С. О клевете на так называемые дурные свойства

362. Э г о и з м и его проблема! Христианская слепота у Ларошфуко, который всюду видел эгоизм и полагал, что этим у м е н ь ш а е т с я ценность вещей и добродетели! В противоположность этому я старался доказать прежде всего, что ничего иного кроме эгоизма, б ы т ь н е м о ж е т, что у людей, у которых ego делается слабым и жидким, ослабляется сила великой любви, что наиболее любвеобильные прежде всего являются таковыми благодаря силе их ego, что любовь есть выражение эгоизма и т.д. Ложная оценка эгоизма подсказывается, в действительности, интересами: 1) тех, которым она выгодна и полезна – стаду; 2) она заключает в себе пессимистически подозрительное отношение к основе жизни; 3) она стремится к отрицанию наиболее выдающихся и удачных экземпляров человека; страх; 4) она имеет в виду содействие побежденным в их борьбе против победителей; 5) она влечет за собой универсальную нечестность и как раз у наиболее ценных людей.

363. Человек – посредственный эгоист: даже самый ловкий придает больше важности своей привычке, чем своей выгоде.

364. Эгоизм! Но никто еще не задался вопросом: о к а к о м ego идет речь? Напротив, каждый невольно ставит знак равенства между данным ego и всяким другим ego. Таковы следствия рабской теории suffrage universel³³ и “равенства”.

365.Действия высшего человека несказанно м н о г о о б р а з н ы в их мотивах – словом вроде “сострадание” н и ч е г о еще не сказано. Самое существенное – это чувство “Кто я? Кто этот другой в отношении ко мне?” Суждения ценности никогда не перестают оказывать своего влияния.

366. Что историю всех феноменов моральности можно упростить в такой степени, как полагал Шопенгауэр, а именно так, чтобы в корне всякого морального ощущения можно было отыскать с о с т р а д а н и е - до такой степени вздора и наивности мог дойти только мыслитель, который был совершенно лишен всякого исторического инстинкта и которому самым удивительным образом удалось ускользнуть от влияния даже того могучего воспитания историзму, через которое немцы прошли от Гердера до Гегеля.

367. М о е “с о с т р а д а н и е”. Это чувство, которому я не сумел бы подыскать подходящего названия – я ощущаю его там, где вижу расточительную трату драгоценных способностей у Лютера, например, какая сила и какие нелепые заоблачные проблемы! (в то время, когда во Франции уже был возможен храбрый и бодрый скептицизм такого мыслителя, как Монтень!). Или там, где я виду, что кто-нибудь благодаря случайности остается далеко позади того, что из него могло бы выйти. Или даже при мысли о жребии человечества как в тех случаях, когда я с чувством страха и презрения присматриваюсь к европейской политике настоящего времени, которая как бы там ни было тоже трудится над тканью в с е г о человеческого будущего. Да, что могло бы выйти из “человека”, если бы! Это “моя форма сострадания”, хотя для меня и не существует страждущего, к о т о р о м у я бы сострадал.

368. Сострадание есть расточительность чувства, который для морального здоровья паразит; “не может быть обязанности, предписывающей увеличивать на свете количество страдания”. Когда благодетельствуют только из сострадания, то благодеяние собственно оказывается самому себе, а не другому. Сострадание покоится не на максимах, а на аффектах; оно патологично. Чужое страдание заражает нас, сострадание – это зараза.

369. Того эгоизма, который ограничился бы самим собой и не выходил бы за пределы отдельной личности, не существует, следовательно, вовсе нет и того “дозволенного” “морально-индифферентного” эгоизма, о котором вы говорите.

Свое “я” всегда поощряется за счет другого; “жизнь живет всегда на средства другой жизни”, кто этого не понимает, тот не сделал по отношению к себе даже первого шага к честности.

370. “Субъект” только фикция – ego, о котором говорят, когда порицают эгоизм, совсем не существует.

371. Ведь “я”, которое нетождественно с целостным управлением нашим существом – есть только логический синтез в форме понятия, следовательно, н е т никаких п о с т у п к о в из “э г о и з м а”.

372. Так как всякое влечение неинтеллигентно, то по отношению к нему невозможна точка зрения “полезности”. Всякое влечение, находясь в действии, требует жертвы силой и другими влечениями; в конце концов оно задерживается, иначе оно погубило бы все – благодаря расточению сил. Итак: “неэгоистичное”, приносящее жертвы, неблагоразумное не есть нечто исключительное – оно обще всем влечениям, влечения не думают о пользе целого ego (п о т о м у ч т о о н и в о о б щ е н е д у м а ю т!), они действуют в разрезе к нашей пользе против ego; и часто также в интересах ego – без всякой вины со своей стороны и в том и в другом случае.

373. П р о и с х о ж д е н и е м о р а л ь н ы х ц е н н о с т е й.

Эгоизм имеет ту же самую ценность, какую имеет в смысле физиологическом тот, кому он принадлежит.

Всякий отдельный индивид представляет собой всю линию развития (а не только, как понимает его мораль, нечто такое, что возникает с момента рождения). Если он представляет п о д ъ е м линии “человек”, то его ценность, действительно громадна; и забота о сохранении и споспешествовании его росту должна по праву быть чрезвычайной. (Забота о грядущем в его лице будущем – вот что дает удавшемуся отдельному индивиду такое экстраординарное право на эгоизм). Если он представляет н и с х о д я щ у ю линию, упадок, хроническое заболевание, то ценность его незначительна; и первое, на что нужно обратить внимание, это на то, чтобы он возможно меньше отнимал места, силы и солнечного света у удавшихся. В этом случае на общество падает задача п о д а в л е н и я э г о и з м а (который иногда проявляется в нелепой, болезненной, бунтовщической форме), идет ли дело об единицах или о целых приходящих в упадок, захиревших народных классах. Учение и религия “любви”, п о д а в л е н и я самоутверждения, страдания, терпения, взаимопомощи, взаимности в слове и деле может иметь внутри таких классов очень высокую ценность, даже с точки зрения господствующих; ибо они подавляют чувства соперничества, мстительности, зависти – чувства, слишком естественные для обездоленных; даже в форме идеала смирения и послушания они обожествляют в глазах этих слоев рабское состояние подвластных, бедность, болезнь, унижение. Этим объясняется, почему господствующие классы (или расы) и отдельные индивиды всегда поощряли культ самоотвержения, евангелие униженных, “Бога на кресте”.

Преобладание альтруистической формы оценки есть результат инстинкта, действующего в неудачнике. Процесс оценки у стоящих на самом низу подсказывает им – “я немногого стою”; это чисто физиологическое суждение ценности; еще яснее: чувство бессилия, отсутствие великих утверждающих чувств власти (в мускулах, нервах, двигательных центрах). Это суждение ценности переводится, смотря по культуре этих слоев на язык морального или религиозного суждения (преобладание религиозных или моральных суждений есть всегда признак низкой культуры); оно старается укрепить себя, прибегая к содействию тех сфер, у которых заимствовано вообще понятие ценности”. Толкование, с помощью которого христианский грешник стремится уразуметь себя, представляет попытку о п р а в д а т ь недостаток в нем мощи и уверенности в себе; он предпочитает считать себя сограшившим, чем просто чувствовать себя плохим; то, что приходится прибегать к такого рода интерпретациям, является уже само по себе симптомом упадка. В иных случаях обездоленный причину неудачи ищет не в своей “вине” (как христианин), а в обществе: социалист, анархист, нигилист, рассматривающие свое существование как нечто такое , в чем кто-нибудь должен быть в и н о в а т, этим самым обнаруживают свое ближайшее родство с христианином, который тоже полагает, что ему легче будет переносить свое плохое и неудачное существование, если он найдет кого-нибудь, на кого он мог бы свалить о т в е т с т в е н н о с т ь за это. Инстинкт м е с т и и з л о п а - м я т с т в а является, и в том, и в другом случае, средством выдержать до конца, инстинктом самосохранения; совершенно так же, как и склонность к а л ь т р у и с т и ч е с к и м теории и практике. Н е н а в и с т ь к э г о и з м у, будет ли то ненависть к собственному (как у христианина) или к чужому (как у социалиста) является таким образом суждением ценности, возникшим под преобладающим влиянием чувства мести; с другой стороны, она является у страждущих продуктом их стремления к самосохранению в форме повышения у них чувств взаимности и солидарности… И, наконец, на что уже мы намекали раньше – разряжение мстительности в форме суда, осуждения, наказания эгоизма (собственного или чужого) представляется также проявлением инстинкта самосохранения у неудачников). In summa: культ альтруизма есть специфическая форма эгоизма, которая регулярно возникает при наличности определенных физиологических предпосылок.

Когда социалист с красивым возмущением требует “справедливости”, “права”, равных прав, то он действует только под давлением своей недостаточной культуры, которая не умеет объяснить ему, почему он страдает; с другой стороны, он доставляет себе таким путем удовлетворение – если бы он чувствовал себя лучше, здоровее, то он поостерегся бы подымать такой крик; он искал бы тогда удовольствия где-нибудь в другом месте. То же самое имеет силу о от ношению к христианину: он осуждает “мир”, клевещет на него, проклинает его, не исключая и самого себя. Но это не есть основание принимать всерьез его крик. В обоих случаях мы имеем дело с больными, которым крик и д е т н а п о л ь з у, а клевета является облегчением.

374.Всякое общество стремится унизить своих противников, хотя бы только в п р е д с т а в л е н и и, д о к а р и к а т у р ы и как бы взять их измором. Такой карикатурой является, например, наш “п р е с т у п н и к”. При господстве римско-аристократической иерархии ценностей карикатурой служил е в р е й. Для художников карикатурой является “добропорядочный человек и bourgeois³⁴”; для набожных – безбожный; для аристократов – человек из народа. Среди имморалистов эту роль играет моралист: для меня, например, карикатурой является Платон.

375. Все влечения и силы, которые п о л у ч а ю т о д о б р е н и е м о- р а л и, представляются мне в конечном выводе по существу о д и н а к о в ы - м и с осуждаемыми и отвергаемыми ею; например, справедливость – как воля к власти, воля к истине – как средство воли к власти.

376. С а м о у г л у б л е н и е ч е л о в е к а. Самоуглубление возникает тогда, когда могучие влечения человека, которым с умиротворением общества преграждается возможность проявления вовне, стремятся разрядить внутрь при содействии воображения. Потребность во вражде, жестокости, мести, насилии обращается назад, “отступает назад”; в стремлении познавать сказывается стяжательность и завоевательный инстинкт; в художнике находит свое выражение подавленная сила притворства и лжи; влечения превращаются в демонов, с которыми нужно бороться и т.д.

377. Л ж и в о с т ь. Каждый в е р х о в н ы й и н с т и н к т пользуется другими инстинктами как орудиями, придворным штатом, льстецами: он никогда не позволяет назвать себя своим н е к р а с и в ы м именем; и он не терпит н и к а к и х хвалебных речей, в которых похвала к о с в е н н о не распространялась бы и на него. Вокруг каждого верховного инстинкта всякого рода хвала и порицание кристаллизуются в твердый порядок и этикет. Это о д и н из источников лживости.

В с я к и й инстинкт, к о т о р ы й с т р е м и т с я к г о с п о д с т в у, но который сам находится под ярмом, нуждается для поддержания своего самочувствия, для своего укрепления во всевозможных красивых именах и п р и з н а н н ы х ценностях; поэтому он решается заявить о себе б о л ь ш е й ч а с т ь ю лишь под именем того “господина”, с которым он борется и от которого он стремится освободиться (например, при господстве христианских ценностей запросы плоти или желание власти). Это д р у г о й источник лживости.

В обоих случаях господствует с о в е р ш е н н а я н а и в н о с т ь: лживость н е сознается. Когда человек начинает видеть движущий инстинкт и его “выражение” (“маску”), о т д е л ь н о друг от друга, то это признак п о - д а в л е н н о г о инстинкта, показатель самопротиворечия, едва ли обещающий победу. Абсолютная н е в и н н о с т ь в жесте, в слове, в аффекте, “чистая при всей лживости совесть”, уверенность, с которой прибегают к самым торжественным и великолепным словам и позам – все это необходимые условия победы.

В п р о т и в н о м случае, кроме крайней проницательности необходим был бы г е н и й а к т е р а и колоссальная дисциплина самообладания, чтобы победить. Поэтому священники самые ловкие с о з н а т е л ь н ы е лицемеры; затем идут властители, в которых их положение и происхождение воспитывают некоторого рода актерство. В-третьих, - люди общества, дипломаты; в-четвертых – женщины.

О с н о в н а я м ы с л ь; лживость заложена так глубоко, проявляется так всесторонне, воля в такой сильной степени направлена на борьбу с прямым самопознанием и называнием всего собственными именами, что б о л ь ш у ю в е р о я т н о с т ь приобретает следующее предположение: и с т и н а, в о л я к и с т и н е есть собственно совсем не то, за что они себя выдают, и тоже только маска. (Потребность в в е р е есть величайший тормоз для правдолюбия).

378. “Ты не должен лгать” – требуют правдивости. Но признание факта (нежелание позволить, чтобы тебя вводили в заблуждение) как раз у лгунов и было всегда ярче всего выражено – они-то именно и распознали нефактический характер этой популярной “правдивости”. Постоянно говорят слишком много или слишком мало; требование о б н а ж а т ь с е б я в каждом слове, которое произносится, есть наивность.

Говорят то, что думают, и являются правдивыми только п р и и з - в е с т н ы х у с л о в и я х, а именно при предположении, что говорящий будет п о н я т (inter pares³⁵) и понят благожелательно (опять-таки inter pares). Скрытность обнаруживается по отношению к тем, что нам ч у ж д, а к то хочет чего-нибудь достичь, тот говорит то, что он хотел бы, чтобы о нем думали, но н е то, что он действительно думает. (“Могучий лжет всегда”).

379. Великое нигилистическое производство фальшиво монеты при помощи ловкого злоупотребления моральными ценностями:

а) Любовь как самоотречение; точно так же – страдание.

b) Только о б е з л и ч е н н ы й и н т е л л е к т (“философ”) познает и с т и н у (“истинное бытие и сущность вещей”).

с) Гений; в е л и к и е л ю д и в е л и к и потому, что они не ищут самих себя и своего дела; ц е н н о с т ь человека р а с т е т по мере того, как он отрекается от самого себя.

d) Искусство как творчество “ч и с т о г о, с в о б о д н о г о о т в о л и с у б ъ е к т а”; неправильное понимание “объективности”.

е) С ч а с т ь е как цель жизни: д о б р о д е т е л ь как средство к цели.

Пессимистическое осуждение жизни у Шопенгауэра имеет м о р а л ь - н ы й х а р а к т е р. Перенесение стадных масштабов в область метафизическую.

“Индивид” лишен смысла, следовательно, начало его нужно искать в “бытии в себе” (смысл его существования как “заблуждение”), родители – только “случайные причины”. Непонимание наукой индивида здесь мстит за себя – он есть в с я п р е д ы д у щ а я ж и з н ь в одной линии, а не ее р е – з у л ь т а т.

380. 1)Принципиальная ф а л ь с и ф и к а ц и я и с т о р и и, предпринимаемая с той целью, чтобы она могла служить д о к а з а т е л ь - с т в о м правильности моральной оценки:

а) падение народности и испорченность;

b) подъем народности и добродетель;

с) высшая точка развития народа (“его культура”), как следствие моральной высоты.

2) Принципиальная фальсификация в е л и к и х л ю д е й, в е л и к и х с о з и д а т е л е й, в е л и к и х в р е м е н: хотят, чтобы в е р а была отличительным признаком великих, но в действительности величие характеризует решительностью, скептицизмом, “безнравственностью” умением расстаться с известной верой (Цезарь, Фридрих Великий, Наполеон; но также и Гомер, Аристофан, Леонардо, Гете). Утаивают постоянно самое главное – “свободу воли”.

381. Великая л о ж ь в истории – будто и с п о р ч е н н о с т ь ц е р к- в и была п р и ч и н о й Реформации. Она была только предлогом, самообманом со стороны ее агитаторов – возникали новые мощные потребности, грубость которых очень нуждалась в духовной мантии.

382. Шопенгауэр истолковал высокую интеллектуальность как о с в о - б о ж д е н и е от воли; он не ж е л а л замечать того процесса освобождения от моральных предрассудков, который связан с раскрепощением великого духа, не хотел замечать типичной б е з н р а в с т в е н н о с т и гения; то, перед чем он единственно преклонялся, именно моральную ценность, он произвольно сделал у с л о в и е м также и высшей формы духовной деятельности “объективного” созерцания. И в искусстве “истина” также обнаруживается только с устранением в о л и…

Во всей этой моральной идиосинкразии я вижу, как проходила глубоко р а з л и ч н а я о ц е н к а: более нелепого отделения гения от мира морали и имморали я не знаю. Моральный человек представляет собой низший и более слабый вид сравнительно с безнравственным; более того, он со стороны своей м о р а л и представляет известный тип, но только не о р и г и н а л ь н ы й тип, а копимю, в лучшем случае – хорошую копию, мера его ценности лежит в н е его. Я ценю человека по степени м о щ и и п о л н о т ы е г о в о л и, а не по мере угасания и ослабления этой воли; я рассматриваю философию, которая учит отрицанию воли, как учение принижения и оклеветания… Я ценю с и л у известной в о л и по тому, какую меру сопротивления, боли, мучения она может перенести и обратить себе на пользу; я не ставлю существованию человека в упрек его злого и причиняющего боль характера, а питаю надежду, что оно когда-нибудь станет еще более злым и будет причинять еще больше боли.

В е р ш и н о й развития духа в представлении Шопенгауэра было постижение того, что все лишено смысла, короче говоря, постижение того, что хороший человек уже инстинктивно д е л а е т… Он отрицает, что могут существовать б о л е е в ы с о к и е виды интеллекта, он смотрел на свое понимание как на non plus ultra³⁶. Здесь духовность поставлена глубоко ниже доброты; ее наивысшая ценность (напр., как и с к у с с т в а) заключалась бы в способности возбудить и подготовить моральный переворот – абсолютное господство моральных ценностей.

Наряду с Шопенгауэром я имею в виду так охарактеризовать К а н т а: ничего греческого, абсолютно противоисторический характер (место, относящееся к Французской революции) и моральный фанатик (гетевское замечание о радикально злом). И у него в основе с в я т о с т ь…

Мне нужна критика с в я т о г о…

Ценность Гегеля. “Страсть”.

Философия господина Спенсера как философия лавочника: полное отсутствие идеала, если не считать идеала среднего человека.

И н с т и н к т и в н ы й п р и н ц и п всех философов и психологов: все, что есть ц е н н о г о в человеке, искусстве, истории, науке, религии, технике, - должно доказать свою м о р а л ь н у ю ц е н н о с т ь, м о р а л ь н у ю о б - у с л о в л е н н о с т ь в целях, средствах и результате. Понять все в отношении к высшей ценности – пример: вопрос Руссо относительно цивилизации: “Становится ли человек благодаря ей л у ч ш е?” Смешной вопрос, так как п р о т и в о п о л о ж н о е ясно как день и есть именно то, что говорит в п о л ь з у цивилизации.

383. Р е л и г и о з н а я м о р а л ь. Аффект, сильное желание, страсть к власти, страсти любви, мести, обладания – моралисты хотят заглушить их, вырвать вон, “очистить” от них душу.

Логика такова: страсти часто являются источником больших бед – следовательно, они дурны, предосудительны. Человек должен освободиться от них – раньше он не может быть х о р о ш и м человеком…

Это та же самая логика, что и в правиле: “Если член твой соблазняет тебя, вырви его”. В том особенном случае, который имел в виду в своих советах ученикам опасный своей непорочностью основатель христианства, т.е. в случае повышенного полового возбуждения, человек лишился бы, к сожалению, не только известного члена, но и у т р а т и л в с ю м у ж е с т в е н н о с т ь х а- р а к т е р а. То же самое относится и к безумию моралистов, требующих вместо укрощения страстей их удаления с корнем. Их вывод всегда один и тот же: только человек, лишенный мужественности, есть хороший человек.

З а г л у ш и т ь великие источники силы, эти подчас столь опасные и прорывающиеся с такой дикой стремительностью душевные потоки – вместо того, чтобы обратить себе на службу их мощь и э к о н о м и з и р о в а т ь последнюю – вот чего добивается эта страшно близорукая и пагубная точка зрения, - точка зрения морали.

384. П р е о д о л е н и е а ф ф е к т о в? Нет – если это должно обозначать их ослабление и уничтожение. А з а с т а в и т ь и х с л у ж и т ь с е б е; для чего, правда, нужно их долго тиранизировать (и не только в отдельности, а как общину, расу и т.д.). В заключение им возвращают, вместе с доверием, свободу: они любят нас как добрые слуги и добровольно идут в ту сторону, куда направляется лучшая часть нашего “я”.

385. Н е т е р п и м о с т ь м о р а л и есть признак с л а б о с т и человека – он боится своей “неморальности”, он должен о т р и ц а т ь свои сильнейшие влечения, потому что он еще не умеет употреблять их себе на пользу. Таким образом остаются дольше всего необработанными плодороднейшие места земли – отсутствует сила, которая могла бы стать здесь хозяином…

386. Существуют совершенно наивные народы и люди, которые верят, что постоянно хорошая погода есть нечто желательное; они верят еще и теперь in rebus moralibus³⁷, что только “хороший человек” желателен и ни что кроме него и что ход человеческого развития совершается именно в таком направлении, чтобы только он один уцелел (и только в эту сторону д о л ж н ы направляться все усилия)… Такое воззрение в высшей степени н е э к о н о м- н о и, как уже сказано, представляет верх наивности, и есть не что иное, как выражение п р и я т н о г о о щ у щ е н и я, которое доставляет “хороший человек” (он не возбуждает боязни, он позволяет освободиться от напряжения, он дает то, что приемлемо).

Более проницательный взгляд нашел бы желательным как раз обратное, т.е. все большее г о с п о д с т в о злого, все возрастающее освобождение человека от узкого и боязливого самозашнуровывания в мораль, накопление силы, которое бы дало возможность подчинить человеку величайшие силы природы – аффекты.

387. Учение о роли с т р а с т е й, взятое в целом: как будто бы только то правильно и нормально, что направляется р а з у м о м, в то время как страсти представляют нечто ненормальное, опасное, полуживотное, и кроме того, со стороны их цели, - не что иное, как с т р е м л е н и е к н а с л а ж д е н и ю…

Страсть является недостойной: 1) потому что она будто бы только каким-то н е з а к о н н ы м способом, а не необходимо и постоянно – является mobile³⁸, 2) поскольку она имеет в виду нечто такое, что не обладает большой ценностью – удовольствие…

Неправильное воззрение на страсти и р а з у м, как будто последний есть существо сам по себе, а не скорее относительное состояние различных страстей и желаний; и как будто всякая страсть не заключает в себе своей доли разума.

388. Как под давлением аскетической м о р а л и с а м о о т р е ч е н и я должны были н е п р а в и л ь н о п о н и м а т ь с я именно аффекты любви, доброты, сострадания, даже справедливости, великодушия, героизма.

Б о г а т с т в о л и ч н о с т и, переливающая через край полнота внутренней жизни, инстинктивное чувство благосостояния и самоподтверждения – вот что составляет сущность великих жертв и великой любви; сильная и божественная самость и есть та почва, на которой вырастают эти аффекты, точно так же, как несомненно, и стремление к господству, расширение сферы влияния личности, внутренняя уверенность в обладании правом на все. П р о т и в о п о л а г а е м ы е, с точки зрения господствующих взглядов, темпераменты представляют в сущности о д и н темперамент; а раз кто-либо не сидит достаточно прочно и бодро в своей собственной коже, то ему нечего раздавать и он не может протянуть руку помощи и быть защитой и посохом…

Каким образом можно было настолько п е р е т о л к о в а т ь природу этих инстинктов, что человек стал считать ценным то, что идет вразрез с интересами его “я”, что он поступается своим “я” для другого “я”? О, жалкие психологические ничтожество и ложь, г о с п о д с т в о в а в ш и е до сих пор в учении церкви и в зараженной церковностью философии!

Если человек насквозь грешен, то он должен себя только ненавидеть. В сущности, ему нет основания питать к своим ближним другие какие-либо чувства: любовь к людям нуждается в оправдании, которое заключается в том, что о н а в м е н я е т с я в о б я з а н н о с т ь Б о г о м.

Отсюда следует, что все естественные инстинкты человека (напр., инстинкт любви и т.д.) кажутся ему сами по себе недозволенными и, только будучи о т в е р г н у т ы сначала из послушания Богу, снова получают право на существование… Паскаль, этот удивительнейший л о г и к христианства, н е о т с т у п и л даже и перед этим выводом. Достаточно вспомнить его отношение к сестре. “Не стараться вызвать любви к себе”, - было, как ему казалось, долгом христианина.

389. Взвесим, как дорого оплачивается такой моральный канон (“идеал”). (Его враги – кто? “Эгоисты”).

Меланхолическая проницательность самоумаления в Европе (Паскаль, Ларошфуко), внутреннее ослабление, потеря мужества, самотерзание у нестадных животных;

постоянное подчеркивание свойств, характерных для посредственности, как самых ценных (скромность, плечо к плечу, способность быть орудием);

нечистая совесть как примесь ко всему самостоятельному, оригинальному;

в результате неудовольствие – значит о м р а ч е н и е мира тех, кто рожден более сильным!

Стадное сознание, перенесенное в философию и религию, так же как и свойственная ему боязливость.

Не говоря уже о психологической невозможности чисто бескорыстного поступка!

390. Мое заключение такого, что д е й с т в и т е л ь н ы й человек представляет гораздо более высокую ценность, чем “желательный” человек какого-либо из прежних идеалов; что все “желательности” были в отношении к человеку нелепым и опасным увлечением, с помощью которого отдельный вид человека хотел бы предписать человеку в качестве закона условия с в о е г о сохранения и роста; что всякая достигшая господства “желательность” такого рода п р и н и ж а л а до сих пор ценность человека, его силу, его уверенность в будущем; что ничтожество и скудная интеллектуальность человека обнаруживается ярче всего даже и теперь, - тогда, когда он ж е л а е т; что способность человека создавать ценности была до сих пор слишком мала развита для того, чтобы справиться с фактической, а не просто “желательной” ц е не н о с т ь ю ч е л о в е к а; что идеал был до настоящего времени, в действительности, силой, клеветавшей на мир и человека, ядовитым налетом на реальности, великим с о б л а з н о м к у н и ч т о ж е н и ю в с е г о…