ИЗ ЦИКЛА «РОМАНСЫ ЧЕРЕМУШКИНСКОГО РАЙОНА»

Ух, какая зима! Как на Гитлера с Наполеоном
наседает она на невинного, в общем, меня.
Индевеют усы. Не спасают кашне и кальсоны.
Только ты, только ты! Поцелуй твой так полон огня!

Поцелуй-обними! Только долгим и тщательным треньем
мы добудем тепло. Еще раз поцелуй горячей.
Все теплей и теплее. Колготки, носки и колени.
Жар гриппозный и слезы. Мимозы на кухне твоей.

Чаю мне испитого! Не надо заваривать — лишь бы
кипяток да варенье. И лишь бы сидеть за твоей
чистой-чистой клеенкой. И слышать, как где-то в Париже
говорит комментатор о нуждах французских детей…

Ух, какая зима! Просто Гитлер какой-то! В такую
ночку темную ехать и ехать в Коньково к тебе.
На морозном стекле я твой вензель чертить не рискую —
пассажиры меня не поймут, дорогая Е. Б.

Семен Кирсанов

СЕНТЯБРЬСКОЕ

Моросит на Маросейке,
на Никольской колется…
Осень, осень-хмаросейка,
дождь ползет околицей.

Ходят конки до Таганки
то смычком, то скрипкою...
У Горшанова цыганки
в бубны бьют и вскрикивают!..

Вот и вечер. Сколько слякоти
ваши туфли отпили!
Заболейте, милый, слягте —
до ближайшей оттепели!

Павел Коган

ВЕСНА МОЯ!

Весна моя!
Ты снова плещешь в лужах,
И вновь Москва расцвечена
Тобою в желть мимоз!
И я, как каждый год,
Немножечко простужен,
И воробьи, как каждый год,
Исследуют навоз.
Весна моя!
И снова звон орлянки,
И снова ребятня
«Стыкается», любя.
Весна моя!
Веселая смуглянка,
Я, кажется, до одури
Влюблен в тебя.

Наум Коржавин

ВСТРЕЧА С МОСКВОЙ

Что же! Здравствуй, Москва.
Отошли и мечты и гаданья.
Вот кругом ты шумишь, вот сверкаешь, светла и нова.
Блеском станций метро, высотой воздвигаемых зданий
Блеск и высь подменить ты пытаешься тщетно, Москва.
Ты теперь деловита, всего ты измерила цену.
Плюнут в душу твою и прольют безнаказанно кровь,
Сложной вязью теорий свою прикрывая измену,
Ты продашь все спокойно: и совесть, и жизнь, и любовь.
Чтоб никто не тревожил приятный покой прозябанья —
Прозябанье Москвы, где снабженье, чины и обман.
Так живешь ты, Москва!
Лжешь, клянешься, насилуешь память
И, флиртуя с историей, с будущим крутишь роман.

Владимир Корнилов

ВАГАНЬКОВО

Хотелось бы мне на Ваганьково.
Там юность шумела моя…
Но ежели места вакантного
Не будет, то всюду земля…

Запри меня в ящик из дерева,
Найми грузовое такси
И вывези, выгрузи где-нибудь,
Названья села не спроси.

Пусть буду я там без надгробия,
Как житель чужого угла,
Чтоб ярость былая, недобрая
Колючей травой проросла.

Везде истлевать одинаково.
Давай поскорей зарывай…
…А все ж веселее Ваганьково,
Там тренькает рядом трамвай.

Станислав Красовицкий

* * *

Быть может, это хлопья летят —
умирая, тают среди громад.
А может, это рота солдат
на парашютах спускается в ад.

Ну что ж, таково назначенье их канта,
такова безграничная ночь над Москвой.
И ясна авантюра того лейтенанта,
что падает вниз у окна моего.

Их деревья преисподней встречают сверчками,
и последние черти им честь отдают.
И не видно огней. Только звезды над нами
терпеливо построены в вечный салют.

Виктор Кривулин

ПРОВИНЦИАЛ

москвичи ушли из булошной в концерт
слушать своего арбатского карузу
пусто в центре. выдает акцент
фраера-провинциала
не привычного еще к чекистскому картузу
кожаному, в клиньях волевых…
что картуз! подстилка, половик
здесь наделены сознаньем пьедестала
чувством несклоненной головы.
а ему бедняге мало мало
мало власти недостаточно москвы

Юрий Кублановский

* * *

Вчера мы встретились с тобой,
и ты жестоко попрекала
и воздух темно-голубой
разгоряченным ртом глотала.
Потом, схватясь за парапет,
вдруг попросила сигарету.
Да я и сам без сигарет
и вовсе не готов к ответу.

Там ветер на глазах у нас
растрачивал в верхах кленовых
немалый золотой запас
в Нескучном и на Воробьевых...

Да если б кто и предсказал,
мы не поверили бы сами,
сколь непреодолимо мал
зазор меж нашими губами.
Сбегали вниз под пленкой льда
тропинки с поржавевшей стружкой…
И настоящая вражда
в зрачке мелькнула рысьей дужкой.

Михаил Кузмин

ИЗ ЦИКЛА «ПРЕРВАННАЯ ПОВЕСТЬ»
МЕЧТЫ О МОСКВЕ

Розовый дом с голубыми воротами;
Шапка голландская с отворотами;

Милые руки, глаза неверные,
Уста любимые (неужели лицемерные?);

В комнате гардероб, кровать двуспальная,
Из окна мастерской видна улица дальняя;

В Вашей столовой с лестницей внутренней
Так сладко пить чай или кофей утренний;

Вместе целые дни, близкие гости редкие,
Шум, смех, пенье, остроты меткие;

Вдвоем по переулкам снежным блуждания,
Долгим поцелуем ночи начало и окончание.

Михаил Кукин

* * *

в метро на Вербное Воскресенье читаем
из первого вагона на Хованское
из последнего на Востряковское
собственно
два варианта

Александр Кушнер

* * *

Смерти, помнится, не было в 49-м году.
Жданов, кажется, умер, но как-то случайно, досрочно.
Если смерть и была, то в каком-то последнем ряду,
Где никто не сидел; а в поэзии не было, точно.

Созидание — вот чем все заняты были. Леса
Молодые шумели. И вождь поседевший, но вечно
Жить собравшийся, в блеклые взгляд устремлял небеса.
Мы моложе его, значит, мы будем жить бесконечно.

У советской поэзии — не было в мире такой,
Не затронутой смертью и тленом, завидуй, Египет! —
Цели вечные были и радостный смысл под рукой,
Красный конус Кремля и китайский параллелепипед.

И еще через двадцать подточенных вольностью лет
Поэтесса одна, простодушна и жизнью помята,
Мне сказала, знакомясь со мной: вы хороший поэт,
Только, знаете, смерти, пожалуй, в стихах многовато.

Александр Левин

СТИШИЕ ПАТРИОТИЧЕСКОЕ

Москва! Как много в этом звуке:
и эм, и о, и эс, и ква!

Юрий Левитанский

* * *

На шумном пиру отпирую,
а после, допивши вино,
все страсти свои зашифрую,
лишь имя оставлю одно.

А может быть, даже не имя,
не полный рисунок его,
а только две буквы начальных
останутся вместо него.

Останутся инициалы
на белой странице одной,
как бедные провинциалы
в безлюдье столицы ночной.

Уснули троллейбусы в парке,
трамваи не ходят давно.
В чужом опустевшем квартале
последнее гаснет окно.

И нет ни друзей, ни знакомых,
ни дальней хотя бы родни.
И только вокзалов полночных
распахнуты двери одни.

Семен Липкин

* * *

Жил в Москве, в полуподвале,
Знаменитейший поэт.
Иногда мы с ним гуляли:
Он — поэт, а я — сосед.

Вспоминал, мне в назиданье,
Эвариста Галуа,
И казалось: мирозданье
Задевает голова.

Говорил, что в «Ревизоре»
Есть особый гоголин.
В жгучем, чуть косящем взоре
Жил колдун и арлекин.

Фосфор — белый, как и имя, —
Мне мерцал в глазах его.
Люцифер смотрел такими
До паденья своего.

Константин Липскеров

* * *

Иду вдоль Кузнецкого Моста.
Об асфальт ударяет трость.
Ах, луна, все на свете просто!
Вековечная в ветре злость.

Говорят, что сегодня в город,
В стройный город вступает враг.
Ветер мой раздувает ворот,
Проходящего звонок шаг.

Вспоминаю о прошлом лете.
Где-то друг мой и где-то сны?
Как все просто на этом свете:
Судьбы сердца, судьба страны.

И не той ли луны бездомной
Свет струился двоим, двоим?
И не той ли, — когда огромный
Распадался на царства Рим?

Как земная стара дорога!
Я иду — я тихо пою.
И грущу я о всех немного
И о тех — погибших в бою.

Инна Лиснянская

НА БОЛЬШОЙ ПИРОГОВКЕ

Александру Недоступу

И в сердце хворь. И над страною хмарь.
И снова я в стенах родной больницы
Смотрю в окно, как муха сквозь янтарь, —
Там говорят в бессоннице столицы
С окном окно и с фонарем фонарь.

Так светом умащен смычок метели,
Так чисто скрипка снежная звучит,
Что даже ангел смерти мимо цели —
Мимо меня и улицы летит,
И ангел жизни с нами говорит.

Серго Ломинадзе

* * *

Я шел по городу, в котором
Когда-то рос, когда-то жил,
Где ветер ластился ко шторам
И глухо счастье ворожил.

Слепых громад непроходимость,
Оглохших улиц маята,
Кричали вслед: постой, судимость
С тебя, пришелец, не снята.

Я шел, как слух, нелепый, вздорный —
Нет, не бывать, не быть тому!
И знать не знал меня упорно
Любой кирпич в любом дому.
И даже Пушкин был повернут
Спиною к детству моему.

Осип Мандельштам

* * *

Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину — Москву —
Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю — зачем я живу.

Ты со мною поедешь на «а» и на «б»
Посмотреть, кто скорее умрет.
А она — то сжимается, как воробей,
То растет, как воздушный пирог.

И едва успевает грозить из дупла —
Ты — как хочешь, а я не рискну,
У кого под перчаткой не хватит тепла,
Чтоб объехать всю курву — Москву.

 

* * *

Сегодня можно снять декалькомани,
Мизинец окунув в Москву-реку,
С разбойника Кремля. Какая прелесть
Фисташковые эти голубятни:
Хоть проса им насыпать, хоть овса...
А в недорослях кто? Иван Великий –
Великовозрастная колокольня –
Стоит себе еще болван болваном
Который век. Его бы за границу,
Чтоб доучился... Да куда там! Стыдно!

Река Москва в четырехтрубном дыме
И перед нами весь раскрытый город:
Купальщики-заводы и сады
Замоскворецкие. Не так ли,
Откинув палисандровую крышку
Огромного концертного рояля,
Мы проникаем в звучное нутро?
Белогвардейцы, вы его видали?
Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!

Мне кажется, как всякое другое,
Ты, время, незаконно. Как мальчишка
За взрослыми в морщинистую воду,
Я, кажется, в грядущее вхожу,
И, кажется, его я не увижу...

Уж я не выйду в ногу с молодежью
На разлинованные стадионы,
Разбуженный повесткой мотоцикла,
Я на рассвете не вскочу с постели,
В стеклянные дворцы на курьих ножках
Я даже тенью легкой не войду.

Мне с каждым днем дышать все тяжелее,
А между тем нельзя повременить...
И рождены для наслажденья бегом
Лишь сердце человека и коня.

И Фауста бес – сухой и моложавый –
Вновь старику кидается в ребро
И подбивает взять почасно ялик,
Или махнуть на Воробьевы горы,
Иль на трамвае охлестнуть Москву.

Ей некогда. Она сегодня в няньках.
Все мечется. На сорок тысяч люле
Она одна – и пряжа на руках.

1931

 

Новелла Матвеева