Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы

 

 

Мне не спится, нет огня;

Всюду мрак и сон докучный.

Ход часов лишь однозвучный

Раздается близ меня.

Парки бабье лепетанье,

Спящей ночи трепетанье,

Жизни мышья беготня…

Что тревожишь ты меня?

Что ты значишь, скучный шопот?

Укоризна, или ропот

Мной утраченного дня?

От меня чего ты хочешь?

Ты зовешь или пророчишь?

Я понять тебя хочу,

Смысла я в тебе ищу…

 

 

Герой

 

 

Что есть истина?

 

Друг.

 

Да, слава в прихотях вольна.

Как огненный язык, она

По избранным главам летает,

С одной сегодня исчезает

И на другой уже видна.

За новизной бежать смиренно

Народ бессмысленный привык;

Но нам уж то чело священно,

Над коим вспыхнул сей язык.

На троне, на кровавом поле,

Меж граждан на чреде иной

Из сих избранных кто всех боле

Твоею властвует душой?

 

Поэт.

 

Всё он, всё он – пришлец сей бранный,

Пред кем смирилися цари,

Сей ратник, вольностью венчанный,

Исчезнувший, как тень зари.

 

Друг.

 

Когда ж твой ум он поражает

Своею чудною звездой?

Тогда ль, как с Альпов он взирает

На дно Италии святой;

Тогда ли, как хватает знамя

Иль жезл диктаторский; тогда ль,

Как водит и кругом и вдаль

Войны стремительное пламя,

И пролетает ряд побед

Над ним одна другой вослед;

Тогда ль, как рать героя плещет

Перед громадой пирамид,

Иль как Москва пустынно блещет.

Его приемля, – и молчит?

 

Поэт.

 

Нет, не у Счастия на лоне

Его я вижу, не в бою,

Не зятем кесаря на троне;

Не там, где на скалу свою

Сев, мучим казнию покоя,

Осмеян прозвищем героя,

Он угасает недвижим,

Плащом закрывшись боевым.

Не та картина предо мною!

Одров я вижу длинный строй,

Лежит на каждом труп живой,

Клейменный мощною чумою,

Царицею болезней… он,

Не бранной смертью окружен,

Нахмурясь, ходит меж одрами

И хладно руку жмет чуме,

И в погибающем уме

Рождает бодрость… Небесами

Клянусь: кто жизнию своей

Играл пред сумрачным недугом,

Чтоб ободрить угасший взор,

Клянусь, тот будет небу другом,

Каков бы ни был приговор

Земли слепой…

 

Друг.

 

Мечты поэта —

Историк строгой гонит вас!

Увы! его раздался глас, —

И где ж очарованье света!

 

Поэт.

 

Да будет проклят правды свет,

Когда посредственности хладной,

Завистливой, к соблазну жадной,

Он угождает праздно! – Нет!

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман…

Оставь герою сердце! Что же

Он будет без него? Тиран…

 

Друг.

 

Утешься………………

 

29 сентября

Москва.

 

* * *

 

В начале жизни школу помню я;

Там нас, детей беспечных, было много;

Неровная и резвая семья.

 

Смиренная, одетая убого,

Но видом величавая жена

Над школою надзор хранила строго.

 

Толпою нашею окружена,

Приятным, сладким голосом, бывало,

С младенцами беседует она.

 

Ее чела я помню покрывало

И очи светлые, как небеса.

Но я вникал в ее беседы мало.

 

Меня смущала строгая краса

Ее чела, спокойных уст и взоров,

И полные святыни словеса.

 

Дичась ее советов и укоров,

Я про себя превратно толковал

Понятный смысл правдивых разговоров,

 

И часто я украдкой убегал

В великолепный мрак чужого сада,

Под свод искусственный порфирных скал.

 

[Там] нежила меня [теней] прохлада;

Я предавал мечтам свой юный ум,

И праздномыслить было мне отрада.

 

Любил я светлых вод и листьев шум,

И белые в тени дерев кумиры,

И в ликах их печать недвижных дум.

 

Всё – мраморные циркули и лиры,

Мечи и свитки в мраморных руках,

На главах лавры, на плечах порфиры —

 

Всё наводило сладкий некий страх

Мне на сердце; и слезы вдохновенья.

При виде их, рождались на глазах.

 

Другие два чудесные творенья

Влекли меня волшебною красой:

То были двух бесов изображенья.

 

Один (Дельфийский идол) лик младой

Был гневен, полон гордости ужасной,

И весь дышал он силой неземной.

 

Другой женообразный, сладострастный,

Сомнительный и лживый идеал —

Волшебный демон – лживый, но прекрасный,

 

Пред ними сам себя я забывал;

В груди младое сердце билось – холод

Бежал по мне и кудри подымал.

 

Безвестных наслаждений темный голод

Меня терзал – уныние и лень

Меня сковали – тщетно был я молод.

 

[Средь отроков] я молча целый день

Бродил угрюмый – всё кумиры сада

На душу мне свою бросали тень.

 

 

На перевод Илиады

 

 

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;

 

Старца великого тень чую смущенной душой.

 

 

* * *

 

Для берегов отчизны дальной

Ты покидала край чужой;

В час незабвенный, в час печальный

Я долго плакал пред тобой.

Мои хладеющие руки

Тебя старались удержать;

Томленье страшное разлуки

Мой стон молил не прерывать.

 

Но ты от горького лобзанья

Свои уста оторвала;

Из края мрачного изгнанья

Ты в край иной меня звала.

Ты говорила: "В день свиданья

Под небом вечно голубым,

В тени олив, любви лобзанья

Мы вновь, мой друг, соединим".

 

Но там, увы, где неба своды

Сияют в блеске голубом,

Где [тень олив легла] на воды,

Заснула ты последним сном.

Твоя краса, твои страданья

Исчезли в урне гробовой —

А с <ними> поцалуй свиданья…

Но жду его; он за тобой…

 

 

Отрывок

 

 

Не розу Пафосскую,

Росой оживленную,

Я ныне пою;

Не розу Феосскую,

Вином окропленную,

Стихами хвалю;

Но розу счастливую,

На персях увядшую

[Элизы] моей…

 

 

Из Barry Cornwall[58]

 

Here's a health to thee, Mary.[59]

 

 

Пью за здравие Мери,

Милой Мери моей.

Тихо запер я двери

И один без гостей

Пью за здравие Мери.

 

Можно краше быть Мери,

Краше Мери моей,

Этой маленькой пери;

Но нельзя быть милей

Резвой, ласковой Мери.

 

Будь же счастлива, Мери,

Солнце жизни моей!

Ни тоски, ни потери,

Ни ненастливых дней

Пусть не ведает Мери.

 

 

* * *

 

Пред испанкой благородной

Двое рыцарей стоят.

Оба смело и свободно

В очи прямо ей глядят.

Блещут оба красотою,

Оба сердцем горячи,

Оба мощною рукою

Оперлися на мечи.

 

Жизни им она дороже

И, как слава, им мила;

Но один ей мил – кого же

Дева сердцем избрала?

«Кто, реши, любим тобою?» —

Оба деве говорят

И с надеждой молодою

В очи прямо ей глядят.

 

 

Моя родословная

 

 

Смеясь жестоко над собратом,

Писаки русские толпой

Меня зовут аристократом.

Смотри, пожалуй, вздор какой!

Не офицер я, не асессор,

Я по кресту не дворянин,

Не академик, не профессор;

Я просто русской мещанин.

 

Понятна мне времен превратность,

Не прекословлю, право, ей:

У нас нова рожденьем знатность,

И чем новее, тем знатней.

Родов дряхлеющих обломок

(И по несчастью не один),

Бояр старинных я потомок;

Я, братцы, мелкий мещанин.

 

Не торговал мой дед блинами,

Не ваксил царских сапогов,

Не пел с придворными дьячками,

В князья не прыгал из хохлов,

И не был беглым он солдатом

Австрийских пудреных дружин;

Так мне ли быть аристократом?

Я, слава богу, мещанин.

 

Мой предок Рача мышцой бранной

Святому Невскому служил;

Его потомство гнев венчанный,

Иван IV пощадил.

Водились Пушкины с царями;

Из них был славен не один,

Когда тягался с поляками

Нижегородский мещанин.

 

Смирив крамолу и коварство,

И ярость бранных непогод,

Когда Романовых на царство

Звал в грамоте своей народ,

Мы к оной руку приложили,

Нас жаловал страдальца сын.

Бывало нами дорожили;

Бывало… но – я мещанин.

 

Упрямства дух нам всем подгадил:

В родню свою неукротим,

С Петром мой пращур не поладил

И был за то повешен им.

Его пример будь нам наукой:

Не любит споров властелин.

Счастлив князь Яков Долгорукой,

Умен покорный мещанин.

 

Мой дед, когда мятеж поднялся

Средь петергофского двора,

Как Миних, верен оставался

Паденью третьего Петра.

Попали в честь тогда Орловы,

А дед мой в крепость, в карантин,

И присмирел наш род суровый,

И я родился мещанин.

 

Под гербовой моей печатью

Я кипу грамот схоронил

И не якшаюсь с новой знатью,

И крови спесь угомонил.

Я грамотей и стихотворец,

Я Пушкин просто, не Мусин,

Я не богач, не царедворец,

Я сам большой: я мещанин.

 

 

Post scriptum.[60]

 

Решил Фиглярин, сидя дома,

Что черный дед мой Ганнибал

Был куплен за бутылку рома

И в руки шкиперу попал.

 

Сей шкипер был тот шкипер славный,

Кем наша двигнулась земля,

Кто придал мощно бег державный

Рулю родного корабля.

 

Сей шкипер деду был доступен,

И сходно купленный арап

Возрос усерден, неподкупен,

Царю наперсник, а не раб.

 

И был отец он Ганнибала,

Пред кем средь чесменских пучин

Громада кораблей вспылала,

И пал впервые Наварин.

 

Решил Фиглярин вдохновенный:

Я во дворянстве мещанин.

Что ж он в семье своей почтенной?

Он?… он в Мещанской дворянин.

 

 

Цыганы

 

 

Над лесистыми брегами,

В час вечерней тишины,

Шум и песни под шатрами,

И огни разложены.

 

Здравствуй, счастливое племя!

Узнаю твои костры;

Я бы сам в иное время

Провождал сии шатры.

 

Завтра с первыми лучами

Ваш исчезнет вольный след,

Вы уйдете – но за вами

Не пойдет уж ваш поэт.

 

Он бродящие ночлеги

И проказы старины

Позабыл для сельской неги

И домашней тишины.

 

Стихотворения 1831 г

 

 

* * *

 

Перед гробницею святой

Стою с поникшею главой…

Всё спит кругом; одни лампады

Во мраке храма золотят

Столбов гранитные громады

И их знамен нависший ряд.

 

Под ними спит сей властелин,

Сей идол северных дружин,

Маститый страж страны державной.

Смиритель всех ее врагов,

Сей остальной из стаи славной

Екатерининских орлов.

 

В твоем гробу восторг живет!

Он русской глас нам издает;

Он нам твердит о той године,

Когда народной веры глас

Воззвал к святой твоей седине:

«Иди, спасай!» Ты встал – и спас…

 

Внемли ж и днесь наш верный глас,

Встань и спасай царя и нас,

О, старец грозный! На мгновенье

Явись у двери гробовой,

Явись, вдохни восторг и рвенье

Полкам, оставленным тобой!

 

Явись и дланию своей

Нам укажи в толпе вождей,

Кто твой наследник, твой избранный!

Но храм – в молчанье погружен,

И тих твоей могилы бранной

Невозмутимый, вечный сон…

 

 

Клеветникам России

 

 

О чем шумите вы, народные витии?

Зачем анафемой грозите вы России?

Что возмутило вас? волнения Литвы?

Оставьте: это спор славян между собою,

Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,

Вопрос, которого не разрешите вы.

 

Уже давно между собою

Враждуют эти племена;

Не раз клонилась под грозою

То их, то наша сторона.

Кто устоит в неравном споре:

Кичливый лях, иль верный росс?

Славянские ль ручьи сольются в русском море?

Оно ль иссякнет? вот вопрос.

 

Оставьте нас: вы не читали

Сии кровавые скрижали;

Вам непонятна, вам чужда

Сия семейная вражда;

Для вас безмолвны Кремль и Прага;

Бессмысленно прельщает вас

Борьбы отчаянной отвага —

И ненавидите вы нас…

За что ж? ответствуйте; за то ли,

Что на развалинах пылающей Москвы

Мы не признали наглой воли

Того, под кем дрожали вы?

За то ль, что в бездну повалили

Мы тяготеющий над царствами кумир

И нашей кровью искупили

Европы вольность, честь и мир?…

 

Вы грозны на словах – попробуйте на деле!

Иль старый богатырь, покойный на постеле,

Не в силах завинтить свой измаильский штык!

Иль русского царя уже бессильно слово?

Иль нам с Европой спорить ново?

Иль русской от побед отвык?

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?…

Так высылайте ж нам, витии,

Своих озлобленных сынов:

Есть место им в полях России

Среди нечуждых им гробов.

 

 

<Из письма к Вяземскому.>

 

 

Любезный Вяземский, поэт и камергер…

(Василья Львовича узнал ли ты манер?

Так некогда письмо он начал к камергеру,

Украшенну ключом за Верность и за Веру)

Так солнце и на нас взглянуло из-за туч!

На заднице твоей сияет тот же ключ.

Ура! хвала и честь поэту-камергеру.

Пожалуй, от меня поздравь княгиню Веру.

 

 

<Из записки к А. О. Россет.>

 

 

От вас узнал я плен Варшавы.

< >

 

Вы были вестницею славы

И вдохновеньем для меня.

 

 

Бородинская годовщина

 

 

Великий день Бородина

Мы братской тризной поминая,

Твердили: "Шли же племена,

Бедой России угрожая;

Не вся ль Европа тут была?

А чья звезда ее вела!..

Но стали ж мы пятою твердой

И грудью приняли напор

Племен, послушных воле гордой,

И равен был неравный спор.

 

И что ж? свой бедственный побег,

Кичась, они забыли ныне;

Забыли русской штык и снег,

Погребший славу их в пустыне.

Знакомый пир их манит вновь —

Хмельна для них славянов кровь;

Но тяжко будет им похмелье;

Но долог будет сон гостей

На тесном, хладном новоселье,

Под злаком северных полей!

 

Ступайте ж к нам: вас Русь зовет!

Но знайте, прошеные гости!

Уж Польша вас не поведет:

Через ее шагнете кости!.."

Сбылось – и в день Бородина

Вновь наши вторглись знамена

В проломы падшей вновь Варшавы;

И Польша, как бегущий полк,

Во прах бросает стяг кровавый —

И бунт раздавленный умолк.

 

В боренье падший невредим;

Врагов мы в прахе не топтали,

Мы не напомним ныне им

Того, что старые скрижали

Хранят в преданиях немых;

Мы не сожжем Варшавы их;

Они народной Немезиды

Не узрят гневного лица

И не услышат песнь обиды

От лиры русского певца.

 

Но вы, мутители палат,

Легкоязычные витии,

Вы, черни бедственный набат,

Клеветники, враги России!

Что взяли вы?… Еще ли росс

Больной, расслабленный колосс?

Еще ли северная слава

Пустая притча, лживый сон?

Скажите: скоро ль нам Варшава

Предпишет гордый свой закон?

 

Куда отдвинем строй твердынь?

За Буг, до Ворсклы, до Лимана?

За кем останется Волынь?

За кем наследие Богдана?

Признав мятежные права,

От нас отторгнется ль Литва?

Наш Киев дряхлый, златоглавый,

Сей пращур русских городов,

Сроднит ли с буйною Варшавой

Святыню всех своих гробов?

 

Ваш бурный шум и хриплый крик

Смутили ль русского владыку?

Скажите, кто главой поник?

Кому венец: мечу иль крику?

Сильна ли Русь? Война, и мор,

И бунт, и внешних бурь напор

Ее, беснуясь, потрясали —

Смотрите ж: всё стоит она!

А вкруг ее волненья пали —

И Польши участь решена…

 

Победа! сердцу сладкий час!

Россия! встань и возвышайся!

Греми, восторгов общий глас!..

Но тише, тише раздавайся

Вокруг одра, где он лежит,

Могучий мститель злых обид,

Кто покорил вершины Тавра,

Пред кем смирилась Эривань,

Кому суворовского лавра

Венок сплела тройная брань.

 

Восстав из гроба своего,

Суворов видит плен Варшавы;

Вострепетала тень его

От блеска им начатой славы!

Благословляет он, герой,

Твое страданье, твой покой,

Твоих сподвижников отвагу,

И весть триумфа твоего,

И с ней летящего за Прагу

Младого внука своего.

 

 

Эхо

 

 

Ревет ли зверь в лесу глухом,

Трубит ли рог, гремит ли гром,

Поет ли дева за холмом —

На всякой звук

Свой отклик в воздухе пустом

Родишь ты вдруг.

 

Ты внемлешь грохоту громов

И гласу бури и валов,

И крику сельских пастухов —

И шлешь ответ;

Тебе ж нет отзыва… Таков

И ты, поэт!

 

 

* * *

 

Чем чаще празднует лицей

Свою святую годовщину,

Тем робче старый круг друзей

В семью стесняется едину,

Тем реже он; тем праздник наш

В своем веселии мрачнее;

Тем глуше звон заздравных чаш,

И наши песни тем грустнее.

 

Так дуновенья бурь земных

И нас нечаянно касались,

И мы средь пиршеств молодых

Душою часто омрачались;

Мы возмужали; рок судил

И нам житейски испытанья,

[И смерти дух] средь нас ходил

И назначал свои закланья.

 

Шесть мест упраздненных стоят,

Шести друзей не узрим боле,

Они разбросанные спят —

Кто здесь, кто там на ратном по

Кто дома, кто в земле чужой,

Кого недуг, кого печали

Свели во мрак земли сырой,

И надо всеми мы рыдали.

 

И мнится, очередь за мной,

Зовет меня мой Дельвиг милый,

Товарищ юности живой,

Товарищ юности унылой,

Товарищ песен молодых,

Пиров и чистых помышлений,

Туда, в толпу теней родных

Навек от нас утекший гений.

 

Тесней, о милые друзья,

Тесней наш верный круг составим,

Почившим песнь окончил я,

Живых надеждою поздравим,

Надеждой некогда опять

В пиру лицейском очутиться,

Всех остальных еще обнять

И новых жертв уж не страшиться.

 

Стихотворения 1832 г

 

«И дале мы пошли – и страх обнял меня…»

 

 

I.

 

И дале мы пошли – и страх обнял меня.

Бесенок, под себя поджав свое копыто,

Крутил ростовщика у адского огня.

 

Горячий капал жир в копченое корыто.

И лопал на огне печеный ростовщик.

А я: «Поведай мне: в сей казни что сокрыто?»

 

Виргилий мне: "Мой сын, сей казни смысл велик:

Одно стяжание имев всегда в предмете,

Жир должников своих сосал сей злой старик

 

И их безжалостно крутил на вашем свете."

Тут грешник жареный протяжно возопил:

"О, если б я теперь тонул в холодной Лете!

 

О, если б зимний дождь мне кожу остудил!

Сто на сто я терплю: процент неимоверный!" —

Тут звучно лопнул он – я взоры потупил.

 

Тогда услышал я (о диво!) запах скверный,

Как будто тухлое разбилось яйцо,

Иль карантинный страж курил жаровней серной.

 

Я, нос себе зажав, отворотил лицо.

Но мудрый вождь тащил меня всё дале, дале —

И, камень приподняв за медное кольцо,

Сошли мы вниз – и я узрел себя в подвале.

 

 

II.

 

Тогда я демонов увидел черный рой,

Подобный издали ватаге муравьиной —

 

И бесы тешились проклятою игрой:

 

До свода адского касалася вершиной

Гора стеклянная, [как Арарат] остра —

И разлегалася над темною равниной.

 

И бесы, раскалив как жар чугун ядра,

[Пустили вниз его смердящими] когтями

Ядро запрыгало – и гладкая гора,

 

Звеня, растрескалась колючими звездами.

Тогда других чертей нетерпеливый рой

За жертвой кинулся с ужасными словами.

 

Схватили под руки жену с ее сестрой,

И заголили их, и вниз пихнули с криком

И обе сидючи пустились вниз стрелой…

 

Порыв отчаянья я внял в их вопле диком;

Стекло их резало, впивалось в тело им —

А бесы прыгали в веселии великом.

Я издали глядел – смущением томим.

 

 

Мальчику

(Из Катулла)

 

Minister vetuli, puer.[61]

 

 

Пьяной горечью Фалерна

Чашу мне наполни, мальчик!

Так Постумия велела,

Председательница оргий.

Вы же, воды, прочь теките

И струей, вину враждебной,

Строгих постников поите:

Чистый нам любезен Бахус.

 

 

<В альбом А. О. Смирновой.>

 

 

В тревоге пестрой и бесплодной

Большого света и двора

Я сохранила взгляд холодный,

Простое сердце, ум свободный

И правды пламень благородный

И как дитя была добра;

Смеялась над толпою вздорной,

Судила здраво и светло,

И шутки злости самой черной

Писала прямо набело.

 

 

<В альбом кж. А. Д. Абамелек.>

 

 

Когда-то (помню с умиленьем)

Я смел вас няньчить с восхищеньем,

Вы были дивное дитя.

Вы расцвели – с благоговеньем

Вам ныне поклоняюсь я.

За вами сердцем и глазами

С невольным трепетом ношусь

И вашей славою и вами,

Как нянька старая, горжусь.

 

 

<Гнедичу.>

 

 

С Гомером долго ты беседовал один,

Тебя мы долго ожидали,

И светел ты сошел с таинственных вершин

И вынес нам свои скрижали.

И что ж? ты нас обрел в пустыне под шатром,

В безумстве суетного пира,

Поющих буйну песнь и скачущих кругом

От нас созданного кумира.

Смутились мы, твоих чуждаяся лучей.

В порыве гнева и печали

Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей,

Разбил ли ты свои скрижали?

О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты

Скрываться в тень долины малой,

Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты

Жужжанью пчел над розой алой.

[Таков прямой поэт. Он сетует душой

На пышных играх Мельпомены,

И улыбается забаве площадной

И вольности лубочной сцены,]

То Рим его зовет, то гордый Илион,

То скалы старца Оссиана,

И с дивной легкостью меж тем летает он

Во след Бовы иль Еруслана.

 

 

Красавица

 

 

Всё в ней гармония, всё диво,

Всё выше мира и страстей;

Она покоится стыдливо

В красе торжественной своей;

Она кругом себя взирает:

Ей нет соперниц, нет подруг;

Красавиц наших бледный круг

В ее сияньи исчезает.

 

Куда бы ты ни поспешал,

Хоть на любовное свиданье,

Какое б в сердце ни питал

Ты сокровенное мечтанье, —

Но встретясь с ней, смущенный, ты

Вдруг остановишься невольно,

Благоговея богомольно

Перед святыней красоты.

 

 

К ***

 

 

Нет, нет, не должен я, не смею, не могу

Волнениям любви безумно предаваться;

Спокойствие мое я строго берегу

И сердцу не даю пылать и забываться;

Нет, полно мне любить; но почему ж порой

Не погружуся я в минутное мечтанье,

Когда нечаянно пройдет передо мной

Младое, чистое, небесное созданье,

Пройдет и скроется?… Ужель не можно мне

Любуясь девою в печальном сладострастье.

Глазами следовать за ней и в тишине

Благословлять ее на радость и на счастье,

И сердцем ей желать все блага жизни сей,

Веселый мир души, беспечные досуги,

Всё – даже счастие того, кто избран ей,

Кто милой деве даст название супруги.

 

 

В альбом

 

 

Гонимый рока самовластьем

От пышной далеко Москвы,

Я буду вспоминать с участьем

То место, где цветете вы.

Столичный шум меня тревожит;

Всегда в нем грустно я живу —

И ваша память только может

Одна напомнить мне Москву.

 

 

(Из Ксенофана Колофонского.)

 

 

Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают;

Все уж увенчаны гости; иной обоняет, зажмурясь,

Ладана сладостный дым; другой открывает амфору,

Запах веселый вина разливая далече; сосуды

Светлой студеной воды, золотистые хлебы, янтарный

Мед и сыр молодой – всё готово; весь убран цветами

Жертвенник. Хоры поют. Но в начале трапезы, о други,

Должно творить возлиянья, вещать благовещие речи,

Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою

Правду блюсти: ведь оно ж и легче. Теперь мы приступим:

Каждый в меру свою напивайся. Беда не велика

В ночь, возвращаясь домой, на раба опираться; но слава

Гостю, который за чашей беседует мудро и тихо!

 

 

(Из Афенея.)

 

 

Славная флейта, Феон, здесь лежит. Предводителя хоров

Старец, ослепший от лет, некогда Скирпал родил

И, вдохновенный, нарек младенца Феоном. За чашей

Сладостно Вакха и муз славил приятный Феон.

Славил и Ватала он, молодого красавца: прохожий!

Мимо гробницы спеша, вымолви: здравствуй Феон!

 

 

* * *

 

Бог веселый винограда

Позволяет нам три чаши

Выпивать в пиру вечернем.

Первую во имя граций,

Обнаженных и стыдливых,

Посвящается вторая

Краснощекому здоровью,

Третья дружбе многолетной.

Мудрый после третьей чаши

Все венки с [главы] слагает

И творит уж возлиянья

Благодатному Морфею.

 

 

В альбом

 

 

Долго сих листов заветных

Не касался я пером;

Виноват, в столе моем

Уж давно без строк приветных

Залежался твой альбом.

В именины, очень кстати,

Пожелать тебе я рад

Много всякой благодати,

Много сладостных отрад, —

На Парнасе много грома,

В жизни много тихих дней

И на совести твоей

Ни единого альбома

От красавиц, от друзей.

 

Стихотворения 1833 г

 

 

* * *

 

Юноша! скромно пируй, и шумную Вакхову влагу

С трезвой струею воды, с мудрой беседой мешай.

 

 

Вино. (Ион Хиосский)

 

 

Злое дитя, старик молодой, властелин добронравный,

Гордость внушающий нам, шумный заступник любви!

 

 

* * *

 

Царей потомок Меценат,

Мой покровитель стародавный,

Иные колесницу мчат

В ристалище под пылью славной

И, заповеданной ограды

Касаясь жгучим колесом,

Победной ждут себе награды

[И] [мнят быть] [равны] [с божеством].

Другие на свою главу

Сбирают титла знамениты,

Непостоянные квириты

Им предают молву.

 

 

Гусар

 

 

Скребницей чистил он коня,

А сам ворчал, сердясь не в меру:

"Занес же вражий дух меня

На распроклятую квартеру!

 

Здесь человека берегут,

Как на турецкой перестрелке,

Насилу щей пустых дадут,

А уж не думай о горелке.

 

Здесь на тебя как лютый зверь

Глядит хозяин, а с хозяйкой —

Не бось, не выманишь за дверь

Ее ни честью, ни нагайкой.

 

То ль дело Киев! Что за край!

Валятся сами в рот галушки,

Вином – хоть пару поддавай,

А молодицы-молодушки!

 

Ей-ей, не жаль отдать души

За взгляд красотки чернобривой.

Одним, одним не хороши…"

– А чем же? расскажи, служивый.

 

Он стал крутить свой длинный ус

И начал: "Молвить без обиды,

Ты, хлопец, может быть, не трус,

Да глуп, а мы видали виды.

 

Ну, слушай: около Днепра

Стоял наш полк; моя хозяйка

Была пригожа и добра,

А муж-то помер, замечай-ка!

 

Вот с ней и подружился я;

Живем согласно, так что любо:

Прибью – Марусинька моя

Словечка не промолвит грубо;

 

Напьюсь – уложит, и сама

Опохмелиться приготовит;

Мигну бывало: Эй, кума! —

Кума ни в чем не прекословит.

 

Кажись: о чем бы горевать?

Живи в довольстве, безобидно;

Да нет: я вздумал ревновать.

Что делать? враг попутал видно.

 

Зачем бы ей, стал думать я,

Вставать до петухов? кто просит?

Шалит Марусинька моя;

Куда ее лукавый носит?

 

Я стал присматривать за ней.

Раз я лежу, глаза прищуря,

(А ночь была тюрьмы черней,

И на дворе шумела буря)

 

И слышу: кумушка моя

С печи тихохонько прыгнула,

Слегка обшарила меня,

Присела к печке, уголь вздула

 

И свечку тонкую зажгла,

Да в уголок пошла со свечкой,

Там с полки скляночку взяла

И, сев на веник перед печкой,

 

Разделась донага; потом

Из склянки три раза хлебнула,

И вдруг на венике верхом

Взвилась в трубу – и улизнула.

 

Эге! смекнул в минуту я:

Кума-то, видно, басурманка!

Постой, голубушка моя!..

И с печки слез – и вижу: склянка.

 

Понюхал: кисло! что за дрянь!

Плеснул я на пол: что за чудо?

Прыгнул ухват, за ним лохань,

И оба в печь. Я вижу: худо!

 

Гляжу: под лавкой дремлет кот;

И на него я брызнул склянкой —

Как фыркнет он! я: брысь!.. И вот

И он туда же за лоханкой.

 

Я ну кропить во все углы

С плеча, во что уж ни попало;

И всё: горшки, скамьи, столы,

Марш! марш! всё в печку поскакало.

 

Кой чорт! подумал я; теперь

И мы попробуем! и духом

Всю склянку выпил; верь не верь —

Но к верху вдруг взвился я пухом.

 

Стремглав лечу, лечу, лечу,

Куда, не помню и не знаю;

Лишь встречным звездочкам кричу:

Правей!.. и на земь упадаю.

 

Гляжу: гора. На той горе

Кипят котлы; поют, играют,

Свистят и в мерзостной игре

Жида с лягушкою венчают.

 

Я плюнул и сказать хотел…

И вдруг бежит моя Маруся:

Домой! кто звал тебя, пострел?

Тебя съедят! Но я, не струся;

 

Домой? да! чорта с два! почем

Мне знать дорогу? – Ах, он странный!

Вот кочерга, садись верьхом

И убирайся, окаянный.

 

– Чтоб я, я сел на кочергу,

Гусар присяжный! Ах ты, дура!

Или предался я врагу?

Иль у тебя двойная шкура?

 

Коня! – На, дурень, вот и конь. —

И точно; конь передо мною,

Скребет копытом, весь огонь,

Дугою шея, хвост трубою.

 

– Садись. – Вот сел я на коня,

Ищу уздечки, – нет уздечки.

Как взвился, как понес меня —

И очутились мы у печки.

 

Гляжу; всё так же; сам же я

Сижу верьхом, и подо мною

Не конь – а старая скамья:

Вот что случается порою".

 

И стал крутить он длинный ус,

Прибавя: "Молвить без обиды,

Ты, хлопец, может быть, не трус,

Да глуп а мы видали виды".

 

 

* * *

 

Царь увидел пред собой

Столик с шахмат<ной> доской.

 

Вот на шахматную доску

Рать солдатиков из воску

Он расставил в стройный ряд.

Грозно куколки стоят,

Подбоченясь на лошадках,

В [коленкоровых] перчатках,

В оперенных шишачках,

С палашами на плечах.

 

Тут лохань перед собою

Приказал налить водою;

Плавать он пустил по ней

Тьму прекрасных кораблей,

Барок, каторог и шлюпок

Из ореховых скорлупок —

 

< >

< >

 

А прозрачные ветрильцы

Будто бабочкины крильцы.

 

 

* * *

 

Французских рифмачей суровый судия,

О классик Депрео, к тебе взываю я:

Хотя постигнутый неумолимым роком

В своем отечестве престал ты быть пророком,

Хоть дерзких умников простерлася рука

На лавры твоего густого парика;

Хотя, растрепанный новейшей вольной школой,

К ней в гневе обратил ты свой затылок голый,

Но я молю тебя, поклонник верный твой —

Будь мне вожатаем. Дерзаю за тобой

Занять кафедру ту, с которой в прежни лета

Ты слишком превознес достоинства сонета,

Но где торжествовал твой здравый приговор

Глупцам минувших лет, вранью тогдашних пор.

[Новейшие врали вралей старинных стоят —

И слишком уж меня их бредни беспокоят.

Ужели всё молчать, да слушать? О беда!..

Нет, всё им выскажу однажды за всегда.]

 

О вы, которые, восчувствовав отвагу,

Хватаете перо, мараете бумагу,

Тисненью предавать труды свои спеша,

Постойте – наперед узнайте, чем душа

У вас исполнена – прямым ли вдохновеньем

Иль необдуманным одним поползновеньем,

И чешется у вас рука по пустякам,

Иль вам не верят в долг, а деньги нужны вам.

Не лучше ль стало б вам с надеждою смиренной

Заняться службою гражданской иль военной,

С хваленым Ж<уковым> табачный торг завесть

И снискивать в труде себе барыш и честь,

Чем объявления совать во все журналы,

[Вельможе пошлые [кропая] мадригалы,

Над меньшей собратьей в поту лица острясь,

Иль выше мнения отважно вознесясь,

С оплошной публики (как некие писаки)

Подписку собирать – на будущие враки…]

 

 

* * *

 

В поле чистом серебрится

Снег волнистый и рябой,

[Светит месяц], тройка мчится

По дороге столбовой.

 

Пой: в часы дорожной скуки,

На дороге, в тьме <ночной>

Сладки мне родные звуки

Звонкой песни удалой.

 

Пой, ямщик! Я [молча], жадно

Буду слушать голос твой.

Месяц ясный светит хладно,

Грустен ветра дальный вой.

 

[Пой: "Лучинушка, лучина,

Что же не светло горишь?"]

 

 

* * *

 

Сват Иван, как пить мы станем,

Непременно уж помянем

Трех Матрен, Луку с Петром,

Да Пахомовну потом.

Мы живали с ними дружно,

Уж как хочешь – будь что будь —

Этих надо помянуть,

Помянуть нам этих нужно.

Поминать, так поминать,

Начинать, так начинать,

Лить, так лить, разлив разливом.

Начинай-ка, сват, пора.

Трех Матрен, Луку, Петра

В первый<?> раз<?> помянем пивом,

А Пахомовну потом

Пирогами да вином,

Да еще ее помянем:

Сказки сказывать мы станем —

Мастерица ведь была

И откуда что брала.

А куды разумны шутки,

Приговорки, прибаутки,

Небылицы, былины

Православной старины!..

Слушать, так душе отрадно.

И не пил бы и не ел,

Всё бы слушал да сидел.

Кто придумал их так ладно?

Стариков когда-нибудь

(Жаль, теперь нам <не> досужно)

Надо будет помянуть —

Помянуть и этих нужно…

Слушай, сват, начну первой,

Сказка будет за тобой.

 

 

* * *

 

Чу, пушки грянули! крылатых кораблей

Покрылась облаком [станица боевая],

Корабль вбежал в Неву – и вот среди зыбей

Качаясь плавает, как [лебедь молодая].

 

[Ликует русский флот. Широкая Нева

Без ветра, в ясный день глубоко взволновалась.]

Широкая волна плеснула в острова

 

 

Будрыс и его сыновья

 

 

Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.

Он пришел толковать с молодцами.

"Дети! седла чините, лошадей проводите,

Да точите мечи с бердышами.

 

Справедлива весть эта: на три стороны света

Три замышлены в Вильне похода.

Паз идет на поляков,