Концепция договора у комментаторов

Школа болонских комментаторов сохранила преемственность основных положений учения о договоре средневекового ius commune. Этим объясняется необходимость периодически возвращаться к выводам представителей глоссаторской школы при анализе научного наследия комментаторов.

Концепция договора: соглашение, оферта и акцепт.Выше отмечалось, что суждения первых правоведов о контрактах и пактах существенно отличались от представлений древнеримских юристов. Взяв за основу титул Дигест «О пактах» (D. 2.14), болонские глоссаторы выстроили свои договорные теории вокруг понятия пакта (pactum). В представлении глоссаторов только пакт охватывает все признаки правового средства, устанавливающего обязательственное правоотношение: соглашение сторон, обещание должника, направленность на достижение правового результата и взаимность. Указанные характеристики пакта сформировали у глоссаторов представление о нем как о справедливом средстве урегулирования имущественных интересов сторон, которое обладает большей действительностью (maioris efficacie est pactum) , поскольку более прочно то, что поддерживается двумя, чем одним (fortius est quod sustentatur duobus quam quod uno). Иными словами, двусторонняя сделка обладает большей силой, чем односторонняя, а двусторонняя сделка – это и есть пакт.

Несмотря на внешнее сходство средневекового понимания пакта с концепцией договора в современной цивилистике, между ними есть важные отличия, связанные с ролью соглашения. Первые болонские профессора разграничивали латинские термины consensus и conventio и признавали, что соглашение сторон (consensus) отличает пакт от односторонних действий, отдельные из которых также влекут за собой возникновение обязательства. Но в их комментариях вряд ли правомерно усматривать оценку соглашения как основу обязательности договоров, поскольку в содержании Свода Юстиниана прямых указаний на этот счет нет. Наоборот, выделение узкой группы консенсуальных договоров подсказывало, что само по себе соглашение (consensus) сопряжено с обязательственной связью лишь в исключительных случаях (купля-продажа, аренда, поручение и товарищество).

В глоссе «Necessitate» к титулу Институций Юстиниана «Об обязательствах» (Inst. 3.13) Аккурсий указал, что юридически значимое обязательство имеет два основания (буквально «два корня» – duae radices) – натуральное и цивильное. Натуральное основание «рождается согласием» (consensu nascitur), т. е. проистекает из пакта. Оно не имеет принудительной силы (vis exigendi) и лишь препятствует истребованию уплаченного обратно. Принудительная сила обязательства возникает из цивильного основания, которое «придает натуральному корню… одеяние», а оно, в свою очередь, сообщает пактам исковую защиту. Идею двойственности содержания обязательства до Аккурсия выражали Рогерий и Ацо, но лишь последний глоссатор соединил их с классификацией контрактов.

Представление об обязательности всех договоров, основанных на соглашении, не могло опираться на римско-правовые источники, закреплявшие правило об отсутствии исковой защиты у «голых» пактов. Выше отмечалось, что канонисты, опираясь на

морально-религиозные принципы, уже в XII в. сформулировали юридическое правило об обязательности всех договоров (pacta sunt servanda). Первые болонские цивилисты (некоторые из них носили титул докторов обоих прав – цивильного и канонического) не могли не знать о данном положении канонической доктрины. Тем не менее они придерживались норм Свода Юстиниана.

Более смелую позицию в толковании основ обязательности договоров заняли орлеанские профессора второй половины XIII в. – Жак де Ревиньи и Пьер Бельпарш. Они пришли к выводу, что по праву народов любой договор влечет за собой возникновение натурального обязательства. Однако для исковой защиты такого обязательства требуется одобрение сделки цивильным правом, зависящее от соблюдения некоторых формальностей (передача вещи, торжественное обещание, составление документа).

Типичным примером формального договора является стипуляция: «Она получает форму от цивильного права и должна к нему же относиться», – писал Пьер Бельпарш в лекциях к Институциям (Inst. 1.2.1). «И начать рассмотрение стипуляции следует с присущей ей торжественности, как с ее сущности, которую составляет вопрос и последующий ответ… (Подобно тому) как сущность купли – это вещь и цена», – отмечал Жак де Ревиньи, комментируя Inst. 3.20.3. Таким образом, в стипуляции натуральное (обязательство) введено соглашением, а цивильное – предписанной римским правом торжественностью.

В комментарии к С. 4.64.3 о разнице между куплей-продажей и меной Ревиньи сделал смелый вывод о том, что различие между поименованными и безымянными контрактами введено позитивным правом, а значит, оно не указывает на разную роль соглашения.

Ведущие комментаторы Болонского университета не видели необходимости радикально изменять глоссаторское учение о роли соглашения. Бартол пошел по пути признания основных постулатов доктрины предшествующей школы о существе договоров. Из его комментариев к титулу Дигест «О пактах» следует, что простое (неформальное) соглашение порождает натуральное обязательство по праву народов. Исковая защита такого соглашения связана с тем, что в Болонской школе принято было называть «одеянием», исковой защитой: «Пакт, или „голое“ соглашение… есть то, что остается исключительно в границах соглашения. „Одетым“ же называется то, чему после его возникновения нечто добавляется. Это „нечто“ называется „одеянием“» (Бартол. Комментарий к D. 2.14.7.5).

Все реальные и консенсуальные договоры Бартол относил к праву народов и называл три способа их «одеть»: наименованием, началом исполнения и связью с основным контрактом: «Поэтому утверждай, что пакт иногда „одевается“ по праву народов, а иногда по цивильному. По праву народов – тремя способами. Во-первых, именем <…> это касается контрактов, заключаемых вещью или простым согласием. Они именуются „одетыми“, поскольку им придано имя по праву народов. Второе „одеяние“ называется „вмешательством вещи“ или началом исполнения законного основания… Третье „одеяние“ – „по связи с (основным) контрактом“» (Там же).

Наименование защищает римские консенсуальные и реальные контракты, т. е. заключенные простым согласием или путем передачи вещи. Консенсуальные контракты обязательны с момента достижения согласия постольку, поскольку получают имя от соглашения по всем существенным условиям. Реальные же контракты получают имя по акту передачи вещи.

Позиция Бальда по вопросу о роли соглашения для установления обязательства неясна, поскольку он пересказывает мнение своего учителя Бартола безучастно, ограничившись признанием того, что натуральное обязательство возникает в результате простого соглашения, а цивильное – от торжественного акта, предписанного правом. Неоригинален и его тезис о том, что натуральное обязательство получает исковую защиту в том случае, если к нему добавляется цивильное «одеяние» (к D. 2.14.7).

Определенным своеобразием отличается комментарий к С. 2.3.10, в котором Бальд переносит двойственность обязательства на само «одеяние» (по природе и по цивильному праву) и пытается объяснить разницу между ними с помощью метафизических категорий: естественное «одеяние» он отождествляет с сущностью контракта и признает его неотделимость, а цивильное «одеяние» объясняет приданным, или случайным, т. е. относящимся к (логическому) предикату акциденции: «„Одеяние“, из которого возникает иск, двойное, то есть природное, или натуральное: таким образом контракт „одевается“ вещью, словами и простым соглашением. Это „одеяние“ неотделимо и является самой сущностью контракта, подобно телу, заключающему в себе душу, что составляет подлинную суть человека. Другое же „одеяние“ является приданным, или случайным, то есть относящимся к (логическому) предикату акциденции. Такое „одеяние“ пакт не имеет сам по себе, но получает его извне» (Бальд. Комментарий к С. 2.3.10).

Бартол и Бальд оценивали роль соглашения в договоре так же, как это делали основатели Болонской правовой школы. Разумеется, еще римские юристы признавали значимость согласия для действительности договора. В Дигестах встречаются высказывания о возникновении натурального обязательства из простого соглашения. Убедительным подтверждением тому служат знаменитый пассаж Ульпиана о соглашении как общем термине для всех договоров (D. 2.14.1.3), слова Павла о том, что «купля принадлежит к праву народов и потому заключается простым согласием» (D. 18.1.1.2) и др. Заслугой болонских комментаторов следует признать достигнутую посредством обобщения соответствующих фрагментов Дигест точность формулировки юридического значения соглашения в договоре, а также общего порядка его заключения.

Договор устанавливает обязательственную связь или (пользуясь римской терминологией) налагает «оковы права» на контрагентов по сделке. В связи с этим вторая по значимости проблема договорного права (после самого понятия «договора») – момент заключения договора.

В отсутствие общей теории договора юристы Древнего Рима не рассматривали общие правила его заключения. Вопрос о заключении договора решался отдельно для каждого контракта. Чаще всего внимание римских юристов привлекала стипуляция, которую романисты с полным основанием считают наиболее продуктивной для формулировки общих положений о договорах.

Считается ли договор заключенным, если обещание (оферта) отозвано до его акцепта контрагентом? В Своде Юстиниана на него нет прямого ответа. Между тем данный вопрос приобрел особую актуальность в Средние века, поскольку канонисты основой договора считали одностороннее обещание должника, обязательное в силу добродетели верности своему слову.

Глоссаторы и комментаторы подняли тот же вопрос вне видимой связи с каноническим правом. По поводу римского фрагмента о возможности заключить куплю-продажу между отсутствующими посредством посыльного или письмом (D. 18.1.1.2) Аккурсий задавался вопросом о последствиях принятия оферты, отозванной продавцом до того, как письмо или посыльный достигнут покупателя. Следуя мнению некоторых предшественников, автор Большой глоссы признает акцепт такой оферты обязывающим, несмотря на отзыв продавцом своей оферты: «Одни говорят, что (в таком случае) контракт не имеет силы… другие утверждают, что имеет, и я считаю верным последнее».

Многих комментаторов, в том числе Бартола, смущало такое решение, поскольку в соответствии с ним обязанным становился контрагент, не дававший согласие на договор в момент его заключения, т. е. отозвавший свою оферту до ее акцепта. Вероятно, Аккурсий поддержал спорное решение, придавая большее значение моменту, когда сделанная им оферта вступает в силу. Именно поэтому глоссатор ссылается на казус, в котором товарищ, заявляющий о своем выходе из договора отсутствующим товарищам, продолжает нести ответственность за убытки и участвовать в распределении прибыли до того момента, когда им наконец станет известно о таком отказе (D. 17.2.17.1). Раз отказ товарища не вступает в силу немедленно, почему то же самое не применить к отказу продавца от оферты? Однако Аккурсию известны случаи, когда заявление порождает правовые последствия, не достигнув адресата: брак может быть расторгнут не дошедшим до адресата письмом (С. 5.17.6); освобождение раба не состоится, если его совершит подвластный сын на основе распоряжения домовладыки, не зная, что тот его отменил (D. 40.2.4).

В контексте заключения договора комментаторов интересовало противоречие высказывания Павла о возможности заключать куплю-продажу между отсутствующими (D. 18.1.1.2) согласно общему принципу «договор недействителен без согласия собственника». Итальянский доктор XIV в. Чино да Пистойя предположил, что заявление посланника рассматривалось как выражение воли того, от чьего имени тот заключал договор: «И основание заключается в том, что когда (договор заключается посредством посланника), то его заключает не посланник, а собственник через него, и без согласия собственника контракт недействителен» (Комментарий к С. 4.35.15).

Поскольку посланник выполняет техническую функцию, действительность оферты зависит только от сделавшего ее лица. Подобных сомнений не возникает, если договор заключается через представителя. Собственник, назначая представителя – прокуратора (procurator), заключает договор через другого и его действиями. Доверитель рассчитывает, что действия прокуратора будут рассматриваться третьими лицами как его собственные. Поэтому прокуратор, не знающей об отмене оферты, заключит действительный контракт.

Различая посыльного и прокуратора, средневековые юристы способствовали возникновению современного института представительства, вопреки двум прямым запретам в римском праве: заключать стипуляцию в пользу другого (D. 45.1.38.17) и приобретать имущество через третьих лиц (Gai. 2.95).

Подводя итог рассуждениям о проблеме отзыва оферты (отказа от согласия на договор), Бартол нашел основание для спорного решения в необходимости защищать интересы контрагента: отзыв оферты допустим при условии, что другая сторона не понесет убытка. Тогда «…отказ (от согласия) должен заключаться только в воле» (к D. 15.4.1.2). Близкую позицию занял Бальд. Договор может быть признан действительным, если отзыв оферты ставит акцептовавшего ее контрагента в невыгодное положение (к С. 4.35.15).

Впервые в истории юриспруденции глоссаторы и комментаторы явственно поставили проблему оферты и акцепта в договорных отношениях. Они в значительной мере определили круг связанных с этой темой вопросов: когда сообщение действительно, необходимость согласия на договор обеих сторон, природа представительства, возможные убытки, вызванные отзывом оферты.

Общая концепция каузы договоров.Позиции комментаторов относительно каузы в договорном праве развивались под влиянием старой глоссаторской традиции и новых тенденций XIV в. Комментаторы выступили продолжателями авторитетных мнений поздних глоссаторов, прежде всего Ацо и Аккурсия. Суммы и глоссы последних определили направление дискуссий комментаторов, круг обсуждаемых вопросов, не говоря об общих основах средневековой цивилистики (методология, источники, университетская среда). Однако активная консультационная деятельность комментаторов побуждала их корректировать некоторые положения глоссаторских доктрин в угоду их практической применимости.

Практическими потребностями могли быть обусловлены целенаправленные поиски общего значения каузы в источниках римского права. Образцом для подражания могла стать каноническая общая доктрина каузы. Но она основывалась на церковных канонах, а не на источниках римского права, и потому не подходила для прямого заимствования комментаторами-цивилистами. Однако последних, несомненно, привлекала упорядочивающая функция данного обобщающего понятия.

1. Преемственность с доктриной глоссаторов. Преемственность прослеживается прежде всего в выборе основного фрагмента источника для разработки концепции каузы. Таковыми остались высказывания Аристона и Ульпиана о каузе как об основе контрактов без специального наименования (D. 2.14.7.2) и о невозможности установить обязательство по римскому праву без признанного основания (D. 2.14.7.4). Большинство комментаторов, включая Бартола, связывали данные фрагменты с безымянными контрактами после и до начала их исполнения.

И Бартол и его именитый ученик Бальд пишут об исполнении законной каузы, подчеркивая тем самым, что кауза в безымянном контракте имеется тогда, когда произошла передача имущества (для контрактов «я даю, чтобы…») или совершено действие (для контрактов «я делаю, чтобы…»), предусмотренные соглашением сторон.

«Безымянные же контракты, – пишет Бальд в комментарии к D. 2.14.7 рг., – порождают иск по исполнении… В тексте… это исполнение называется каузой». Из слов Бартола по поводу фрагмента D. 2.14.7.5 явствует, что комментатор, подобно Ацо и Аккурсию, отождествляет такую каузу с «одеянием» безымянного контракта: «…вторым „одеянием“ является „вмешательство вещи“ или исполнение законной каузы».

Далее Бальд отметил неприменимость каузы в указанном смысле к поименованным контрактам. Поскольку для их заключения нет необходимости начинать исполнять договорные обязанности, поименованные контракты сразу возникают «одетыми», что дает Бальду основание утверждать: «…другие индивидуально определенные контракты, например, аренда, купля-продажа и им подобные, которые сами себе кауза» (Комментарий к С. 4.30.13).

Известны комментаторам и особые разновидности каузы контрактов стипуляции и дарения. Продолжая дискуссии средневековых правоведов о необходимости основания стипуляции как абстрактного контракта, итальянский комментатор Альберико де Розата поддержал мнение заальпийских докторов (прежде всего Жака де Ревиньи) о действительности стипуляции даже без предполагаемого основания. Анализируя конституцию императора Юстина о недопустимости оспаривать письменную стипуляцию по причине отсутствия предшествующего основания (С. 4.30.13), итальянский профессор отмечал, что если правильно исследовать титулы о вербальных обязательствах, то в них в целом не предписывается какая-либо кауза, поскольку достаточно одной стипуляции, без каузы.

Однако большинство комментаторов отвергли мнение о действительности стипуляции без каузы и подтвердили господствующее мнение глоссаторов о том, что и стипуляция всегда предполагает действительное основание, несмотря на то что ее вопросно-ответная форма не предполагает упоминание каузы. Об этом, в частности, писал Бальд в комментарии к той же конституции Юстина (С. 4.30.13).

В целом комментаторы и глоссаторы одинаково трактовали каузу дарения. Как отметили еще первые болонские доктора, дарение не предполагает возмездности со стороны одаряемого, а потому его кауза не соответствует каузе безымянных контрактов. Посему достаточным основанием действительности дарений является намерение дарителя.

Тем не менее среди комментаторов разделились мнения относительно того, предусматривает ли римское право презумпцию намерения одарить. Поясняя С. 4.30.13, Альберико де Розата подчеркивал, что намерение совершить дарение является осознанным актом, который способен совершить только тот, кто знает об отсутствии другого основания. Если же обещание дается в результате ошибочного представления о существовании долга, подобные действия следует квалифицировать как стипуляцию без основания, требованию об исполнении которой должник вправе противопоставить возражение об обмане (exceptio doli).

Бартол, рассуждая над D. 44.4.2.3 о действительности стипуляции без указания каузы, напротив, склонился в пользу презумпции намерения совершить дарение. В качестве аргумента он сослался на фрагмент «Если после развода…» из титула «О вербальных обязательствах», т. е. D. 45.1.21, где указано, что стипуляция с ложной каузой действительна именно потому, что предполагается намерение должника проявить щедрость.

Позиция Бартола отражает новые тенденции в толковании каузы комментаторами XIV в.

2. Поиск общей каузы договоров. Фрагмент D. 44.4.2.3 и ранее становился объектом толкования. Аккурсий ссылался на него, чтобы подтвердить необходимость основания для любой стипуляции, поскольку иначе на требование кредитора о ее исполнении должник может противопоставить возражение об обмане (exceptio doli). Бартол намеренно расширяет круг действительных стипуляций, находя каузу даже там, где она прямо не выражена – с помощью презумпции дарения (точнее, намерения одарить, достаточного для действительности стипуляции).

Позиция Бартола соответствует общему стремлению комментаторов найти каузу во всех договорах и тем самым ограничить применение римского правила о «голых» пактах. Как известно, последнее все чаще рассматривалось как сдерживающий фактор развития торговли, и комментаторы, вовлеченные в практическую деятельность, пытались обойти данное ограничение римского права либо путем поиска исключений из правила, либо через расширение смысла каузы договоров.

Целенаправленная установка комментаторов обнаружить каузу если не во всех, то в большинстве договоров, побудила их иначе толковать основной фрагмент учения о каузе (D. 2.14.7.2–4). Бартол взял на себя смелость поправить Ульпиана: римский юрист, мол, имел в виду, что в простых соглашениях («голых» пактах) нет никакой исполненной каузы, однако контракты и пакты всегда заключаются на определенном основании.

Найти каузу во всех пактах и контрактах и доктринально его обосновать комментаторам помогли философские идеи аристотелевской философской традиции, а также определенное влияние канонистики.

Философское и этическое учение Аристотеля получило распространение в Западной Европе благодаря законченному в середине XIII в. переводу на латинский язык всех основных трактатов древнегреческого ученого и их христианской интерпретации в произведениях Фомы Аквинского.

Частью аристотелевско-томистского учения была известная еще глоссаторам концепция четырех причин (материальная, формальная, производящая и конечная), а также представление о человеческих добродетелях справедливости и щедрости как о движущих силах поведения всех людей.

В комментариях Бартола встречаются прямые указания на то, что он не просто знал основные философские концепции своего времени, но и применял их для толкования правовых проблем. Бартол рассматривал договор (контракт и пакт) как своеобразную «искусственную» (бестелесную) вещь (res artificialis) , сотворенную контрагентами. В своем «Трактате о русле реки» (§ «По строгому суждению», № 3) он писал, что «искусственные» вещи «приобретают существенную форму ввиду некоторой годности для определенной цели, для которой они сделаны мастером». Таким образом, правовед связывал цель, форму и сущность договора.

Далее Бартол отождествил цель договора с конечной причиной. Ассоциация напрашивалась сама собой, поскольку латинское название конечной причины – causa finalis — производно от существительного finis (граница, цель). Учитывая природу договора, такая цель должна присутствовать в каждом контракте и пакте. Следовательно, ни одно соглашение не может существовать без конечной причины (она же кауза, она же основание). Например, в договоре купли-продажи каузой продавца Бартол называет покупную цену, а каузой покупателя – товар: «…конечная цель (продажи для продавца) – цена» (k D. 12.4.16). Очевидно, речь идет о юридически значимой цели, ради которой оба контрагента заключили контракт. В данном смысле кауза поименованного контакта купли-продажи отличается от каузы безымянных контрактов (передачи вещи или совершения действий) только тем, что ее исполнение или неисполнение не влияет на действительность контракта, тогда как безымянный контракт до начала исполнения обязанности остается простым («голым») пактом. Таким образом, он выделяет первую разновидность каузы – исполнение.

Однако кауза-исполнение присутствует только в возмездных контрактах. Чтобы объяснить обязательность безвозмездного договора дарения, Бартол выделяет вторую разновидность каузы – щедрость. В приведенном выше комментарии к D. 44.4.2.3 болонский профессор расширительно толкует мнение Ульпиана о действительности стипуляции без указания основания, усматривая в ней конечную цель – совершение акта щедрости.

По всей видимости, свести все многообразия оснований к каузе-исполнению и каузе-щедрости Бартола подтолкнула аристотелевская идея основных человеческих добродетелей как конечных причин их поведения. В числе таких добродетелей – справедливость и щедрость, которые греческий философ проанализировал в четырех-пяти книгах «Никомаховой этики».

Внимание Аристотеля к справедливости (правосудности) обусловлено его убеждением, что эта добродетель объединяет в себе все другие (Никомахова этика. Кн. V. 3. 1131 а). Для развития договорной теории важно, что Аристотель отождествлял частную справедливость с правом и признавал добровольный обмен имущественными благами (греч. συναλλαγμα – синаллагма) одной из ее разновидностей.

«Другой (вид справедливости) – направительное (также компенсаторное, уравнительное. – Д.П.) право при взаимном обмене (синаллагма). Оно состоит из двух частей; дело в том, что обмен бывает произвольный и непроизвольный, а именно: произволен такой, как купля, продажа, ссуда, залог, заем, задаток, платеж (произвольными они называются потому, что начало этих обменов зависит от нашей [воли]), а непроизвольный обмен осуществляется тайком… или подневольно» (Там же).

Человек может получить слишком много из меновых актов при обмене неравноценными объектами. Справедливость заключается в возврате излишка контрагенту (Там же. Кн. V. 4. 1131 b -1132 b).

Добровольную передачу имущества другому в отсутствие синаллагмы Аристотель рассматривал как проявление добродетели щедрости со стороны отчуждателя. Щедрость, согласно Аристотелю, выражается прежде всего в передаче того, что следует, тому, кому следует: «…свойство добродетели (щедрости) состоит, скорее, в том, чтобы делать добро, а не принимать его, и в том, чтобы совершать прекрасные поступки, более, чем в том, чтобы не совершать постыдных» (Там же. Кн. IV. 1. 1119 b -1120 а).

Влияние аристотелевской философии на ведущих комментаторов XIV в. оценивается неоднозначно. Бартол воздерживался от прямых ссылок на Аристотеля, хотя, скорее всего, был знаком с этическими произведениями греческого философа. Зато его ученик, Бальд, не скрывал своего интереса к философии и использовал отдельные философские концепции для толкования правовых вопросов. Применительно к концепции каузы Бальд последовательно проводил мысль о конечной цели как основании, присутствующем во всех контрактах и пактах. По его словам, именно из «этого корня произрастает (договорное) обязательство» (Комментарий к Кодексу, С. 6.44.1).

В комментариях Бальда можно отметить использование концепций щедрости и компенсаторной справедливости в аристотелевском смысле. Акты щедрости или обмена комментатор признавал единственно правильными способами распоряжения своим имуществом, а безосновательная передача собственности, по его мнению, служит проявлением глупости, но не щедрости отчуждателя (к С. 4.30.13).

Примером влияния идей древнегреческого философа может стать и толкование конституции Диоклетиана о допустимости расторжения контракта купли земельного участка, проданного за полцены (С. 4.44.2). Бальд придерживается близкой Аристотелю позиции о недопустимости обогащения за счет контрагента в процессе обмена имущественными благами. Чрезмерно низкая цена (в половину рыночной стоимости товара и меньше) нарушает естественную справедливость, а потому предоставленное Диоклетианом продавцу средство защиты должно распространяться на все контракты доброй совести и строгого права. Кроме того, близкое по смыслу употребление слов «справедливый» и «равноценный» также может указывать на аристотелевскую концепцию равноценности как основы частной справедливости (т. е. права) в договорных отношениях.

3. Влияние канонической доктрины каузы. Влияние канонической концепции каузы не привело к существенному изменению цивилистической доктрины.

В этом отношении показательна позиция доктора обоих прав Бальда. Комментируя папские декреталии, он сформулировал общий принцип, связавший исковую защиту пактов и контрактов с их каузой: «…(соглашение) не должно быть лишено основания, поскольку без основания справедливость не предписывает родиться иску, (за исключением случаев,) если (контрагент) злоупотребит ее существом и получит необоснованное обогащение» (К декреталиям папы Григория IX, 1.4.11 № 30). Из пояснений комментатора следует, что исковое требование основывается или на каузе определенного соглашения, или на каузе неосновательного обогащения («как бы договоре» Юстинианова права).

В результате сравнения каузы цивильного и канонического права комментаторы пришли к выводу, что в цивильном праве существует два вида каузы, а в каноническом – только одна. Каузами для цивилистов являются, во-первых, передача имущества или совершение действий, «одевающие» безымянный контракт, во-вторых, правовая цель, которую преследуют стороны, вступая в договорные отношения и которая должна присутствовать во всех контрактах и пактах. Две разновидности каузы сопоставлялись с философским делением причин на производящую и конечную.

Каноническое право, по мнению комментаторов-цивилистов, признавало только каузу в смысле конечной цели, т. е. правомерного результата, для которого лицо возлагает на себя юридическую обязанность. (Напомним, что канонисты усматривали суть договора не в соглашении, а в одностороннем обещании должника.)

Примирить представления о каузах в цивильном и каноническом праве комментаторам удалось на основании дополненной глоссаторской доктрины «одеяний». Исходя из представления о единстве концепции каузы в каноническом праве, цивилисты сделали вывод об особом «одеянии», облекающем соглашения по каноническому праву. Бальд назвал его «одеянием» особой силы (vestimentum roboris), или по выбору канона (canonis suffragium), по аналогии с цивильным «одеянием» «с помощью закона» (legis auxilium). Его рассуждения основываются на декреталии «Антигон» из сборника папы Григория IX (С. 1 X 1, 35), в которой речь идет о торжественной форме обещания, а не о его каузе, поскольку по каноническому праву иск (точнее, кондикция из канона) из «голого» пакта возникает, только бы у него была кауза.

Цивильной внутренней (intrinseca) каузе в смысле передачи вещи или выполнения работ (datio vel factum) комментатор противопоставляет некую внешнюю каузу (extrinsecd). Данное сравнение обусловлено принятым в средневековой философии делением причин всех явлений на внутренние (формальная и материальная) и внешние (цель и побудительный мотив). В юридической науке указанное философское деление получило следующее толкование: кауза в цивильном праве представляла собой начало исполнения (безымянного) контракта, тогда как каноническое право считало достаточным простое упоминание цели в договоре (обещании).

Так, известный канонист Панормитан (ум. в 1445 г.) в «Комментариях к декреталиям» свел рассуждения своих предшественников о каузе договора к следующему правилу по декреталии «Антигон»: «голый» пакт обязывает должника, только если в нем выражена кауза.

Под влиянием канонического права в трудах комментаторов XIV в. наметилась тенденция к обобщению нескольких разновидностей договорной каузы в Своде Юстиниана и формулировке общей концепции каузы в смысле правовой цели, на достижение которой направлена воля сторон.

Единая концепция каузы способствовала бы консолидации договорной доктрины и выработке обобщающего понятия договора, а также упростила бы процедуру заключения сделок во все более оживленном торговом обороте позднего Средневековья.

Однако комментаторы-бартолисты не завершили формулировку общего понятия каузы и не добились практического применения правил о расторжении договорного обязательства ввиду ее отсутствия. До конца XV в. требовать расторжения обязательства можно было, пожалуй, только в связи с передачей вещи без основания и совершением дарения по поводу не наступившей причины (ob causam).

Учение о заблуждении в договорных отношениях.Комментаторские доктрины о влиянии заблуждения на действительность договора содержат некоторые отличия от представлений как древнеримских юристов, так и глоссаторов. Одной из вероятных причин было использование концепций средневековой философии.

В отсутствие общей теории договора и ясных представлений о значении и возникновении соглашения между сторонами римские юристы не выработали общего подхода к проблеме заблуждения. Как и по многим другим вопросам договорного права, они решали отдельные случаи заблуждения с учетом конкретных обстоятельств. Более того, случаи заблуждения, обмана, принуждения к договору рассматривались в процессуальном ключе, с точки зрения возможных исков в защиту интересов пострадавшей стороны. В Дигестах соответствующие фрагменты связаны с исками в случаях купли-продажи (D. 18.1), обмана (actio de dolo, D. 4.3, 44.4) и принуждения (actio metus causa, D. 4.2).

Из трех перечисленных пороков согласия проблема заблуждения в наибольшей степени связана с философией, поскольку предполагает выяснение вопроса о сущности предмета договора. Именно так ее поставили болонские профессора. Основным фрагментом для своих рассуждений на эту тему глоссаторы и комментаторы избрали D. 18.1.9. В него включены рассуждения Ульпиана о заблуждении в контракте купли-продажи. Учитывая ключевое значение данного фрагмента для средневекового ius commune, имеет смысл подробнее остановиться на его содержании.

Ульпиан прежде всего постулирует, что для заключения купли должно иметься согласие (consensum debere intercedere) в отношении: 1) самой купли, т. е. предмета договора; 2) цены и 3) иных условий. В противном случае купля-продажа содержит недостатки и признается несовершенной (imperfecta est). Основная проблема, которую Ульпиан рассматривает в названном фрагменте, – это заблуждение относительно предмета купли. Давая согласие на договор, стороны не поняли друг друга и думали о разном товаре (имении, рабе и др.). Ульпиан подчеркивает, что речь идет именно о заблуждении в предмете или его субстанции, а не в его названии.

Если с предметом ситуация более или менее понятна (окружающие нас объекты, такие как имение, раб, люди воспринимают примерно одинаково), то определение субстанции товара требует некоторых пояснений. Иногда различие субстанции очевидно: медь – не золото, свинец – не серебро и т. п. В подобных случаях купля однозначно недействительна. Но для некоторых объектов определить субстанцию сложнее. Например, Ульпиана занимает случай продажи уксуса вместо вина. Разные ли это сущности (римский юрист здесь использует другой, греческий термин – ousia)? Всякое вино может скиснуть и превратиться в уксус, и это почти та же сущность (eademprope ousia est). На данный вопрос Ульпиан дает следующий ответ: купля действительна, если продаваемое вино скисло, поскольку речь идет почти об одном и том же товаре и заблуждения в предмете нет, но если вместо вина покупатель получил то, что с самого начала было изготовлено как уксус, то здесь одно было продано вместо другого (aliud pro alio venisse videtur) и договора нет.

В D. 18.1.9 встречается немало философских понятий (corpus, substantia, materia, ousia). Но Ульпиан употребляет их не в аристотелевском понимании. Он не проводит четкого различия между субстанцией или сущностью (ousia), с одной стороны, и материей, – с другой. Для Аристотеля данное различие является принципиальным: субстанция (сущность) – то, чем вещь является; материя или материальная причина – то, из чего вещь состоит. Кроме того, Ульпиан утверждает, что если вино изготавливалось как вино, но затем стало уксусом, то сущность его остается прежней. Аристотель в «Метафизике» (VII. V. 1044 b- 1045 а), а вслед за ним Фома Аквинский и другие средневековые философы, четко различали вино и уксус, независимо от того, что готовилось изначально: скисая, вино перестает существовать и трансформируется в уксус.

Согласно Аристотелю, для определения сущности вещей не имеют значения такие субъективные факторы, как общий вкус или одинаковое восприятие обеими сторонами, ведь в своем основном значении сущность вещи – это заключенная в ней (объективная) причина бытия (Метафизика. V. VIII. 1017 Ъ).

Опираясь на D. 18.1.9, глоссаторы незначительно расширили заданные римскими юристами рамки дискуссии о заблуждении, применяя правила указанного фрагмента к другим контрактам. Но в их доктринах можно найти не общие правила на сей счет, а лишь перечни типов заблуждений, влекущих согласно D. 18.1.9 недействительность купли. Ацо и цитирующий его мнение Аккурсий выделяли шесть таких типов, видя их:

• в факте заключения купли;

• цене;

• предмете;

• содержании (in materia) <