D. Критика терминов “исправление”, “совершенствование”, “повышение”

391. Масштаб, п р и п о м о щ и к о т о р о г о следует измерять ценность моральных оценок.

Н е з а м е ч е н н ы й основной факт: противоречие между “моральным совершенствованием” и повышением и укреплением типа человек.

Homo natura³⁹. “Воля к власти”.

392. Моральные ценности как м н и м ы е ц е н н о с т и в сравнении с ф и з и о л о г и ч е с к и м и.

393. Размышление о самых общих принципах всегда запаздывает, например, последние “желательности” в отношении человека никогда, собственно, не рассматривались философами как проблема.

При этом они наивно исходят из предположения о возможности “у л у ч ш е н и я” человека как будто какая-то интуиция избавила нас от вопроса, п о – ч е м у именно мы должны “улучшать” человека? В какой мере ж е л а т е л ь - н о, чтобы человек становился д о б р о д е т е л ь н е е? или у м н е е? или с ч а с т л и в е е? Если допустить, что мы еще не р е ш и л и общего вопроса о “почему”? человека, то всякая такого рода задача лишена смысла; и если желательно одно, то, как знать, - тогда, может быть, нельзя хотеть другого? Совместим ли подъем добродетельности с одновременным ростом ума и понимания? Dubito⁴⁰; мне представится еще не раз случай доказать противоположное. Разве добродетельность, в строгом смысле слова, фактически до сих пор не была в противоречии со счастьем? Не нуждается ли она с другой стороны, в несчастии, лишениях и самоистязании как в необходимом условии? И если бы целью было н а и в ы с ш е е п о н и м а н и е, то не следовало ли бы именно в силу этого отказаться от увеличения счастья? И предпочесть, в этом случае, в качестве средства к пониманию опасность, приключение, недоверие, совращение… И если искать с ч а с т ь я, то не следовало ли бы тогда примкнуть к “нищим духа”?

394. Всеобщий обман и самообман в области так называемого м о р а л ь- н о г о и с п р а в л е н и я. Мы не верим в то, что человек может стать иным, если он уже не есть иной, т.е. если он, как это довольно часто встречается, не представляет собой множественности личностей или, по меньшей мере, множественности зачатков личностей. В этом случае дело происходит так, что на передний план сцены выдвигается другая роль, что “старый человек” отодвигается назад… Изменяется лишь внешний вид, не сущность… Что кто-нибудь перестает совершать известные поступки, это простой fatum brutum⁴¹, который допускает самое различное толкование. Этим путем не всегда достигается даже и то, чтобы уничтожалась привычка к известным действиям, чтобы у них была отнята всякая почва. Кто сделался преступником по случайному стечению обстоятельств и склонности, тот ни отчего не отучивается, а выучивается все новому, продолжительные же лишения действуют скорее как tonicum⁴² на его талант… Для общества, конечно, представляет интерес только то, чтобы кто-либо не совершал больше известных поступков; оно удаляет его для этой цели из тех условий, при которых он м о - ж е т совершить известные поступки – это во всяком случае умнее, чем пытаться достигнуть невозможного, а именно: сломить фатальность его известным образом сложившегося существа. Церковь, - а в этом отношении она действовала лишь как преемница и наследница античной философии, - исходя из иной меры ценности и желая обеспечить “душу”, “спасение души”, верит в искупляющую силу последующего прощения, и то и другое заблуждения религиозного предрассудка, - наказание не искупляет, прощение не примиряет сделанное не может стать несделанным. Тот факт, что кто-нибудь что-нибудь позабудет, далеко еще не доказывает, что это что-то больше не с у щ е с т в у - е т… Данный поступок осуществляет все свои следствия в человеке и вне человека, независимо от того, считается ли он наказанным, “искупленным”, “прощенным” и “примиренным”; независимо также и от того, успела ли церковь, между тем, причислить самого виновника к лику святых. Церковь верит в вещи, которые не существуют, в “души”; она верит в влияния, которые не существуют – в божественные влияния; она верит в состояния, которых нет: в грех, в искупление, в спасение души; она везде останавливается на поверхности, на знаках, жестах, словах, которым она дает произвольное толкование. У ней есть додуманная до конца методика психологической чеканки фальшивой монеты.

395. “Болезнь делает человека лучше”, - это знаменитое утверждение, с которым мы встречаемся во все эпохи и притом в устах мудрецов, так и в устах и на языке народа, заставляет задуматься; если это утверждение правильно, то хотелось бы предложить один вопрос: возможно ли, что существует причинная связь между моралью и болезнью вообще? “Исправление человека”, рассматриваемое в общих чертах, напр., несомненное смягчение, очеловечение, рост добродушия, наблюдаемые за последнее столетие – не являются ли они следствиями продолжительного, скрытого и тяжелого страдания, неудачи, лишения, захирения? “Сделала ли болезнь” европейца “лучше”? Или ставя вопрос иначе: является ли наша моральность – наша современная утонченная моральность в Европе, которую можно было бы уподобить моральности китайцев – выражением физиологического р е г р е с с а? В самом деле, трудно было бы отрицать, что всякий раз, как в истории “человек” показывает себя в особенном великолепии и мощи своего типа, события тотчас же принимали внезапный, опасный, эруптивный характер, при котором человечеству приходилось круто; и, может быть, в тех случаях, где д е л о, по-видимому, о б- с т о я л о и н а ч е, не хватало только мужества или тонкости углубить психологию и извлечь также и отсюда общее положение: “чем здоровее, сильнее, богаче, плодотворнее, предприимчивее чувствует себя человек, тем он “безнравственнее”. Мучительная мысль, над которой ни в каком случае не следует задумываться! Но допустим, что мы решимся на одно маленькое, короткое мгновеньице идти за ней вперед: как удивительно показалось бы нам будущее! Что тогда оплачивалось на земле дороже, как не то, к чему мы всеми силами стремимся – очеловечивание, “улучшение”, возрастающая “цивилизация” человека? Ничто не обходилось бы так дорого, как добродетель – ибо в конце концов земля благодаря ей уподобилась бы госпиталю, а “каждый для каждого сиделка” было бы последним словом мудрости. Правда, тогда бы царил на земле желанный мир. Но в то же время было бы так мало “удовольствия друг от друга”! Так мало красоты, дерзания, отваги, опасности! Так мало “дел”, ради которых стоило бы жить на земле! Ах! И совершенно никаких “подвигов” больше! А все в е л и к и е дела и подвиги, которые оставили свои с л е д ы и не были смыты волнами времени – разве они все не были в глубочайшей их сущности выдающимися б е з н р а в с т в е н н о с т я м и?

396.Священники – и с ними полусвященники, философы – во все времена называли истиной учение, в о с п и т а т е л ь н о е действие которого было благотворным или казалось благотворным – которое “исправляло”. В этом они уподобляются наивным знахарям и чудодеям из народа, которые, убедившись на опыте в лечебных свойствах яда, отрицают, что это яд. “По их плодам вы познаете их”, - т.е. именно – наши “истины”: такова аргументация священников еще и до настоящего времени. Они сами роковым для них образом потратили все свое остроумие на то, чтобы обеспечить за “доказательством силы” (или “по плодам”) преимущество, даже больше того, - решающее значение среди всех остальных форм доказательства. “Что делает хорошим, то должно быть хорошо”,, “что хорошо, то не может лгать”, - так неумолимо заключают они – “что при носит хорошие плоды, то должно, следовательно, быть истинным: нет другого критерия истины”…

Но поскольку “исправление” служит аргументом, постольку ухудшение должно быть допущено в виде возражения. Заблуждение обнаруживаю тем, что исследуют жизнь заблуждающихся – один какой-нибудь ошибочный шаг, один какой-нибудь недостаток опровергает. Этот непристойнейший способ вражды, способ нападения сзади и снизу, собачий способ, никогда не вымирал: священники, поскольку они являются психологами, никогда не находили ничего более интересного, как копаться в тайнах своих противников – свое христианство они доказывают тем, что ищут в “мире” грязи. И прежде всего – у первых мира, у “гениев”: вспомним, какая борьба велась все время в Германии против Гете (Клопшток и Гердер впереди в качестве “застрельщиков” – свой своих всегда найдет).

397. Нужно быть очень безнравственным, чтобы водворять г о с п о д - с т в о морали на практике… Средства моралистов суть ужаснейшие средства, к которым когда-либо прибегали: у кого нет достаточно мужества к безнравственности действий, тот годен к чему угодно, но только не в моралисты.

Мораль – это зверинец; предпосылка ее та, что железные прутья могут быть полезнее, чем свобода, даже для уже уловленных; другая ее предпосылка, что существуют укротители зверей, которые не останавливаются перед самыми ужасными средствами, которые умеют пользоваться раскаленным железом. Эта ужасная порода, которая вступает в борьбу с дикими животными, называет себя священниками.

Человек, запертый в железную клетку ошибок, ставший карикатурой на человека, больной, жалкий, недоброжелательный к самому себе, полный ненависти к жизненным инстинктам, полный недоверия ко всему, что красиво и счастливо в жизни, ходячее убожество, этот искусственный, произвольный, п о з д н и й, у р о д л и в ы й продукт, выращенный священниками на их почве, “грешник” – как нам достигнуть того, чтобы, несмотря на все, о п р а в- д а т ь этот феномен?

Чтобы иметь правильное представление о морали, мы должны поставить на ее место два зоологических понятия: п р и р у ч е н и е животного и р а з в е д е н и е и з в е с т н о г о в и д а.

Священники делали во все времена вид, что хотят “и с п р а в и т ь”, но мы – остальные – не можем не смеяться, если бы укротитель вздумал нам говорить о своих улучшенных животных. Приручение животного достигается в большинстве случаев причинением животному вреда, точно также нравственный человек не есть улучшенный человек, а только ослабленный. Но он менее вреден…

398. Что я хотел бы всеми силами уяснить:

а) что нет более вредного смешения, как если смешивают в о с п и т а - н и е и у к р о щ е н и е - что и было сделано… Воспитание, как я его понимаю, представляет средство накопления колоссальной силы человечества, так, что поколения могут продолжать строить дальше на основе работы их предков, органически вырастая из нее не только внешним, но и внутренним образом, вырастая в нечто б о л е е с и л ь н о е…

б) что представляет громадную опасность убеждение, что человечество продолжает расти и становится сильнее как ц е л о е, если индивиды делаются вялыми, похожими друг на друга, посредственными… Человечество – это абстракция; целью в о с п и т а н и я даже в единичных случаях может быть только б о л е е с и л ь н ы й человек (человек, не прошедший через строгую выучку, - слаб, расточителен, непостоянен).