Канун «великих потрясений». Отец Георгий Гапон.

Рубеж XIX-XX вв. стал для России временем окончания относительно непродолжительного (всего 20 лет) периода общественно-политической стабильности и бурного промышленного развития, во многом связанного с «государевым наследством», оставленным императором Александром III своему сыну Николаю II. Беспрецедентный рост отечественной промышленности, достигший своего максимума во второй половине 90-х гг. XIX в., к концу столетия сменился кризисными явлениями в различных её секторах. Виной тому был не только и не столько финансовый кризис в Европе, приостановивший на несколько лет денежные вливания из-за рубежа в различные отрасли российской промышленности. Так, например, в лёгкой промышленности, базировавшейся на отечественных средствах, падение производства было кратковременным и незначительным. Более того, ряд её отраслей не только не пострадал, но и сумел сохранить устойчивый рост. В частности, переработка хлопка на предприятиях России в самый разгар кризиса (1902) выросла на 8 %. Но даже в тяжёлой промышленности, в значительно большей степени связанной с иностранным капиталом, а потому болезненно реагирующей на нехватку оборотных средств, последствия кризиса в различных регионах были различны и преодолевались по-разному. Так, западные и юго-западные промышленные районы в сравнении с Уралом намного быстрее смогли справиться с возникшими трудностями и уже через пару лет восстановить утраченные позиции. Главная проблема экономического развития, которую обнажил кризис 1900-1903 гг., была в другом - в увеличивавшемся несоответствии темпов развития промышленного и сельскохозяйственного производств, в результате чего новый и новейший капитализм в промышленности соседствовал с рутинными формами производства в большинстве крестьянских хозяйств. Подобная ситуация противодействовала достижению органического единства промышленного и сельскохозяйственного секторов экономики, делала крупную промышленность чрезвычайно зависимой как от финансовых вливаний «из вне», так и от помощи государства. Другим результатом подобного несоответствия была сравнительно слабая товарность основной массы сельских производителей, а значит и «узкий внутренний рынок», то есть низкая покупательная способность основных масс крестьянства, составлявших подавляющее большинство населения страны. Это заставляло мыслящих людей, знавших реальное положение дел в деревне задуматься о том, что «промышленно-прогрессистская» политика правительства, выполнявшая модернизаторские функции в отечественной экономике со времени либеральных реформ 60-70-х гг. XIX в. посредством увеличивающего перекачивания средств из российской деревни в город, нуждается в корректировке. Видимо не случайно, что именно в первые годы XX века под пристальным вниманием как ряда правительственных сановников «сверху», так и со стороны земских деятелей «снизу» оказалась судьба русской крестьянской общины. Но поскольку как в правительственной среде, так и в земской были свои прогрессисты и традиционалисты, вопрос о судьбе общинного крестьянства (сохранять или ликвидировать общину) так и не сдвинулся с места. Свою негативную роль сыграло то, что в условиях политизации общественных настроений в стране в начале XX столетия социально-экономические проблемы как-то исподволь были заслонены вопросами политическими. Но даже если бы в этот сложный момент всё же возобладало мнение прогрессистов по поводу необходимости ликвидации общины юридическими методами, это бы не спасло Россию от надвигающейся революции. Численно увеличивающаяся под влиянием демографического бума второй половины XIX века крестьянская масса России (а потому неумолимо «естественно» обезземеливающаяся) была весьма далека от логики расчётов либеральных экономистов и правоведов. Беднота и все те, кто в деревне мог в лучшем случае только обеспечить свою семью, не помышляя об излишках на продажу, просто банально желали выжить. Вместе с тем крестьянские волнения 1902 года в Харьковской и Полтавской губерниях как предзнаменование надвигающегося социального катаклизма не смогли заставить власть предержащих серьёзно задуматься о перспективах развития деревенской России в целом, о достижении ею допустимого предела бесконфликтного сосуществования с промышленной Россией, с Россией бурно модернизирующейся и европеизирующейся. На фоне относительно спокойной обстановки в других губерниях страны крупные беспорядки малороссийских крестьян легко объяснялись уголовными инстинктами отдельных зачинщиков, не уважением малокультурного сельского населения в целом к частной собственности и происками активизировавшихся революционеров. «Происки» последних действительно имели место, так как в создавшейся взрывоопасной обстановке для тех кто считал себя врагами государства и капитала не составляло особого труда объяснить сельским труженикам с позиции социалистических теорий разных оттенков вред частной помещичьей собственности и «законное» право крестьян на «экспроприацию экспроприаторов». 1902-1904 гг. были в целом знаменательными для «раскачивания» государства и общества в России: революционерами-террористами были осуществлены убийства крупных государственных чиновников страны, шёл не только интенсивный процесс формирования российской интеллигенцией либеральных и революционных общероссийских, национальных партий и организаций, но и предпринимались попытки замкнуть либеральный и революционный «фронты» в единый антисамодержавный и, в известном смысле, антироссийский «фронт» с целью достижения политического и военного крушения империи. Последнее стало следствием втягиванием России в январе 1904 г. в войну с Японией и появлением сил, крайне заинтересованных в поражении самодержавия как внутри страны, так и на международной арене. Необходимо отметить, что война не стала для России откровением. Конфликт между Российской империей и Японией вызревал с середины 90-х годов XIX в., с тех пор Россия, подчиняясь империалистическому настрою великих европейских держав, втянулась в борьбу за раздел Китая, став преградой для экспансионистских планов японцев. Но, как показали дальнейшие события, успехи российской колониальной политики на Дальнем Востоке, благодаря которым Россия добилась от Пекина признания своих преимущественных прав на территорию Маньчжурии, означали для России не успокоение, а массу серьёзных проблем в скором будущем. Уже к началу 1902 г. между Японией и Англией сложился военно-политический альянс, направленный против России. На внешнеполитические успехи России на Дальнем Востоке негативно реагировали США, имевшие свои экономические интересы в Китае. К недоброжелателям России на международной арене присоединилась Германия, с которой в 1902 г. резко обострились экономические отношения России. В подобных сложных международных условиях Россию на Дальнем Востоке могла символически поддержать только Франция. Не вселяло оптимизма и то, что количество сухопутных и морских сил России на Дальнем Востоке было явно недостаточно для того, чтобы в случае осложнения отношений с Японией защитить свои стратегические интересы в удалённом регионе. Тем не менее, в 1903 году правящая элита России приняла решение «стоять твёрдой ногой в Китае», что, как показали дальнейшие события, явно не соответствовало её реальным возможностям в этот период. Времени на подготовку к войне с Японией уже не было. В 1904 г. произошло то, что должно было произойти. Гигантский имперский организм, неумолимо «двигавшийся» на Восток к своим пределам и дошедший до океана надорвался, споткнувшись, как казалось в начале, о незначительное препятствие. Этим препятствием были почти десятилетие готовившиеся к столкновению с Россией японский флот и армия. В российском обществе началась цепная реакция… Первые неудачи и поражения русского оружия в войне с Японией настолько вдохновили представителей национал-либеральных и национал-революционных партий и движений российских окраин, что они резко активизировали свою деятельность. Наиболее дальновидные и энергичные из них стали искать контактов с представителями Японии, осознавая, что только сотрудничая друг с другом, они смогут добиться общей желанной цели - военного поражения России, крушения самодержавия, а вместе с ним и империи. В одночасье портреты японского императора становятся желанными украшениями в домах ряда представителей оппозиционных национал-либеральных и национал-революционных организаций и партий России. Одному из них, финскому оппозиционеру-националисту Конни Циллиакусу суждено было с помощью японских денег попытаться не только сплотить российских «националов» с русскими революционерами на почве борьбы с самодержавием, но и с помощью ввезённого в Россию оружия организовать очаги вооружённого восстания. В феврале 1904 г. в Стокгольме (куда из Петербурга прибыло японское дипломатическое представительство) начались активные контакты военного атташе Японии в России Мотодзиро Акаси с лидерами финской оппозиции. На первой встрече Циллиакус пообещал снабжать Акаси информацией о внутреннем положении в России и познакомил японского атташе со шведскими офицерами, которые впоследствии оказали ему услуги по сбору военной информации о России. С рекомендациями финнов в марте того же года Акаси встретился с польскими националистами. Польские национал-либералы и национал-революционеры живо откликнулись на предложения японского офицера о небезвозмездном сотрудничестве, после чего были обсуждены различные варианты активного и пассивного сопротивления правящему режиму в России. Подобные встречи способствовали установлению прямых контактов между представителями финской и польской оппозиции. В первой половине 1904 г. Циллиакус активизировал свои контакты с видными представителями российской политической эмиграции, в результате чего созрел план с финансовой помощью японского правительства созвать в Европе межпартийную конференцию всех оппозиционных сил в России. Уже в конце весны неутомимый Циллиакус получил принципиальное согласие на участие в планируемой конференции от социал-демократов в лице Г. В. Плеханова и от либералов-«освобожденцев» в лице П. Б. Струве. Важной вехой на пути созыва межпартийной конференции стала встреча в августе 1904 г. представителей некоторых российских социалистических партий на очередном конгрессе II Интернационала в Амстердаме. На этой встрече Циллиакус представил участникам не только план проведения конференции «делегатов от всех российских и инородческих революционных и оппозиционных групп» чтобы обсудить текст общего манифеста против войны, но и способы активного вооружённого воздействия на власти во имя достижения этой цели. Циллиакус заверил российских социалистов-эмигрантов, что финны «берутся снабдить оружием в каком угодно количестве». Надо отметить, что, несмотря на успешный ход подготовки к проведению конференции, на которую японцы выделили 100000 иен, информацию о происхождении средств не удалось сделать полностью закрытой. Это привело к тому, что отдельные партии (в частности, РСДРП) отказались от участия в ней по тактическим соображениям.  В конференции приняли участие социал-демократическая партия Польши и Литвы, Украинская революционная партия и Бунд.

Представителей других социалистических партий эта информация не отпугнула и с 30 сентября по 4 октября 1904 г. в Париже конференция представителей либеральных и революционных сил России была успешно проведена. Её решения вполне удовлетворяли как интересам тех, кто стоял в тени организации конференции, то есть японцев, так и политическим целям противников самодержавия внутри России. Докладывая своему начальству Акаси (со слов главного организатора конференции Циллиакуса) с удовлетворением констатировал, что либералы брали на себя обязательства «атаковать правительство с помощью земства и газетных кампаний», революционные формирования должны были специализироваться «на крайних методах борьбы», кавказцы - «использовать свой навык в организации покушений», польские социалисты - «опыт в проведении демонстраций». Аналогичную, но более подробную информацию своему начальству (заведующему заграничной агентурой Департамента полиции в Париже Л. А. Ратаеву), сообщал и другой заинтересованный человек - участник конференции от партии эсеров Азеф. Благодаря исчерпывающей информации талантливого «революционера-полицейского» российское охранное отделение уже в конце 1904 г. имело полное представление о том, что ждёт Россию в ближайшее время: активизация действий земцев-либералов с требованиями конституции и амнистии политзаключённым, усиление воздействия либералов и революционеров на студенчество, публичное выражение сочувствия оппозиции по поводу рабочих и крестьянских выступлений, усиление антивоенной пропаганды, кампания по дискредитации в легальной и нелегальной печати царствующего императора, акты политического террора, активизация национал-либеральных и национал-революционных сил на окраинах империи. По агентурным данным в целях координации действий либералов и революционеров на конференции было создано «посредническое бюро». Подобная информация серьёзно озадачила российскую полицию, которая несколько позже стала связывать резко обострившуюся ситуацию в Петербурге в декабре 1904 - январе 1905 г. с деятельностью неуловимого и таинственного «Комитета», целью которого было свержение самодержавия. В реальности «координация» действий либеральных, революционно-демократических сил и забастовочного движения рабочих Петербурга происходила стихийно. Действительно Парижская конференция стала прелюдией к развёртыванию беспрецедентной по своей активности и результативности общественной деятельности либералов в последние месяцы 1904 года. С 6 по 9 ноября 1904 г. в Петербурге полулегально был проведён Земский съезд, который стал ещё одной ступенькой в радикализации настроений российских либералов. Идея проведения съезда возникла ещё в конце августа того же года, когда пост министра внутренних дел после убийства эсерами консерватора В. К. Плеве был предложен князю П. Д. Святополк-Мирскому. Будучи лицом сугубо военным, но в то же время человеком образованным и не лишённым «либерального темперамента», князь считал, что «эффективно управлять Россией можно только в условиях, когда государство и общество будут взаимно уважать и доверять друг другу». «Выдающийся по своей нравственной чистоте» (по определению С. Ю. Витте) но не искушённый в большой политике новый министр внутренних дел решил в кратчайшие сроки преодолеть то недоверие, которое накапливалась между государством и просвещённым обществом (равно как и ко всему населению вообще) со времени либеральных реформ 60-70-х годов XIX в. Уже первые публичные высказывания министра внутренних дел в либеральном духе вселили в земские круги надежды, что теперь-то заскорузлое непонимание Верховной властью стремлений представителей органов земского и городского самоуправления к большему участию в социально-политической жизни государства будет преодолено. В то же время если умеренные либералы из земств исключительно позитивно отреагировали на предложение Святополк-Мирского о сотрудничестве, то их более радикально настроенные коллеги из «Союза Освобождения» весьма скептически. 2 октября 1904 г. в «Освобождении» была опубликована статья П. Н. Милюкова под заглавием «Новый курс». Не делая никаких реверансов по отношению к просвещённому российскому бюрократу в ранге министра внутренних дел, Милюков заявил, что правительство может не рассчитывать на сотрудничество с либералами-конституционалистами. Он писал: «…Делайте свой новый курс, но на нас не рассчитывайте; мы не дадим вам ни одного своего человека, не окажем вам никакого кредита, не дадим никакой отсрочки, пока вы не примете всей нашей программы. Возможно, вам удастся переманить на свою сторону одного из наших, но знайте: с момента, как он станет вашим, он перестанет принадлежать к нашим - и таким образом станет бесполезным и для вас». Пока «освобожденцы» разрабатывали и публиковали в своём печатном органе свой вариант политического обновления России в конституционном духе, в сентябре 1904 года бюро земских собраний, созданное на базе Московского земского комитета приняло решение созвать в Петербурге съезд земских представителей. Слова министра внутренних дел «о доверии и сотрудничестве между государством и обществом» были услышаны, и повестка дня собираемого съезда была расширена обсуждением «общих условий государственной жизни и желательных в ней изменений». Таким образом, Святополк-Мирский «с ходу» попал в сложную ситуацию. Запрещение проведения съезда с данной повесткой дня означало бы для него дискредитацию в лице общества, а разрешение было возможно только в том случае, если бы министр ввёл в заблуждение императора о целях собравшихся. Поэтому был найден компромисс, и официально в рамках закона съезд был разрешён как «частное совещание». Земцы воодушевились, и квартира В. Д. Набокова на Большой Морской в течение несколько ноябрьских дней превратилась в настоящий либеральный форум России. Именно здесь (под охраной полиции) произошли события, оказавшиеся определяющими не столько для судеб самодержавия, сколько для самой либеральной идеи в России. Умеренный либерализм почвеннического толка, видевший возрождение народного представительства в духе Московских земских соборов (всеподданнейше сообщавших бы самодержцу своё мнение) потерпел поражение в столкновении с более радикальным западническим (правовым) направлением. По мнению меньшинства земского съезда, народное представительство «должно было стать органом нравственного значения для осуществления солидарности между царём и народом, а никак не органом, представляющим права и требования граждан по отношению к государственной власти». Большинство (60 голосов против 38) высказалось в пользу не совещательного, а законодательного народного представительства, участвующего в обсуждении бюджета и контролирующего бюрократию. Вместе с тем, большинство съезда согласилось с идеей меньшинства, согласно которой задача земцев была в том, чтобы искать соглашения между государственной властью и народом, а не идти по пути конфронтации. В качестве идеала рассматривался вариант дарования царём подобных преобразований «сверху». В новой обстановке, создавшейся в стране благодаря министру внутренних дел Святополк-Мирскому в какой-то степени это было вполне возможно. Во всяком случае, со своей стороны князь попытался сделать всё возможное, чтобы идея народного представительства, выдвинутая земцами, в приемлемой для императора форме нашла своё отражение в программе преобразований, которую министр представил на рассмотрение Николая II в начале декабря 1904 года. Каково же было разочарование князя, когда его проект был отвергнут как раз в той части, где в более чем мягкой форме шёл разговор о народном представительстве. Роль одного из «похоронщиков» этой вожделенной мечты русских либералов со времён либеральных реформ 60-70-х гг. XIX в. в этот период времени суждено было сыграть председателю комитета министров С. Ю. Витте. Вызванный к царю, авторитетный и авторитарный чиновник, мнением которого безусловно дорожил сомневающийся император, представил Николаю решение этого вопроса в контексте движения страны к конституционному образу правления. Подобная «простота» ответа по сути дела разрушила все ухищрения Святополк-Мирского, который представил создание представительного органа с совещательными правами всего лишь «как возвращение ко дням «истинного самодержавия», когда цари прислушивались к голосу своего народа». Несмотря на то, что в правительственном указе «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка» от 12 декабря 1904, составленном на основании доклада Святополк-Мирского, были заложены предложения по улучшению положения крестьянства, развитию гражданских и судебных прав населения, введению ответственности правительственных служащих за нарушения, расширению сферы деятельности земств, улучшению положения рабочих, провозглашалось равенство всех перед законом и ослабление цензуры, министр внутренних дел подал в отставку как обманутый в своих лучших надеждах. В этой связи нетрудно предположить, что даже если бы предложение Мирского царь принял, то предложенный вариант сотрудничества самодержавия с народным представительством (фактически на уровне 1881 г., который граф Лорис-Меликов предлагал Александру II незадолго до его кончины), вряд ли бы устроил российских либералов. Пока министр внутренних дел, очаровываясь и разочаровываясь мучительно искал пути разрешения компромисса между властью и либералами, «освобожденцы», вдохновлённые результатами съезда и самим фактом его проведения, решили развернуть эту полулегальную практику на более широкую аудиторию. Взяв на вооружение французскую модель 1848 г., «Союз освобождения» в ноябре-декабре развернул «банкетную кампанию» по пропаганде решений съезда земских представителей среди интеллигенции, приурочив первый «банкет» 20 ноября 1904 г. в Петербурге под председательством известного писателя В. Г. Короленко к сороковому юбилею введения в России новых судебных уставов. В соответствующем либеральном ключе с тостами «за свободу и конституцию» вскоре прошли «банкеты» в Москве, Киеве, Одессе, Саратове, Харькове, Курске, Ростове-на-Дону, Владимире, Воронеже, Ярославле, Тамбове, Смоленске, Нижнем Новгороде и других городах, всё более заражая русскую интеллигенцию либеральными настроениями и конституционными ожиданиями. Отсутствие в указе от 12 декабря даже упоминания о народном представительстве только усиливало позиции тех «освобожденцев», которые доказывали, что самодержавие без революции никогда не пойдёт на политические преобразования. Именно они в первую очередь интересовали либеральную интеллигенцию и становились самодовлеющими в их сознании, отодвигая на задний план всё остальное. 14 декабря 1904 г. в столице состоялся один из наиболее нашумевших банкетов, организованный по случаю очередной годовщины выступления декабристов. На нём просвещённая публика имела возможность не только выслушать критику указа царя из уст либеральных интеллигентов, но и почувствовать нечто большее в выступлении рабочего, который изложил программу социал-демократии, сопровождая свои слова тяжёлыми ударами кулаков по кафедре. Призывы отдельных ораторов идти по революционному пути встречались бурными аплодисментами. Вместе с тем, дальнейшие события показали, что какие бы далеко идущие планы не строили российские либералы, революционеры и окраинные националисты, в меру своих сил и возможностей боровшиеся с самодержавием, не им, а простому священнику Георгию Гапону суждено было высечь первую искру русской революции. Именно этому человеку, в чьей противоречивой личности удивительным образом соединились глубокая вера в Бога и интеллигентская гордыня, живое евангельское сострадание к бедствующим людям и почти макиавеллевская способность использовать доверие к себе во имя достижения амбициозных целей, суждено было соединить своей деятельностью в одно целое религиозно-охранительные идеи и либеральные доктрины, патриархально-монархические чувства простого народа и революционную идеологию, направив их в русло всепоглощающей русской смуты. Необходимо отметить, что родившись в семье отца-казака и матери-крестьянки в селе Беляки Полтавской губернии, Георгий Аполлонович Гапон (1870-1906) даже в своих мечтах не мог представить, что судьба вознесёт его на самый гребень Первой русской революции XX века и сделает его имя известным не только в России, но и далеко за её пределами. Не мог предположить, что от имени русской революции ему придётся на равных говорить не только с Лениным, Плехановым, Мартовым, Троцким, Даном, Засулич, Черновым, Савинковым, Аксельродом, Брешко-Брешковской, князем-анархистом Хилковым, Горьким, художником Верещагиным, но и с видными политическими деятелями и мастерами культуры Европы Жоресом, Клемансо, Анатолем Франсом, Мирбо, Надаром и другими. Жизненный путь Гапона начинался в целом традиционно для деревенских детей, родившихся в добропорядочной семье, где почитались труд, вера в Бога, честность и уважение к людям. В 7 лет Георгий начал учиться в начальной сельской школе. Его способности к учёбе и искреннее отношение к вере были отмечены местным священником, чьё доброе отношение к смышлёному мальчику способствовало тому, что родители решили отправить сына учиться в Полтавское духовное училище. По воспоминанию одного из преподавателей училища И. М. Трегубова в период учёбы Георгий Гапон проявлял большие способности, «был юноша умный, серьёзный, вдумчивый, хотя очень живой», отличавшийся «исполнительностью и большой любознательностью». Любознательный юноша заинтересовался предложенными ему к прочтению преподавателями-толстовцами запрещёнными произведениями Л. Н. Толстова. Неординарность личностных качеств одного из первых воспитанников училища привела к тому, что много читавший и интересовавшийся различными вопросами, выходящими за рамки будущей профессии, но тяготевший к порой чрезмерно эмоциональному самовыражению и с трудом вписывавшийся в любую «систему», был исключён из училища на последнем курсе. Судьба покровительствовала ему: душевный кризис, усугублённый серьёзными болезнями, последовавшими за исключением, не закончился для Гапона жизненной катастрофой. О нём проявил заботу полтавский епископ Иларион, и с опоздание в 1893 г. будущий «священник-революционер» всё же закончил курс обучения. Поскольку Гапон закончил обучение с дипломом второй степени и со сниженной оценкой по поведению, он не был посвящён в сан священника и, таким образом, остался без прихода и средств к существованию. В этих условиях выпускнику духовного училища ничего не оставалось как зарабатывать на репетиторстве и служить земским статистиком в Полтаве. Став в земстве представителем так называемого «третьего элемента» он ещё теснее сблизился с мирскими социально-экономическими проблемами а заодно и с их оценками в либеральной прессе и запрещённой революционной литературе. Но продолжать гражданскую деятельность Гапону не пришлось. Уже в 1894 году после знакомства в Полтаве с купеческой дочерью его жизнь в очередной раз круто меняется. Молодые люди полюбили друг друга, и под влиянием девушки, совмещавшей в себе светскую образованность и религиозность, Гапон снова начинает думать о рясе священника. Помочь стать священником и получить приход, что одновременно повышало шанс достижения согласия родителей богатой невесты на «неравный» брак, Гапону помог его покровитель епископ Иларион. Так, Георгий Гапон окончательно и бесповоротно связал свою дальнейшую судьбу с Церковью и стал счастливым мужем. Трудно сказать как бы дальше развивалась судьба священника одной из кладбищенских церквей Полтавы, сумевшего расположить к себе прихожан душевной искренностью и сострадательным отношением к бедным, если бы судьба не уготовила Гапону новые испытания. В 1898 году после рождения второго ребёнка умерла его жена. В угнетённом состоянии он некоторое время мечется между желанием уйти в монахи и давним решением продолжить карьеру священника в Духовной академии Петербурга. Для того чтобы осуществить последнее, необходимо было совершить почти невозможное, преодолев последствия сниженной оценки по поведению из-за конфликта с одним из преподавателей. Эта оценка фактически ставила крест на дальнейшей карьере священника. Имея опыт искать защиты у церковного начальства, Гапон вновь обращается к епископу Илариону, имеющему прямой выход на всесильного К. П. Победоносцева. Одновременно полтавский священник через благоволившую к нему местную помещицу вышел на не менее влиятельного товарища обер-прокурора Синода В. К. Саблера. Приехав в Петербург в 1898 году, после многочисленных визитов к различным особам в руководстве Церкви Гапон получает право сдавать вступительные экзамены в Духовную академию. Подобное право он реализовал успешно и, получив персональную стипендию, становится студентом Академии. Вскоре учёба в Академии показала, что Гапон, ранее с трудом вписывавшийся в жёсткие программные рамки духовного училища, точно также не вполне вписывается и в академические. Начинаются первые конфликты между попыткой Гапона глубоко лично осмыслить положения Священного писания и мысли святых отцов с формализованными требованиями преподавателей Академии к студенческим работам. Далеко не просто для душевного состояния студента академии дались и первые встречи с рабочими в качестве проповедника, на которых он оказался по протекции петербургского архиерея Вениамина. В результате подвижная нервная система Гапона не выдержала, и он вновь заболел. Очередной душевный кризис закончился для Гапона его оставлением на повторный курс обучения и отпуском, который ему был предоставлен начальством Академии для поправки здоровья. И вновь Гапон на непродолжительное время оказывается «за стенами» Церкви. В Крыму он не только знакомится с епископом Таврическим Николаем, которого располагает к себе, но и встречается с представителями интеллигенции. Большое влияние на обуреваемого внутренними противоречиями священника в этот период оказали его встречи с художником Верещагиным. И талантливый художник, и ряд других представителей светской культуры, с которыми общался Георгий Гапон, убеждали его в возможности более полно реализовать внутреннюю потребность служить людям, сняв рясу священника. Отдых в благоприятном для здоровья климате, знакомство с интересными людьми вновь возвращают Гапона к жизни. В 1899 году он возвращается в Петербург с мыслью, что сможет вполне реализовать миссию служения правде и справедливости в среде рабочих, не снимая рясу священника, а наоборот используя её. К учёбе после отдыха он решил относится с той мерой серьёзности, которая соответствовала бы вполне прагматической цели получения диплома. Приехав в Петербург и продолжив курс обучения в Академии, Гапон (по просьбе Саблера) участвует в проповедях в церкви Скорбящей Божьей Матери, приобретая всё больше и больше опыта живого общения с рабочим людом, так как церковь находилась в квартале, где располагались Балтийские верфи и другие предприятия. В свою очередь росла и популярность внешне очень привлекательного священника, умевшего говорить с рабочими. Даже стены церкви порой не вмещали всех желающих услышать слово Божье из его уст. Одновременно в голове эмоционального и энергичного священника рождается план не только словом, но и делом помочь рабочему люду в улучшении его тяжёлой жизни. Он обдумывает план создания из прихожан-рабочих братства для осуществления взаимной помощи. Но создать общество рабочих в этот период времени Гапону не удалось, несмотря на то, что к его плану положительно отнёсся и настоятель храма и ректор духовной академии. Осторожный Саблер не решился на эксперимент. Тем не менее, авторитет Гапона в Академии растёт, и ему, студенту второго курса в 1900 году предложили быть главным священником во втором приюте Синего Креста, ведавшим попечением бедных и больных детей. Одновременно его пригласили проповедовать в Ольгинском доме для бедных - детском приюте святой Ольги, находившемся под покровительством императрицы. Ряса священника помогает ему открыть души тех, кто окончательно и бесповоротно замкнулся в себе, утонув в омуте человеческого несчастья. Подобная деятельность священника заинтересовала полицию. Гапон был вызван к петербургскому градоначальнику. Между Н. В. Клейгельсом и Гапоном состоялся разговор, в процессе которого в мотивах студента Духовной академии градоначальник не нашёл ничего предосудительного. Более того, тот неподдельный интерес к своим наблюдениям из жизни рабочей бедноты, который проявил Клейгельс в разговоре с ним, подтолкнули Гапона письменно обратиться к властям с проектом устройства рабочих домов и рабочих колоний в деревнях, в которых бы посредством труда возвращали бы обществу людей, попавших на «дно» жизни. Перед начальством предстали планы создания кооператива безработных с предоставлением ему за счёт казны подрядов на общественные работы и создания земледельческих колоний для детей под духовно-нравственным покровительством Церкви. Подобные необычные проекты, о которых поговаривали не только в правительственных, но и придворных кругах, хотя и остались только на бумаге, зато сделали имя их автора известным. Для церковного академического и епархиального начальства Гапон становится своего рода символом того, что Православная Церковь способна оставаться не только духовной наставницей народа, но и может находиться на острие обостряющихся социальных проблем. В 1901 году его избирают заведующим приюта Синего Креста. В этом же году председательница Петербургского комитета Российского общества Красного Креста для оказания помощи увечным воинским чинам и их семействам княгиня М. А. Лобанова-Ростовская предлагает Гапону стать священником столичного отделения этого общества. Его решения оставить Ольгинский приют приводит к тому, что вокруг популярного священника закипели нешуточные страсти, закончившиеся докладом из комитета приютов градоначальнику Клейгельсу, в котором Гапон в своих отдельных высказываниях предстал чуть ли не революционером. Одновременно стали распространяться слухи о безнравственном поведении священника по отношению к воспитанницам приюта. Причиной обвинения в «безнравственности» стало проявление взаимной симпатии между священником и одной из воспитанниц приюта Александрой Уздалёвой. Летом 1902 года на эмоциональной волне Гапон в очередной раз в своей жизни делает «резкий поворот». Бросив все свои дела в Петербурге, не оповестив ни академическое, ни приютское начальство со своей «гражданской женой» Сашей он уезжает к родителям в Полтаву. Это стоило ему исключения из Академии как не сдавшего переходных экзаменов по 6 предметам и не представившего объяснений по этому поводу. Взвесив все «за» и «против», осенью того же года Гапон возвращается в Петербург, чтобы вновь стать студентом Академии. Симпатизировавший ему митрополит Антоний помог получить в Академии право ликвидировать свои учебные долги. Год возвращения Георгия Гапона в Петербург (1902) совпал с важным событием в судьбе ещё одного персонажа нашей книги - Сергея Васильевича Зубатова, который несколько ранее прибыл в столицу в охранительном духе решать «рабочий вопрос» в качестве начальника Особого отдела Департамента полиции. В этой ситуации мирное решение «рабочего вопроса», вынашиваемое в голове нетрадиционно мыслящего священника Георгия Гапона, волею обстоятельств должно было преломиться через призму идей «выстраданного монархизма» Сергея Зубатова, так как только последний мог реально преодолеть скептицизм и рутину чиновничьего мышления по поводу решения этой важной социальной проблемы. Посредником в деле организации встречи этих двух неординарных людей выступил упомянутый выше полицейский чиновник Михайлов, который стал рекомендовать своему начальнику Гапона. Разговор в Департаменте полиции был долгий и обстоятельный. Зубатов познакомил Гапона с рабочими из его московской организации, которые находились в этот момент в Петербурге, чтобы организовать в северной столице нечто подобное «Московскому обществу вспомоществования рабочих в механическом производстве». Петербургскому священнику было предложено сотрудничество. Гапон соглашается ознакомиться с деятельностью зубатовской рабочей организации в Москве. Всё увиденное в Москве, которую он посетил в конце 1902-начале 1903 гг. вызвало у Гапона не столько воодушевление, сколько разочарование. Что бы ни думал в этот момент Гапон по поводу сущности «полицейского социализма», ему пришлось встречаться с такими «лидерами» зубатовского движения как руководительница «Еврейской независимой рабочей партии» В. Вильбушевич, деятелем этой же партии и организатором рабочего союза в Одессе Г. Шаевичем, одним из вождей сионистского движения И. Сапира, а также сотрудниками российской охранки. Между тем приближался 1903 г. - год окончания Духовной академии. К после