Мертвый хватает живого 3 страница

помочь.

В романе о жизни венгерской

деревни, притом деревни не современной, а XVII века, герой выражается так:

“Перед лицом компетентных судей... я изложу оправдывающие меня моменты”.

“Ситуация развивалась по

инерции” - и это о любви...

Читаешь такое - и уже не

веришь ни авторам, ни героям, ни их чувствам. Потому что слышишь не крестьян

Средневековья, не романтических юнцов - современников Шекспира или

Наполеона, не живых мальчишек и девчонок, а заседание вполне современного

месткома. Ведь все это чистейший, классический канцелярит. И обилие чужеродных

иностранных слов - быть может, самая верная его примета, поистине самый “характерный

симптом”.

Не собираюсь, подобно

ретроградам начала прошлого века, объявлять гоненье на все иностранное и

вступаться за “мокроступы”. Со школьной скамьи нам памятны строки из “Евгения

Онегина”:

 

Она казалась верный снимок

Du comme il faut... (Шишков, прости:

Не знаю, как перевести.)

 

И еще:

 

...Всех этих слов на русском нет;

А вижу я, винюсь пред вами,

Что уж и так мой бедный слог

Пестреть гораздо б меньше мог

Иноплеменными словами,

Хоть и заглядывал я встарь

В Академический словарь.

 

Мораль, как говорится, ясна:

иноплеменные слова и речения не грех вводить даже в самую высокую поэзию.

Но - с тактом и с умом, ко времени и к месту, соблюдая меру. Ведь и

сегодня многое, очень многое прекрасно можно выразить по-русски.

Общеизвестно: когда-то

иностранные слова, особенно с латинскими корнями, приходили в нашу страну

вместе с новыми философскими, научными, техническими понятиями и явлениями, для

которых в русском языке еще не было своих слов. Многие прижились и давно уже не

воспринимаются как чужие. Но еще Петр I, который так рьяно заставлял

домостроевскую Русь догонять Европу во всех областях, от кораблей до ассамблей,

вынужден был запрещать чрезмерное увлечение иностранными словами. Одному из

своих послов царь писал: “В реляциях твоих употребляешь ты зело много польские

и другие иностранные слова и термины, за которыми самого дела выразуметь невозможно;

того ради впредь тебе реляции свои к нам писать все российским языком, не

употребляя иностранных слов и терминов”. Век спустя на защиту родного языка

встает В.Г.Белинский: “Употреблять иностранное, когда есть равносильное

русское слово, значит оскорблять и здравый смысл, и здравый вкус”. Пройдет еще

век, и на ту же тему В.Маяковский напишет “О фиасках, апогеях и других

неведомых вещах”:

 

Чтоб мне не писать впустую оря,

мораль вывожу тоже:

то, что годится для иностранного словаря,

газете - не гоже.

 

Казалось бы, если газете не

гоже, то художественной прозе и поэзии уж и вовсе не к лицу. Но именно от газет

(а затем и от радио, еще позже - от телевидения) пошло все шире, все

напористей и в обыденную жизнь, и в литературу то, что годится лишь для иностранного

словаря, для сугубо специальных статей и ученых трудов.

Не только в газетных статьях

и очерках, но и в рассказах, и в романах счету нет этим самым интуициям,

результатам и моментам, всевозможным дефектам,

фиаскам и апогеям.

Особенно легко эта словесная

шелуха проникает в перевод. Переводчику непозволительно забывать простую

истину: слова, которые в европейских языках существуют в житейском,

повседневном обиходе, у нас получают иную, официальную окраску, звучат

“иностранно”, “переводно”, неестественно. Бездумно перенесенные в русский

текст, они делают его сухим и казенным, искажают облик ни в чем не повинного

автора.

И вот скромные домашние

хозяйки, трехлетние карапузы, неграмотные индейцы, дворяне, бюргеры, бедняки,

бродяги, легкомысленные девчонки - все без разбору, во все века и эпохи,

при любом повороте судьбы, в горе, радости и гневе, объясняясь в любви,

сражаясь и умирая, говорят одним и тем же языком:

“Передо мной встает проблема...”

“Это был мой последний шанс...”

“В этот роковой момент...”

И читатель не верит им, не

видит и не ощущает ни радости, ни горя, ни любви. Потому что нельзя передать чувство

языком протокола.

Вот тут и должен стоять на

страже редактор! Нет, не писать за переводчика, а просто отметить

слова-канцеляризмы грозной редакторской “галочкой” на полях. Ведь любому

грамотному человеку нетрудно самому избавиться от этих словечек, найти

простейшую замену:

“Передо мной трудная задача...”

“Это была моя последняя надежда...”

“В эту роковую минуту...”

Нет, право же, трудно

сочувствовать героине современного романа, если, огорченная неладами с любимым

человеком, она не пытается понять, что произошло, а

начинает анализировать ситуацию. Пожалуй, читатель не

посочувствует, а усмехнется или зевнет. И как легко вовсе обойтись без этой

самой ситуации! В крайнем случае довольно сказать - обстановка,

положение. Не надо анализировать, можно оценить,

взвесить, обдумать.

И в минуты сильного волнения,

внезапного испуга или горя куда вернее человеку потерять не контроль (controls),

а власть над собой, самообладание, утратить хладнокровие, даже - потерять голову!

Если о герое сказано, что

once more he was optimistic, перевести надо не “он вдруг опять загорелся оптимизмом”,а хотя бы: он снова воспрянул духом. Неуместно во внутреннем

монологе: он на все смотрит слишком пессимистически. Вернее -

смотрит слишком мрачно, все видит сквозь черные очки...

И очень плохо - “он

ощутил глубокую депрессию”. В подлиннике-то depression, но

по-русски все-таки уныние, а еще лучше просто: он совсем пал

духом.

Женщина в трудную минуту немногими

обыденными словами резюмировала то, что было у нее на душе, а надо бы: выразила,

высказала.

Человека, одержимого

мучительной, неодолимой страстью, на миг “охватило чувство какой-то

экзальтации”. Право, ничуть не менее выразительно прозвучал бы самозабвенный

восторг.

“Теперь, вооруженная...

любовью, она прекрасно видела все возможные ходы, все соблазны и альтернативы. Интуиция подсказывала ей...” Неужели о чувствах, о глубинных душевных

движениях не лучше сказать: она видела все соблазны и распутья, чутье подсказывало ей...

“Но с годами такого рода

импульсы значительно потеряли в силе”, - говорит старик, которому не

грех бы выразиться проще: Но с годами такие порывы почти утратили надо

мной власть.

Другой герой действует,

“повинуясь внезапному импульсу”. Не лучше ли - побуждению,

порыву или даже просто - неожиданно для себя?

Или вот о взаимоотношениях

сестры с братом: “Выслушивая его проекты, она всегда умела

подсказать какую-нибудь дополняющую или улучшающую их деталь”. А

вернее: Что бы он ни задумал, она всегда умела подсказать

какую-нибудь мелочь, от которой его планы становились еще полнее

и лучше.

Из разговора тех же сестры с

братом о старике-отце: “Все же нам следует относиться к нему с максимальной

снисходительностью, в последнее время я замечаю в нем разительную

перемену”.

Не естественней ли живому

человеку сказать: “Нам надо быть как можно снисходительнее к нему, в

последнее время он очень переменился”?

Мать боготворила

новорожденного сына: “Видимо, он был для нее компенсацией за все, что

она утратила”. А по-человечески верней бы: он был для нее наградой, он

вознаградил ее за все, или, наконец, - возместил ей все, что она

утратила.

“Поговорить с ним было

единственной компенсацией”, когда можно: только разговоры

с ним и вознаграждали...

“Как чудесно он реагировал...”

на улыбку любимой женщины - так передается в современном романе мысль

женщины о любимом человеке! Верней бы: как чудесно он отзывался,

откликался на ее улыбку.

Счету нет оборотам вроде “отреагировал

на ее слова” вместо - откликнулся, отозвался на них;

“трудно предвидеть их реакцию” вместо - предвидеть, как

они к этому отнесутся; “бурная реакция” вместо,

скажем, волнение или возмущение.

Молодая женщина ищет выход из

сложной трагической путаницы личных отношений. “Она проснулась, лежала и думала

повышенно интенсивно, как всегда бывает рано утром”. А не стоило

ли обойтись без учено-казенной интенсивности, даже если она и

есть в подлиннике? К примеру, человек может думать напряженно,

сосредоточенно; может четко, ясно работать мысль. Можно

найти и еще слова и выражения, которые отвечали бы характеру и настроению

героини. Она рассуждает трезво, расчетливо, но все же перед нами внутренний мир

человека, а не доклад агронома о севе.

А уж когда повествование

отнюдь не рассудочно и не холодно, когда герой взволнован, потрясен каким-то

сильным чувством, стократ неуместны чужеродные, газетные слова - они

только расхолаживают читателя.

“Смысл всего происшедшего

дошел до него благодаря интуитивному проблеску”. Да просто человека

вдруг осенило, озарило!

“Сходство ситуаций

разительное”, - думает некто в минуту смертельной опасности,

вспоминая, что и другой попал в такую же переделку, но чудом

остался жив.

Человек, горячо и преданно

любящий, вдруг узнал, что ему не отвечают настоящей взаимностью, его полюбили

“с горя”. Потрясенный, он не знает, как теперь посмотреть в глаза любимой.

Никогда еще предстоящая встреча с нею так его не пугала, не радовала так мало...

А в переводе сказано, что никогда еще он не шел к любимой женщине “с меньшим энтузиазмом”.

И в самой обыденной жизни

герои, в том числе и дети, вдруг что-нибудь принимают с энтузиазмом, когда

уместнее сказать - с восторгом, радостно, даже весело!

* * *

Бездумное, механическое

внесение иностранного слова в русский текст нередко оборачивается и прямой

бессмыслицей. Искажается не только чувство, образ, становится

невнятной и мысль. Особенно опасно это в переводе. Вместо того,

чтобы вникнуть, вдуматься в то, что сказано у автора, и раскрыть, донести до

читателя суть, настроение и окраску сказанного, иной переводчик просто калькирует

одно за другим слова подлинника, передает их первое по словарю буквальное

значение.

Англичанин, один из “столпов

общества”, в современном романе произносит: I don’t believe in segregating the

sexes. Anachronistic. Переводчик покорно переносит на русскую страницу: “Я не

сторонник сегрегации. Анахронизм”. “Пол” целомудренно

пропущен. Фраза получается рубленая, не разговорная, да притом для нашего

читателя загадочная, непонятная: для него сегрегация связана с прежней

обстановкой в ЮАР, но вовсе не с обычаями английского “света”, где после обеда

мужчины остаются выкурить сигару, а дамы переходят в гостиную поболтать о своих

дамских делах. И перевести надо не дословно, а в соответствии с характером

говорящего примерно так:

Глупый это обычай, что после обеда дамы уходят. Анахронизм

какой-то. А при другом повороте вместо анахронизма преспокойно

можно сказать: это безнадежно устарело.

Другой перевод, другая

загадка. Что это, по-вашему, значит: “Он изводил ее своим пафосом”? Как

часто переводчик механически берет из подлинника слово pathos, pathetic, не

вдумываясь, не раскрывая его значения. А ведь в одном случае это значит, что

человек или поступок был трогателен, в другом - жалок, а в приведенной фразе верней: изводил ее своими жалобами, нытьем.

Порой доходит до анекдота:

“Всякий, кто хоть раз видел

неистовый, сифонообразный протест разъяренной и перепуганной кошки,

сможет представить себе реакцию (тетки) на постыдное намерение

племянника”.

Что означают эти reaction и

protest и siphon-like? Очевидно: кто хоть раз видел, как шипит и фыркает

(точно сифон с содовой) разъяренная кошка, ясно представит себе тетушкин отклик

(или - как встретила тетушка намерение племянника)! В этом духе и

написал другой, настоящий переводчик, потому что от “сифонообразного” перевода

редакция, к счастью, отказалась.

* * *

А какую бестактность, душевную глухоту выдает подчас бездумное употребление иностранного слова!

Банда расистов избивает

негра, и в переводе получается: “Они перехватывали друг у друга привилегию сбивать

его с ног”. “Привилегия” тут бессмысленная калька. Переводить надо было не

слово, не букву, а дух и смысл: каждый старался первым добраться до него

и сбить с ног.

Канарейка “быстро сориентировалась”в незнакомой обстановке. Несчастная пичуга, не по крылышкам ей такая нагрузка!

Надо хотя бы - освоилась. Да и о человеке почти всегда лучше

сказать не сориентировался, а разобрался, освоился,

догадался, нашелся.

Страсть к иностранным словам

порождает иной раз самые странные и дикие словосочетания, безвкусицу, стилевой

разнобой.

“Да, некоторые контакты...выходят боком”!

“Все это страшно нелогично, но... колдуны... народ алогичный”. Хотя бы уж: не

признают логики, чужды логике, что ли!

“Все эти реплики приходилось

выкрикивать во всю глотку”.

Герой рассказа (пусть даже

фантастического, и пусть даже имя его Питатель) лягнул другого (по имени

Аккумулятор) - но безрезультатно! Вот уж поистине

стилистическая каша! А надо бы: лягнул, но промахнулся, либо -

но без толку, но это не подействовало (или уж, для пущей

иронии, - не возымело действия!).

“Дерзновенный моментально подвергнется

казни” - не правда ли, странное сочетание? В стилизованном, намеренно

архаизированном повествовании это моментально поистине торчит колом.

“В старину все деревенские

новости концентрировались у колодца”! И это не перевод!

Или в телепередаче: “Я не

могу сконцентрироваться” - вместо сосредоточиться,

подумать.

“Экономика страны базируется

на четырех китах”! Да, спокон веку Земля - и та стояла

на трех китах, пускай уж и экономика на них стоит, пускай опирается

или покоится. Но когда на бедных животных она со всей

канцелярской тяжеловесностью базируется, даже у выносливых китов

мороз по коже!

О планете Венера: “Огромный,

теплый, влажный мир - вот чем был новый фронтир Земли”. Так говорит

в фантастическом рассказе возница, и переводчик не чувствует

возникшей разностилицы, несовместимости этих слов, взятых, что называется, из

разных ящиков.

Это непереведенное frontier

попадается в фантастике не раз, а нужно ли оно - большой вопрос! “Людям

нужен новый фронтир”. Если недостаточно уже привычных пионеров,

первопроходцев, первооткрывателей, покорителей новых земель и

новых миров, можно поискать что-нибудь другое, но понятное,

русское, не разрывающее ткань русского повествования. Куда верней перевести не

дословно, а раскрыть: людям (человечеству) нужно идти вперед,

открывать новые просторы, надо, чтоб было где приложить свои силы и

проявить мужество.

Нет, не надо о тумане над

озером писать: “Ветер формирует из его клубов полосы”, а о толстой

женщине, застрявшей в дверях: “Она блокировала вход”! И не надо в 1751

году баррикадировать дверь, когда человек попросту накрепко, наглухо

запирает ее на все засовы. Тут уж слово плохо согласуется не только со своими

соседями, но и с эпохой: тогда оно еще не было столь привычным,

как после Французской революции, и вряд ли попало бы в простой, житейский

обиход.

* * *

Необдуманное перенесение

чужого слова в русский текст нередко подводит переводчика, играет недобрые

шутки и с автором, и с читателем. Возникают неточности и ошибки.

“Абсолютно безапелляционный

оппонент” - упрямый, не переспорить? А смысл: он меня убедил!

И уже не в переводе:

“Спортсмен выполнил упражнение с апломбом”. Но апломб, излишняя самоуверенность -

вряд ли достоинство, спортсмен просто действовал уверенно.

В переводах не редкость “офицеры

полиции”, а у одного переводчика появились даже шофер - “младший

полицейский офицер, одетый (!) в штатское”, и “офицеры

справочного стола”. Все это, мягко говоря, престранно. Английское

officer далеко не всегда “офицер”, а здесь все это попросту полицейские (иногда

даже сыщики в штатском!) либо служащие, чиновники.

Не раз и не два встречаешь политиканов

там, где politician вовсе не окрашен авторским неодобрением и означает

просто - политик, политический деятель (“Толпа почтительно

расступилась перед группой политиканов и чиновников”).

В рассказ польского автора

вкраплены английские слова. Крейсер называется “Брейв” (надо бы

перевести - “Отважный”, “Храбрый”). А

из динамика в переводе “загремел голос спикера”! Но это же не

английский парламент! И speaker здесь попросту - диктор.

У писателя-фантаста в лаборатории

стоит большой танк со стеклянной крышкой, резиновыми трубками и

проводами. Он упоминается опять и опять. В русский обиход танк вошел в

ином, военном обличье. А здесь tank - бак, резервуар. Это

второе значение, не столь широко известное, в ходу главным образом в химической

промышленности, и переводчик напрасно загадывает читателям загадки.

В рассказе о Первой мировой

войне офицер “ощупал карманы своей туники”. Какие уж там у

античных туник карманы и какие туники в 1914 году! Просто переводчик увидел

знакомое слово да так и перенес его в русский текст - и не вдумался в то,

что получилось, не заглянул в словарь, где ясно сказано, что tunic -

просто мундир!

Анекдот? Ох, немало у нас

таких анекдотов. И хорошо, если редактор вовремя заметит, что в переводе люди

“медленно поднимались к небу, точно на могучем элеваторе”. В

отличие от чисто английского lift, в Америке elevator - лифт, подъемник,

но для нас элеватор все-таки зернохранилище!

А как быть, если редактор

ошибки не заметил? И вдруг читатель с недоумением обнаружил, что планета Венера

стерильна? Это уже прямое вранье, английское sterile здесь никак

нельзя переносить в русское повествование. Писатель-фантаст хотел сказать, что

планета бесплодна, лишена жизни.

Дико звучит в серьезной

философской повести: дружба наша импотентна. В подлиннике

impotente означает - бесплодна, напрасна, бессильна, ни одному из “друзей” ничего не дает. Но ни сам переводчик,

ни редактор в журнале, где напечатан был перевод, не почувствовали, как

пародийно, нелепо исказило авторскую мысль необдуманно взятое взаймы слово.

Ведь в русском языке оно имеет не то значение, вернее, у нас значение его более

узко, ограниченно, чем во французском или в английском.

Слово, взятое из подлинника

механически, оставленное без перевода, не рождает живого образа, не передает

ясно мысль иностранного автора. На таком слове читатель поневоле спотыкается, о

цельности впечатления и восприятия нечего и мечтать.

* * *

Ну, а если иностранное слово

не искажает чувства? Не затуманивает мысль? Не приводит к стилистическому

разнобою и прямым ошибкам?

Все равно в огромном

большинстве случаев оно не нужно, даже вредно: разрывает художественную

ткань, придает бытовой, лирической или трагической прозе официальную,

казенную окраску.

Повествование вовсе не

требует газетной официальности, и все-таки читаешь: “Если бы поехали туда всей

компанией, мы бы все реорганизовали” - вместо: перестроили,

переделали, устроили по-другому. (Ведь это компания в самом

обыденном, простом значении слова, а не торговая фирма.) А нам “остается сидеть

здесь маленькой группой, обреченной на деградацию” (вместо -

на вырождение или даже вымирание).

Люди, уцелевшие после

катастрофы, “осознавали, что им остается только одна альтернатива: умереть

с голоду или разделить судьбу ушедших”, - да просто они оказались перед

выбором, а может быть, и “выбор” не нужен, просто: людям оставалось

либо умереть, либо...

Отец рассуждает о будущем

своей маленькой дочки: “...мир, в котором ей предстоит расти, вряд ли будет находить

пользу в сюсюканье, в эвфемизмах, наполнявших мое детство” (а

куда как лучше - в недомолвках и полуправде). И он

старается “говорить с ней об ужасных и причудливых зрелищах с одинаковой

объективностью”. А право, не худо бы перевести все это на обычный

человеческий язык: отец старается говорить правду, говорить

честно, откровенно обо всем, что попадается девочке на глаза страшного и

удивительного.

Другой отец, человек чуткий и

скромный, опасается своей старомодностью дискредитировать сына-подростка

в глазах соучеников. По всему настроению, по складу характера куда правдивей

прозвучало бы: опасается уронить сына в их глазах. А в каких-то

других поворотах можно бы сказать и осрамить его, повредить ему...

Свадьбу справили конфиденциально. А нельзя ли: без огласки, без шуму? Мало ли слов и

оттенков, которыми ту же мысль можно отлично выразить по-русски! Или в обычном

житейском разговоре: “Я тебя не критикую”, когда надо бы

просто - не осуждаю.

Чем лучше повесть или

рассказ, чем одаренней и человечней автор, тем обидней читать (даже не в

переводе), что, допустим, два голоса корреспондировали друг другу

(вместо - отзывались, перекликались, как-то соответствовали,

что ли). И дико слышать, что “после смерти отца все братья и сестры (Леонардо

да Винчи) вступили в коалицию”, чтобы лишить его -

незаконнорожденного - наследства.

Случай очень показательный и

опять не из перевода. Теоретик поучает поэта. Может быть, и не очень удачна

строка “два наводненья с разницей в сто лет”, но что взамен “неточной”

разницы предпочел бы увидеть критик? Более точное (и такое поэтичное!)... интервал.

Перевод современного романа.

Герой “мгновенно пожалел о своих словах. Даже на него самого они произвели шоковое

впечатление”, то есть он и сам поражен, потрясен тем,

что у него вырвались такие слова. А шоковое бывает состояние - и

это уже из обихода “Скорой помощи”. И странно “человеческий постфактум”,уместней бы - послесловие к судьбе, развязка судьбы.

В газете кто-то горячо

отстаивает чистоту русского языка, а на другой полосе - беседа “за круглым

столом”, да не о чем-нибудь, о поэзии, и уважаемые собеседники не раз

повторяют: “поэты одной генерации”, “каждая последующая генерация”...Ну почему о поэзии надо говорить не по-русски? Чем не угодило сим

знатокам слово поколение, которым не брезговал Пушкин?

Конечно, переводчик, не

совсем глухой к слову, просто не сможет вложить в уста героя возглас:

“Прекратите вашу аргументацию! ” В подлиннике No arguments! -

но живой нормальный человек скажет хотя бы: не спорьте, довольно

споров. Такую откровенную кальку встречаешь только в очень плохом

переводе (что, увы, тоже не редкость). Примеры же не столь разительные,

нелепости чуть менее вопиющие попадаются на каждом шагу.

Человек пишет апология там,

где достаточно восхваления, люди привилегированные - там,

где вернее и выразительнее сильные мира сего, “семья, базирующаяся

на корысти” вместо основанная, построенная...

Даже в газетной статье или

очерке, тем более в обыкновенном повествовании далеко не всегда надо писать,

что человек или явление доминирует, лучше - господствует,

преобладает, берет верх; ни к чему монополизирует там,

где вполне довольно присваивает. Незачем говорить “описания эти

истинны и универсальны”, когда можно сказать, что событие или

явление описано правдиво и всесторонне (либо, быть может, – со

всей полнотой).

“Он обошел молчанием абсолютно

нетипичный эпизод” - не лучше ли совершенно исключительный

случай?

“Она поддерживала с нами

постоянный контакт” - а женщина попросту часто виделась (встречалась)

со своими друзьями!

В таком же неофициальном,

житейском повествовании вдруг читаешь: “Теперь он вывернется наизнанку, чтобы

реабилитироваться”. А надо бы просто: оправдаться!

Или: “Парк...

реабилитировал (в глазах героя)... короля” (самодура, который, однако, этот

парк неплохо устроил) - опять же довольно бы: оправдал! Тем

более что рассказ - о событиях вовсе не официальных, и казенные, газетные

словеса тут не требуются.

“Ты ее идеализируешь” -

иногда можно и так. Но в живом разговоре двух простых, не склонных к

книжности людей вернее хотя бы: Не такая уж она хорошая, как тебе

кажется.

В нашу речь прочно вошло:

энергичный человек, энергичные действия (хотя подчас ничуть не хуже -

решительные). Но незачем людям говорить энергично или даже “полным энергии голосом”,

верней: бодро, властно, с силой, напористо, смотря

по характеру и обстановке. В девяти случаях из десяти о человеке лучше сказать,

что вид у него не импозантный, а внушительный или солидный

(в каком-то повороте даже, может быть, величественный) А если люди

сражались “действенным, но малоимпозантным оружием бюрократизма”, то

можно лишь пожалеть, что редактор не предложил заменить малоимпозантное хотя

бы на малопочтенное.

“...Были симптомы, внушавшие

опасения”. Но ведь это о чувствах и настроениях людей, медицина тут не при

чем - уместнее русское слово: некоторые признаки внушали опасения.

Незачем he was disoriented

переводить “он получил дезориентирующие сведения” - лучше неверные, и нет нужды в обиходном разговоре жаловаться, что собеседник тебя “совсем дезориентировал”,достаточно: запутал, сбил с толку.

Как ни печально, иной

переводчик способен написать, что героиня “находилась под действием ложной