ТЕРМИНЫ КРОВНОГО РОДСТВА 1 страница

О. H. Трубачев

ИСТОРИЯ СЛАВЯНСКИХ
ТЕРМИНОВ РОДСТВА
И НЕКОТОРЫХ
ДРЕВНЕЙШИХ ТЕРМИНОВ
ОБЩЕСТВЕННОГО СТРОЯ

Предисловие
доктора филологических наук,

профессора
Г. А Богатовой - Трубачевой

Издание второе,
исправленное и дополненное

URSS

МОСКВА

 

 

Трубачев Олег Николаевич

История славянских терминов родства и некоторых древнейших терминов общественного строя / Предисл. Г. А. Богатовой-Трубачевой. Изд. 2-е, испр. и доп. — М: КомКнига, 2006. — 240 с. (Лингвистическое наследие XX века.)

Многие исторические построения о матриархате и патриархате, о семейном обустройстве родоплеменного периода в Европе нуждались в филологической (этимологической) проработке на достоверность. Это практически впервые делает О. Н. Трубачев в предлагаемой книге. Группа славянских терминов кровного и свойственного (по браку) родства помогает раскрыть социальные тайны того далекого времени. Их сравнительно-историческое исследование ведется на базе других языков индоевропейской семьи.

Книга предназначена для историков, филологов, исследующих славянские древности, а также для аспирантов и студентов, изучающих тематические группы слов в курсе исторической лексикологии и истории литературных языков.

 

Ответственный редактор: С. Б. Бернштейн

 

 

Издательство «КомКнига». 117312, г. Москва, пр-т 60-летая Октября, 9.

Подписано к печати 22.05.2006 г. Формат 60 х 90/16. Печ. л. 15. Зак. N° 512.

Отпечатано в ООО «ЛЕНАНД». 117312, г.Москва, пр-т 60-летия Октября, д. 11А, стр.11.

 

10-значный ISBN, применяемый до 2007 г.: ISBN 5-484-00395-4 Соотв. 13-значный ISBN, вводимый с 2007 г.: ISBN 978-5-484-00395-2

© Г. А. Богатова (правообладатель), 2006 © Г. А. Богатова (предисловие), 2006 © КомКнига, 2006

 

НАУЧНАЯ И УЧЕБНАЯ ЛИТЕРАТУРА

E-mail: [email protected]

Каталог изданий в Интернете:

Http://URSS.ru

Тел./факс: 7 (495) 135-42-16

UHSS Тел./факс: 7 (495) 135-42-46

 

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Монография является первым и до сих пор практически единственным исследованием этой важной лексической группы, изучение которой сопровождалось и сопровождается сейчас острыми дискуссиями отнюдь не только узко лингвистического характера. Сама тема интердисциплинарна, так как требует аргументированного подхода не только к лингвистическим, но и к социально-историческим проблемам прошлого и настоящего. Она настолько глубока, что затрагивает несколько тем и содержит материал для решения вопроса о примате матриархата или патриархата в древне-европейском обществе. Богатство надежной фактической базы с полным справочным аппаратом и фундаментальность этимологического анализа делают ее актуальной и сегодня не столько для учебных, сколько для исследовательских целей. Проблема человек и общество, сложная сама по себе, продолжает усложняться с развитием цивилизационных процессов, поэтому, кроме кровного родства и родства свойственного, сюда примыкает много терминов развития и изменения общественной жизни и общественного строя.

Немного об авторе и особенностях его работы с лексикой, что облегчит читателю не только изучение, но и продолжение исследования этой важной темы.

Автор работы — русист, славист, индоевропеист академик Олег Николаевич Трубачев (1930—2002) написал ее, будучи аспирантом Института славяноведения в 1956 г. (26-ти лет от роду), защитил как кандидатскую диссертацию под названием «История славянских терминов родства и некоторых терминов общественного строя». В 1959 г. она была издана и почти сразу стала раритетом. Он посвятил книгу своим родителям — Николаю Мокеевичу и Елене Васильевне Трубачевым. Отец Олега Николаевича был врачом и страстным библиофилом. Домашняя библиотека в Сталинграде, где родился будущий ученый, изобиловала не просто любимой детьми литературой (книга «Робинзон Крузо» и т. п.), но и замечательным, хорошо иллюстрированным собранием сказок и песен, фольклорных произведений народов нашей страны («Витязь в тигровой шкуре», «Джангар») и мира («Мать» Андерсена на 26 языках, сказки Перро, «Märchenband») на русском и родных языках авторов. Ранний интерес к книгам с параллельными текстами к 13 годам сделал мальчика полиглотом, чему способствовал и тонкий музыкальный слух (его бабушка была пианисткой). И хотя сталинградская библиотека сгорела в осаде, навык и тяга к хорошей книге остались, остался и вкус к языку оригинала. Будучи студентом Днепропетровского университета он сам приучил себя, ему было так интереснее готовиться к сдаче экзаменов по западноевропейской литературе, читая каждого автора только в оригинале. К этому времени в Днепропетровске в семье была собрана новая библиотека, купленная в голодные годы в букинистических магазинах оставленного немцами города.

К окончанию университета Олег Николаевич понял, что он будет только лингвистом. Некоторое время он работал в иностранном отделе газеты «Комсомольская правда» и в других газетах, где требовались и печатались переводы, а затем поступил в аспирантуру Института славяноведения, где не только продолжал изучение языков (литовский, хеттский, древнегреческий), но уже любил читать словари, особенно этимологические, прослеживающие происхождение слова. Этот шаг к этимологии стал решающим в его жизни. И потому его ранние статьи, книги о названиях животных, о терминах родства, построенные на широкой сравнительно-языковой базе, стали, как скажут много лет спустя, «колыбелью русской этимологии». Выдающийся славист, литуанист, индолог Владимир Николаевич Топоров заметит и другое: «Каждая этимология исключительна и в этимологическом исследовании нет общих правил, не существует и универсальной отмычки для каждого слова, но труды О. Н. Трубачева в области этимологии учат стратегии возведения „лесов“, которые позволяют вплотную приблизиться к слову, к его сути и, как правило, определить то, что мешает разгадке»[1].

...Он был и историком в лингвистике, и когда он писал о терминах родства и общественного строя, или о ремесленной терминологии, когда обращался к этнонимии и антропонимии и топонимии... И, может быть, самое замечательное в этом то, что он не просто хорошо знал историю и применял, когда нужно, свои знания, но то, что нечто пребывавшее в пространстве «вне исторического» он преформировал таким образом, что оно оказывалось в плотном «историческом контексте»...[2]

«С самых первых трудов Трубачева стало понятно, с ученым какого уровня мы имеем дело. О масштабе его научного дарования можно было судить по кандидатской диссертации Олега Николаевича, защищенной им в 1956 г. и поразившей специалистов (увы, тогда немногочисленных!) своей широтой...»[3]

Хотелось бы сказать и еще об одном качестве ученого: начатую тему он не оставлял в течение жизни, несколько раз обращался к ней в теоретических трудах и в тех словарях, которые он писал или переводил.

В 28 лет он начал переводить с немецкого «Этимологический словарь русского языка» Максимилиана Романовича Фасмера, делая дополнения к нему. Термины родства и общественного строя лучше всего отследить, в дополнение к названной книге, по электронному изданию с научным сопровождением, предпринятому фирмой «Дискавери» по инициативе Л. М. Суриса в 2004 г. Это издание компактно и не займет много места рядом с Вашей книгой. Второй словарь под ред. О. Н. Трубачева — «Этимологический словарь славянских языков: Праславянский лексический фонд» (т. 1—30, А—о) — издается с 1974 г., к сожалению, не компьютеризирован.

К его ранним работам, кроме «Истории терминов родства» (1959), относятся «Названия домашних животных» (1960), «Названия каш в славянских языках» (1960),

В вышедшем в издательстве «Языки славянской культуры» двухтомнике «Труды по этимологии. Слово. История. Культура» в т. I опубликована статья «К вопросу о реконструкции различных систем лексики» (с. 240—259). Она прямо продолжает тему названных трех работ (напечатана впервые в Лексикографическом сборнике. М., 1963. Вып. VI. С. 3—16), обобщая теоретически ход семантических изменений в разных лексических группах. Освещение терминов родства в западных книгах и словарях хорошо дополняет опубликованная во II т. «Трудов» (с. 639—644) «Рецензия на книгу. О. Szemerényi. Studies in the kinship terminologie of the Indo-European languages with special reference to Indian, Iranian, Greek and Latin» (Acta Iranica. Textes mémoires, V. VI Extrait. Edition Bibliothèque Pahlavi, Téhéran, Liège, 1977).

Закончить предисловие хотелось бы словами В. Н. Топорова: «Геродота греки называли „отцом истории“, хотя и до Геродота были известны тексты, содержавшие информацию исторического характера. В этом смысле и Олега Николаевича Трубачева смело было бы можно назвать „отцом русской этимологии“»[4].

 

доктор филологических наук
Г. А. Богатова-Трубачева

 

 

О. Н. Трубачев (1959)

в год выхода первого издания книги

"История славянских терминов родства..."

 

 

ПОСВЯЩАЮ
МОИМ РОДИТЕЛЯМ

ВВЕДЕНИЕ

Задача настоящей работы — возможно полнее охарактеризовать развитие терминологии родственных отношений у славян с лингвистической точки зрения, а также с учетом данных смежных наук — истории общества, истории материальной культуры, этнографии. Исследование основывается на сознании необходимости историзма — именно такого, как его понимает материалистическая диалектика, изучающая общественнное развитие как закономерную эволюцию от матриархата к патриархату. Вопрос о развитии матриархата и патриархата является одним из основных в общественной истории, чем объясняется его значение и для настоящего исследования. Этот вопрос имеет в лингвистической литературе свою собственную историю, на которой следует остановиться подробнее.

В то время как прогрессивные этнографы и основоположники марксизма еще в прошлом веке (ср. „Древнее общество“ Л. Моргана, „Происхождение семьи, частной собственности и государства“ Ф. Энгельса) пришли к важнейшему выводу об исторической первичности матриархата, лингвисты предлагали совершенно иную концепцию исторического развития индоевропейских народов. Эта концепция, которую было бы правильно назвать „филологической“, позаимствовав это определение у Б. Дельбрюка, строилась в основном на длительном изучении классической древности, т. е. отдельных периодов древней истории греков, римлян, индийцев, а кроме того, на чрезмерном доверии к данным так называемой сравнительной мифологии при серьезной недооценке значительных уже в то время достижений смежных общественных наук. Естественно, что в таких исследованиях об индоевропейских древностях главное значение придавалось чисто лингвистическому анализу, сравнению форм. Отмечая и сейчас всю важность и далеко еще не исчерпанные возможности этого анализа, следует также признать и то, что вследствие тогдашнего уровня языкознания попытки исследований такого рода в значительной степени устаревали и воспринимались как наивные и бездоказательные уже многими лингвистами старших поколений. Так, очень быстро оказались устаревшими этимологические толкования Ф. Боппа, фундаментальное исследование Пикте „Les origines Indoeuropéennes ou les Aryas primitifs“. Но в то время как в поисках более точных, специально лингвистических решений недостатка не было, в общественно-исторической части этих исследований укрепилась рутина, в привычку вошло повторять старые утверждения об исконно патриархальном быте индоевропейцев. Такие воззрения на историю общественного развития сложились очень рано на основании недостаточного знания. Эта неправильная схема во всем существенном так и осталась достоянием индоевропейского языкознания, почти не обогатившись за все время, несмотря на прогресс ближайших отраслей наук. Поэтому Б. Дельбрюк в своем труде „Die indogermanischen Verwandtschaftsnamen“ (Leipzig, 1889), стремясь к пересмотру большей части старых наивных толкований идоевропейских терминов родства, по сути дела присоединяется, хотя и с известной осторожностью, к „филологической“ концепции, настаивая на первичности патриархата. Дальнейшие лингвистические исследования мало что добавили к этой точке зрения, вопрос, видимо, считается решенным удовлетворительно. К сожалению, фактическое пренебрежение исторической стороной вопроса, однобоко филологический характер исследований не прошли даром для индоевропейского языкознания, существенно обесценили его усилия в этом направлении и снизили значение его свидетельств для исторических наук.

После Б. Дельбрюка большую работу в этой области вел О. Шрадер, в исследованиях которого апофеоз „филологической“ концепции получил наиболее законченную форму. Выражение „филологическая концепция“ в применении к О. Шрадеру — крупнейшему историку индоевропейских древностей, постоянно привлекавшему материалы археологии и этнографии, — звучит парадоксально; при всем этом оно оправдано, так как Шрадер лишь обобщил упомянутую популярную в индоевропейском языкознании точку зрения. Его труды, содержащие обоснование теории исконности индоевропейского патриархата, грешат теми же существенными недостатками, о которых говорится выше: при внешне исчерпывающей осведомленности о материальной культуре индоевропейцев — фактическое пренебрежение достижениями этнографии и общественной истории и непонимание исторического процесса[5]. Шрадер считает возможным категорически отрицать наличие у древних индоевропейцев матриархата, полагая, что Б. Дельбрюком в вышеупомянутом труде и им самим в „Sprachvergleichung und Urgeschichte“ (стр. 533 и след. 2‑го изд.) „создана настолько ясная картина древнеиндоевропейского семейного устройства, что о матриархате на индоевропейской почве просто не может быть и речи“[6]. Для Шрадера характерно отрицательное отношение к столь плодотворным сравнениям древней эпохи жизни индоевропейцев с остатками первобытного устройства у современных отсталых народностей, т. е. признание для индоевропейцев особого пути исторического развития[7]. Свидетельства Страбова и Геродота об особом положении женщины у кельтов, фракийцев, скифов, ливийцев, лидийцев, карийцев, мизийцев, писидийцев он истолковывает соответственно своей концепции. В частности, Шрадер считает, что матриархат существовал не у индоевропейцев, а у доиндоевропейских племен, к индоевропейцам же он проник отчасти в позднюю эпоху, нарушив агнатический характер индоевропейской семьи[8].

То, что писалось на ату тему в последующие годы, не представляет какого-либо отклонения от изложенной теории. Для этого достаточно сослаться на ряд различных лингвистических работ, из которых часть появилась уже в последнее время. Так, 3. Файст[9] близок к О. Шрадеру в своих утверждениях о типичности для древнейших индоевропейцев патриархата. Следы матриархата, например, у кельтов 3. Файст объясняет тем, что индоевропейцы, пришедшие, по его мнению, из Азии, заимствовали материнскую организацию у местных доиндоевропейских племен. Э. Герман[10] относится недоверчиво вообще к каким бы то ни было следам матриархата в индоевропейских терминах родства. Г. Хирт и Г. Арнтц[11] полагают, что знакомство с индоевропейскими терминами родства позволяет говорить о прочности большой отцовской семьи. Весьма типично высказывание Ж. Дюмезиля[12], поддерживающего точку зрения А. Мейе, что армянская „большая семья“ исторической эпохи отражает состояние патриархальной семьи индоевропейцев.

Проблемой матриархата занимается Ю. Бенигни[13] при объяснении формы санскр. mātárā—pitárā и формы эллиптического двойственного числа pitárā(u) 'родители'. Далее он исследует порядок слов 'мать', 'отец' при перечислении и женскую форму готск. bērusjōs 'родители'. Желая во что бы то ни стало решить вопрос о матриархате у индоевропейцев отрицательно, Бенигни высказывает мысль о неравномерности развития культуры у древних индоевропейцев, при которой именно для стоявших ниже в культурном отношении индоевропейцев-кочевников (степные иранские племена) было характерно свободное положение женщины, в отличие от культурно развитых оседлых индоевропейцев (например, древние италики). Свободное положение германской женщины объясняется как „след“ доиндоевропейского матриархата местного населения Северной Европы. Автор исходил из молчаливого постулата, что культурная дихотомия древних индоевропейцев была чем-то извечным, причем одни всегда были оседлыми, а другие всегда кочевали. На самом деле очевидно, что племена с более высокой культурой представляли вторичную ступень в общественном развитии, в то время как кочевники-индоевропейцы сохраняли пережитки более глубокой древности. Поэтому отражение общеиндоевропейской древности следует видеть именно в особом положении женщины, которое проявилось в разных концах индоевропейского мира. Попытка объяснить его у германцев заимствованием (у кого — неизвестно) выглядит совсем неубедительно. В. Краузе подходит к проблеме отражения матриархата, толкуя санскр. pitarau и mātarau[14]. Образование pitarau (по отцу) он объясняет главной ролью отца в семье, a mātarau (по матери) — тем, что отношение ребенка к матери в древности являлось более очевидным, чем отношение к отцу. Далее разбирается порядок слов при перечислении типа 'отец — мать', 'отец и мать' в индоевропейских языках[15]. Нам кажется, что не следовало бы излишне полагаться на порядок слов этого свободного словосочетания как на отражение древних родственных связей. Материал очень разнообразен: есть примеры различного порядка слов, вызванного частными причинами, ср. русск. мать-отца ввиду требований: метрики в русской народной песне.

Аналогичные вопросы затрагивает В. Крауэе в своей монографии „Die Frau in der Sprache der altisländischen Familiengeschichten“[16]. По его славам, роль женщины в древнеисландской литературе изображается следующим образом: ,,Если повествуется о ней и ее поступках, то это делается таким образом, что становится ясно: для сказителя саги исключительная самостоятельность и личные права женщины являются чем-то само собой разумеющимся. Как раз в этом обнаруживает древнеисландская культура крупный прогресс сравнительно со старшими ступенями культуры“ [17].

Таким образом, совершенно очевидна тенденциозная сущность кратко рассмотренной концепции общественного развития индоевропейцев. Поэтому нельзя не отметить отдельных работ последнего времени, содержащих обоснование исконности матриархата у индоевропейцев, научную систематизацию соответствующих фактов и пережитков: George Thomson. Aeschylus and Athens (London, 1950, стр. 15—16, 204—205); А. В. Исаченко. Индоевропейская и славянская терминология родства в свете марксистского языкознания („Slavia“, rocn. 22, 1953); Josef Hеjniс. ΘΥΓΑΤΡΙΔΥΣ — Prispevek k reseni probiemu organisace nejstarsi recke spolecnosti (LF, t. 78, 1955, стр. 162 и след.); E. Herold. Group-marriage in vedic society (АО, vol. 23, 1955, стр. 63—76); частично — M. Вudimir. Problem bukve i protoslovenske domovine („Rad Jugoslavenske Akademije znanosti i umjetnosti“, t. 282, 1951, стр. 12—13) и др.

В целом же и сейчас в зарубежном языкознании в значительной степени пользуется признанием старая теория об исконности индоевропейского патриархата; ср. типичное утверждение по этому поводу американского индоевропеиста К. Д. Бака: „… индоевропейская семья была явно не матриархальной“ [18].

Что касается возможностей использования смежных общественных наук (в частности, этнографии) для обоснования материалистической теории развития от матриархата к патриархату, надо сказать, что они отнюдь не исчерпаны. В настоящее время можно говорить о новых достижениях и перспективах в этой области, которые помогут детальнее представить себе картину соответствующих общественных отношений. Во всяком случае, все эти поиски носят весьма плодотворный характер, не обязывают к чисто догматическому усвоению теоретической формулировки, выдвинутой прогрессивной этнографией и классиками марксизма еще в прошлом веке. Это, кстати сказать, тоже выгодно отличает материалистическую концепцию от „филологической“, которая и по сей день производит впечатление довольно безотрадного повторения непроверенных утверждений зачинателей сравнительного языкознания.

В данном случае мы имеем в виду известное в этнографии наличие у ряда индоевропейских и других народов древности поликефалическик (многоголовых) фигур; в частности для полабских и балтийских славян отмечает поликефалические изваяния Любор Нидерле[19], указывая на характерность таких фигур именно для славян в отличие от „каменных баб“ соседних тюркских народностей. Происхождение их он считает невыясненным. Совсем недавно опубликовал результаты своих наблюдений над этими изваяниями чехословацкий этнограф Л. Крушина-Черный[20]. Он также упоминает, между прочим, о поликефалических божествах славян: знаменитом четырехликом збручском идоле, далее — о Четыребоге, Триглаве, Свантевите, пятиглавом Поревите, семиглавом Ругиевите. Посвящая свое исследование генезису подобных изображений, Крушина-Черный приходит к ценнейшим для общественной истории выводам[21], основанным на изучении поликефалических фигур в различных культурных районах и языковых группах. Помимо славянских он привлекает галльские, греческие, фракийские, сибирские, индийские, ассирийские и наконец каппадокийские — в Малой Азии, на которых он специально останавливается. Автор полагает, что многообразие типов поликефалических фигур не допускает мысли об их миграционном распространении. Характера этих изображений нельзя объяснить ни при помощи солярного культа („всевидящее солнце“), ни при помощи культа трехфазовой луны. Это — образы общественной организации, при которой они могли возникнуть. В частности, интересна поликефалия каппадокийских фигур как отражение культа праматери. От нее идут две линии: одна в направлении поликефалии вообще, позднее — мужской поликефалии, другая в направлении полимастии („многососцовости“), т. е. абстрагированного изображения природного плодородия[22].

Автор обращает внимание на необходимость проводить различие между поликефалией как первичным явлением (непосредственное отражение родовой организации) и дальнейшим развитием ее как самостоятельного иконографического типа. Есть примеры мужской поликефалии и ряд переходных (от женских к мужским) форм. Интерес представляет первичная поликефалия — несомненный образ современной социальной организации и, насколько можно судить по полимастии и другим женским чертам фигур, — именно матриархального рода. В этом отношении интереснее всего круглые каппадокийские идолы.

Очевидно, что возможно полный учет достижений смежных общественных наук всегда плодотворен для сравнительного языкознания, поскольку он помогает исключить непроверенные положения и оперировать наиболее доброкачественным материалом тем более, если этот материал по самой своей природе входит в ведение ряда самостоятельных наук. Это относится в нашем случае к лингвистическому анализу терминологии родственных отношений.

Современная материалистическая наука выработала конкретное представление о характере древнейшего общественного развития, отбросив ложные теории необязательности матриархата для индоевропейских племен[23]. „Лингвистический анализ основных терминов кровного родства в индоевропейских языках показал, — как свидетельствует чехословацкий лингвист А. В. Исаченко, — что индоевропейская терминология родства возникла в глубокой древности в условиях материнского рода и что она построена на принципе гиноцентрическом. Этот принцип отражает такое положение вещей, при котором ориентировочной точкой родственных отношений является женщина. Гиноцентрический принцип родственной терминологии предполагает существование материнского счета родства (матрилинейности) и перехода мужа в клан жены (матрилокальность брака)“ [24].

Далее остановимся очень коротко на оценке некоторых данных сравнительной мифологии, поскольку сравнительное языкознание в своих суждениях о семейно-родовом устройстве древних индоевропейцев в значительной мере полагается именно на ее свидетельства. Это тем более важно, что в использовании данных мифологии лингвистами очевидны факты анахронизма.

Так, в характеристике мифологических воззрений древних славян мы решительно присоединяемся к точке зрения А. Брюкнера, который отвергал теории сложной славянской мифологии. А. Брюкнер считал, что такие теории обязаны своим возникновением фантастическим и сбивчивым вымыслам немецких и датских хронистов о полабянах, вымыслам, которые, однако, почти целиком были приняты недостаточно критичным славяноведением нового времени. „Культ славян был культом природы и предков, а там нет места дуализму, и ни одно древнее свидетельство не знает о нем ничего“ [25].

Однако фактическая бедность древней славянской мифологии, видимо, огорчала отдельных славяноведов, и они пытались всячески объяснить или даже оправдать ее. Л. Нидерле[26] делает попытку „реабилитации“ несложности славянской мифологии сравнительно с богатыми мифологиями некоторых других ветвей индоевропейцев. Но, как явствует из его же слов, эта попытка не дает результатов. Он признает отсутствие доказательств противного и правильно считает это отнюдь не следствием отрывочности свидетельств исторических источников. В общем — в согласии с фактами — следует сказать, что славяне действительно не развили своей мифологии, их древние религиозные представления — примитивная демонология, в чем следует видеть скорее древнюю особенность, лучше сохранившуюся у славян. Это позволяет нам более трезво оценить данные поздней классической мифологии. Было бы странно пытаться реабилитировать такое состояние славянской мифологии или усматривать в этом „отставании“ древних славян нечто зазорное.

В связи с этим интересно остановиться на одном из недавних исследований В. Махека[27], построенном на тех принципах и положениях, против которых нам кажется необходимым выступить здесь.

В персонажах мифологии В. Махек видит отражение индоевропейской „большой семьи“ с pater familias — верховным богом но главе. Жену главного бога — греч. πότνια — санскр. pátnī — слав. panьji— он характеризует как лицо мало авторитетное в сравнении с самим божеством. Наличие у бога-отца двух сыновей (близнецы, Диоскуры, др.-инд. Aśvin-) и одной дочери (Usās— 'Ηώς— Aurora) Махек трактует как отражение патриархальной семьи, где ценились мужчины, сыновья: счастье — в том, чтобы иметь сыновей вдвое больше, чем дочерей[28]. — „Оригинально то, что это — божественная патриархальная семья, созданная по образцу знатной семьи“ [29]. Это вызывает серьезные возражения. История индоевропейской семьи объясняется путем фактического отождествления ее с укладом жизни, действительным лишь для отдельных, сравнительно очень поздних ступеней индоевропейской цивилизации (Греция, древний Рим и т. д.). По такому же методу привлекаются богато разработанные мифологические циклы отдельных индоевропейских народов, достигших высокого уровня социально-экономического развития. Ведь известно, что наиболее богатые мифологические циклы — это своеобразная философия древнеиндийского, древнегреческого, древнеримского рабовладельческих обществ. После этого стоит ли удивляться тому, каким точным отражением земной социальной и семейной иерархии является небесная иерархия, о которой говорят эти мифы? При этом то, на чем лингвисты с уверенностью основываются как на объективном якобы отражении „патриархальности“ индоевропейской семьи вплоть до описания взаимных обязанностей ее членов, все это как раз и есть позднее в мифологии классической древности, идеологическое порождение соответствующего социального строя. С другой стороны, древнее, несомненно, то, что составляет основу мифологии, — это следы наивного анимизма (ср. яркий пример греч. Ζεύς, санскр. Dyāus — в сущности 'небо', которое только потом превращено в Ζεύς πατή, luppiter 'небо-отец'). Не случайно, что целые ветви индоевропейцев, не развившие высокой рабовладельческой цивилизации, — балтийская и славянская — не могут противопоставить классической мифологии что-либо равноценное. Дело отнюдь не в отсутствии древней письменной традиции у этих народов, а в отсутствии таких развитых мифологических циклов. Славяне и балты, сохранившие ряд архаических черт в языке и культуре, и в этом отношении обнаруживают древнюю особенность, все усилия обобщить славянские божества в каком-то едином пантеоне не могут быть успешны: нет не только общей славяно-балтийской, но и общеславянской мифологии. Мифологические верования балтов и славян в основном сводятся к древнему анимизму — одушевлению грома (литовск. Perkunas, слав. perunъ), отдельных природных явлений. Вместо общеславянских богов под различными именами фигурируют местные многочисленные божества, в чем следует, вопреки В. Махеку[30], согласиться с Л. Нидерле[31], который совершенно справедливо характеризует таким образом западнославянских Свантовита, Триглава, Радогоста, правильно замечая при этом, что возвышение того или другого божества в некое подобие верховного бога было делом жрецов.