, по которому вода подавалась в Чернобыль. Части МВД уже начали огораживать колючей проволокой зону отчуждения. Честное слово, стало даже как-то легче на душе, когда я увидел эти столбы с колючей проволокой. Название «зона» стало себя оправдывать.

Наконец-то, для всех стало очевидно, что надо огородить непригодную для жизни территорию и оставить на ней все без изменений... Ведь всю зараженную землю не сроешь и не вывезешь на другую планету. А время распада элементов определено с точностью до секунды, поэтому десятки, даже сотни лет здесь людям делать нечего. Это время просто должно пройти.

На дорогах было относительно пустынно, только дважды нас останавливали на постах химики-дозиметристы. Замеряли фон на машине и отпускали без помывки дальше.

Чем мне запомнился тот день? Мы проезжали вдоль леса. Ровненькие сосны, очень красивый бор, затянутый колючей проволокой. И... заяц, который не мог перелезть через эту проволоку. Он стоял на задних дапах, крутил головой и пробовал пробраться под сеткой, но не мог найти места, где можно пролезть. Мне подумалось, что заяц всю свою заячью жизнь бегал по этим местам, где хотел, а теперь вынужден жить как в зоопарке. Зона - зоопарк... Словом, такая вот глупая мысль засела тогда у меня в голове.

В Терехах нам по прибытии сразу выделили по БРДМ-2рх, а также к каждому из нас прикрепили по одному дозиметристу, водителю и офицеру, которые знали достаточно хорошо этот район.

Водитель был военным из запаса, откуда-то с Урала, а дозиметрист - молодой, девятнадцатилетний парень. Честное слово, мне было его очень жаль! Жаль, конечно, было всех нас, включая и самого себя. Но ведь он еще совсем мальчишка, и как сложится его дальнейшая жизнь, известно одному Всевышнему. Подвергать молодежь опасности, притом без особой необходимости - преступление. Преступление уже нашей эпохи, преступление моего времени.

К слову отмечу, что старшим группы в Терехах был полковник Е.Е. Клевец. Размещалась группа научного центра в маленьких клетушках фельдшерского пункта. Сам домик стоял в великолепном яблоневом саду. Деревья были усыпаны яблоками, к которым никто не прикасался. По земле были проложены доски, чтобы меньше заносить в дом пыли. Вдоль забора стояло большое количество умывальников. По дороге с небольшими интервалами ходили АРСы и поливали асфальт, потому что солнце изрядно припекало. Чтобы транспорт не поднимал пыль, скорость в поселке ограничили до 5 км/ч. После нашей бешеной гонки было очень непривычно смотреть на «вальсирующие» по поселку машины. Кстати, скорость, с которой мы пересекли всю зону, то же была своего рода средством защиты.

Мне понравилось четкое распределение участков работы, которое провел Евгений Евгеньевич. Взяв власть в свои руки, он каждому конкретно определил маршрут и точки замеров.

К сожалению, из памяти стерлись названия тех пунктов, которые мне предстояло обследовать. Раньше я их знал наизусть, как Отче наш. Миновав поселок, мы выехали на свой маршрут. Асфальт закончился, началась размытая дождями ухабистая дорога. Дождей не было давно, и от любого движения поднималась жуткая пылища, напоминающая «по бархатистости» казахстанскую. Было очень душно, но пришлось закрыть люки. Говорили мы ни о чем, на вольные темы, лишь бы занять время. Километра через три вновь въехали на хорошую дорогу и начали проводить замеры в контрольных точках и брать пробы.

Населенные пункты... Когда мысленно представляю их, окидываю взор<