Трактовка образа Прометея Эсхилом («Прикованный Прометей»)

Эсхил (525 - 456 до н.э.) - древнегреческий трагик, почитаемый как "отец трагедии". До Эсхила собственно драмматический элемент уступал в трагедии элементу лирическому: трагедия представляла собой диалог актера с хором, при этом лирические партии решительно преобладали. Эсхил ввел второго актера, что позволило существенно драматизировать действие и уменьшить объем партий хора.
Прометею открыто и то, что будет в конце мира. Олимпийцы боятся, что как они свергли в своё время отцов-Титанов, так и их когда-нибудь свергнут новые боги, их потомки. Как это предотвратить, они не знают. Знает Прометей; затем Зевс и терзает Прометея, чтобы вызнать у него эту тайну. Но Прометей гордо молчит. Только когда Зевсов сын Геракл — ещё не бог, а только труженик-герой — в благодарность за все добро, которое Прометей сделал людям, убивает терзающего орла и облегчает Прометеевы муки, то Прометей в благодарность открывает тайну, как спасти власть Зевса и всех Олимпийцев. Есть морская богиня, красавица Фетида, и Зевс добивается ее любви. Пусть он не делает этого: судьбой назначено, что у Фетиды родится сын сильнее своего отца. Если это будет сын Зевса, то он станет сильнее Зевса и свергнет его: власти Олимпийцев придёт конец. И Зевс отказывается от мысли о Фетиде, а Прометея в благодарность освобождает от казни и принимает на Олимп. Фетиду же выдали замуж за смертного человека, и от этого брака у неё родился герой Ахилл, который действительно был сильнее не только своего отца, но и всех людей на свете.Вот по этому рассказу и сделал свою трагедию о Прометее поэт Эсхил.
Действие происходит на краю земли, в дальней Скифии Два демона, Власть и Насилие, вводят на сцену Прометея; бог огня Гефест должен приковать его к горной скале. Гефесту жаль товарища, но он должен повиноваться судьбе и воле Зевса. Только оставшись один, Прометей начинает говорить. Он обращается к небу и солнцу, земле и морю: «Взгляните, что терплю я, бог, от божьих рук!» И все это за то, что похитил для людей огонь, открыл им путь к достойной человека жизни. Является хор нимф — Океанид. За Океанидами входит их отец Океан: он когда-то воевал против Олимпийцев вместе с остальными Титанами, но смирился, покорился, прощён и мирно плещется по всем концам света. Пусть смирится и Прометей, не то не миновать ему ещё худшей кары: Зевс мстителен! Прометей презрительно отвергает его советы: "Обо мне не заботься, позаботься о себе». Прометей рассказывает хору, сколько доброго он сделал для людей. Они были неразумны, как дети, — он дал им ум и речь. Они томились заботами — он внушил им надежды. Они жили в пещерах, пугаясь каждой ночи и каждой зимы, — он заставил их строить дома от холода, объяснил движение небесных светил в смене времён года, научил письму и счету, чтобы передавать знания потомкам. Это он указал для них руды под землёй, впряг им быков в соху, сделал телеги для земных дорог и корабли для морских путей. Они умирали от болезней — он открыл им целебные травы. Хор поёт скорбную песню. В эти воспоминания о прошлом вдруг врывается будущее. На сцену вбегает возлюбленная Зевса — царевна Ио, превращённая в корову, он рассказывает ей, какие дальнейшие скитания предстоят ей по Европе и Азии, Хор Океанид поёт: «Да минет нас вожделенье богов: ужасна их любовь и опасна». Сказано о прошлом, сказано о будущем; теперь на очереди страшное настоящее. Вот идёт слуга и вестник Зевса — бог Гермес. Прометей его презирает как прихлебателя хозяев Олимпийцев. «Что сказал ты о судьбе Зевса, о неразумном браке, о грозящей гибели? Признавайся, не то горько пострадаешь!» — «Лучше страдать, чем прислужничать, как ты; а я — бессмертен, я видел падение Урана, падение Крона, увижу и падение Зевса». — «Берегись: быть тебе в подземном Тартаре, где мучатся Титаны, а потом стоять тебе здесь с раною в боку, и орёл будет клевать твою печень». — «Все это я знал заранее; пусть бушуют боги, я ненавижу их!» Гермес исчезает — и действительно Прометей восклицает: «Вот и впрямь вокруг задрожала земля, / И молнии вьются, и громы гремят... / О Небо, о мать святая, Земля, / Посмотрите: страдаю безвинно!» Это конец трагедии.

Известно, что эта трагедия входила в состав тетралогии, наряду с драмами "Освобожденный Прометей", "Прометей-Огненосец", а также неизвестной нам сатировской драмы. Однако сохранилась только трагедия "Прометей прикованный", изображающая наказание Прометея. До Эсхила к образу Прометея обращался Гесиод (VII в. до н.э.). Он стал родоначальником критической традиции в интерпретации образа Прометея, подчеркивая, что тот достигал своих целей хитрыми уловками, дважды обманывая Зевса. Впоследствии же за это поплатился как он сам, так и люди, на которых обрушились новые бедствия и испытания. Эсхил же противопоставлял подобной критической трактовке образа Прометея интерпретацию апологическую. Эсхиловский Прометей выступает как первооткрыватель всех благ цивилизации: он не только научил людей обращаться с огнем, но также открыл им счет и письмо, науку строительтва жилья и кораблей, приручения диких животных и добычи полезных ископаемых и т.д. Прометей предстает не только как олицетворение цивилизации, но также как всеведущий знаток мира. По ходу действия он дает пространные географические описания, содержащие основные сведения о мире, известные в тот период. Монументальность придает образу провидческое начало. Прометей - провидец, и он знал об уготованных Зевсом страданиях, но сознательно пошел навстречу великой опасности ради людей: Между тем, тяжело страдая, он продолжает держать в собственных руках орудие своего освобождения (в обмен на свободу возможность выдать Зевсу тайну, грозящую для его правления). Гордый титан согласен на услугу лишь при условии предварительного освобождения и покаяния Зевса. В дошедшей трагедии не изображен процесс примирения, он развивался в трагедии "Прометей освобождаемый". Дошедший же фрагмент тетралогии оставил мировой культурной традиции образ непокорного мученика, человеколюбца, противника деспотии, защитника идеи гордой, свободной личности. Эсхиловское звучание образа было продолжено и обогащено поэтами последующих веков: Гёте, Байроном, Шелли и др.

13. Истинное и мнимое знание в трагедии Софокла(496/5-406 до н. э.) «Царь Эдип».

Жизненный путь Софокла, насколько мы знаем о нем из сохранившихся античных источников, был на редкость благополучен. Ему не пришлось, как Сервантесу, быть проданным в рабство на галеры и изнывать под бичом надсмотрщика. Ему не приходилось, как Мольеру, зависеть от милостей и капризов королевского двора. Ему не довелось даже ни разу испытать на себе охлаждение афинских зрителей - случай достаточно редкий, если мы вспомним, что два драматурга, определившие на века пути развития европейской драмы, - Еврипид и Менандр - не слишком часто добивались успеха у своей публики. Сама судьба, казалось, уготовила Софоклу путь успехов и славы, которой не могли омрачить никакие случайности. Сын богатого владельца оружейной мастерской, он получил прекрасное образование, позволившее ему развить все его умственные и физические возможности. Образцовой трагедией считал "Царя Эдипа" свыше двух тысячелетий тому назад Аристотель, - и поныне нет, наверное, ни одной работы по теории драмы, которая не вела бы историю европейского театра от этого бессмертного творения Софокла. Из написанных им девяти десятков трагедий {Всего Софокл написал около 120 произведений для театра, но примерно четвертую часть из них составляли так называемые сатировские драмы.} полностью сохранились только семь.
Впрочем, в "Антигоне" и "Трахинянках" проблема знания только намечается, - всестороннее раскрытие, она находит в "Царе Эдипе", где деятельность главного героя проходит под знаком неустанного стремления к истине, как бы она ни оказалась безжалостна, и все поведение Эдипа проникнуто нескончаемым ее поиском. Глаголы со значением "искать", "исследовать", "узнавать" и т. п. составляют один из разветвленных лейтмотивов этой трагедии; в целом ряде случаев они сосредоточиваются в компактные лексические гнезда, цель которых в афинской драме - внедрить в сознание зрителя идеи, владеющие драматургом и для него особенно важные. К чему приводят эти неуклонные усилия Эдипа овладеть знанием, известно: к его саморазоблачению, вследствие которого фиванский царь опознает в себе убийцу собственного отца и мужа собственной матери. Поскольку таким образом Эдип узнает о невольном совершении пророчества, полученного им некогда в Дельфах, из этого нередко делают вывод, что главной целью Софокла было доказать незыблемость божественных прорицаний и бессилие человека перед лицом безжалостного рока. К этому добавляются усиленные поиски вины Эдипа: его обвиняют то в легкомысленном отношении к полученному прорицанию, то в несправедливых обвинениях по адресу Тиресия и Креонта, которых Эдип подозревает в заговоре против себя. Между тем, ни построение действия в трагедии, ни самый ее текст не дают основания для подобных обвинений.
Это трагедия о роке и свободе: не в том свобода человека, чтобы делать то, что он хочет, а в том, чтобы принимать на себя ответственность даже за то, чего он не хотел.
В городе Фивах правили царь Лаий и царица Иокаста. От дельфийского оракула царь Лаий получил страшное предсказание: «Если ты родишь сына, то погибнешь от его руки». Поэтому, когда у него родился сын, он отдал его пастуху и велел отнести на горные пастбища Киферона, а там бросить на съедение хищным зверям. Пастуху стало жалко младенца. Тот отнёс младенца к своему царю. У коринфского царя не было детей; он усыновил младенца и воспитал как своего наследника. Назвали мальчика — Эдип. Эдип вырос сильным и умным. До него стали доходить слухи, будто он приёмыш. Он пошёл к дельфийскому оракулу, Оракул ответил: «Чей бы ты ни был, тебе суждено убить родного отца и жениться на родной матери».
Содержание "Царя Эдипа" составляет трагический анализ, производимый самим Эдипом, причем речь идет вовсе не о том, убил ли Эдип незнакомца и даже - кем был этот незнакомец, а о том, кто же, в конце концов, сам Эдип, чей он сын, муж, отец? Именно в процессе расследования незаметно для зрителя смещаются цели фиванского царя. Сначала он ищет причину моровой язвы, посетившей его страну. Потом - убийцу прежнего царя и здесь-то у Эдипа возникает подозрение в причастности к этому делу Креонта как самого близкого к царскому трону человека, единственного кому могла быть выгодна смерть Лаия; как мы знаем, подозрения Эдипа оказываются напрасными, но надо признать, что он руководствуется при этом вполне разумной логикой борьбы за власть. Наконец, с той же настойчивостью и непреклонностью Эдип расследует свое происхождение, и на этом пути ему приходится неоднократно преодолевать сопротивление людей, раньше него - в силу своего участия в давно забытых происшествиях - понимающих, к чему приведет начатое им дознание. Если даже оставить в стороне зловещие намеки Тиресия (415-425), которым Эдип не придает никакого значения, так как его смертельно оскорбляет совершенно необоснованное, по его мнению, обвинение в убийстве Лаия, все же Эдипу по меньшей мере дважды представляется возможность прекратить свой розыск: сначала его умоляет об этом Иокаста, потом старается уйти от ответа на губительные вопросы старый пастух. И не было бы ничего проще, чем послушаться совета любящей и любимой жены, до того не раз старавшейся внести покой в смятенную душу Эдипа, если бы герой Софокла не был человеком, "каким он должен быть", т. е. не шел бы до конца к однажды намеченной цели, невзирая на все опасности, угрожающие его благополучию и самому существованию.

В этом смысле правы сторонники той теории, которая в судьбе Эдипа видит присущую познанию трагическую двусмысленность: проникая в глубины жизни, оно разрушает ее непосредственную данность, губит спокойную простоту "наличного бытия". В древнегреческом театре эту мысль примерно за полвека до постановки "Царя Эдипа" выразил один из героев Эсхила: "Лучше быть несведущим, чем мудрым". Однако в те, далекие для софокловского Эдипа времена человеческое знание, если оно совпадало с нормами мировой справедливости, вело смертного по единственно возможному и потому правильному пути преклонения перед божественными нравственными заповедями. На рубеже последней четверти V в., после вторжения в умственную жизнь афинян софистики и риторики, "простота наличного бытия" утратила в их глазах свою однозначную привлекательность. Для раскрытия заложенных в жизни противоречий требовались героические усилия интеллекта, даже если человек сознавал, что он может вызвать против себя силу, одолеть которую он не способен.

Нет ли, впрочем, ужасного кощунства в нашем утверждении, что Эдип, убивший родного отца и женившийся на собственной матери, остается в глазах Софокла идеальным, нормативным героем? Нет - именно потому, что Софокл в этой трагедии рисует не закоренелого злодея, хладнокровно расправляющегося с отцом и насилующего мать; такой персонаж никогда не мог бы стать объектом художественного исследования в подлинной трагедии. Софокл же изображает человека, по неведению совершившего страшные преступления и не только не уклоняющегося от своего публичного саморазоблачения, но и раньше всех творящего суд над самим собой. В известном отношении Эдип осуждает себя на самоослепление, исходя не из субъективного намерения, а из объективного результата. Трагедия Эдипа коренится в ограниченности, экзистенциально присущей самому человеческому знанию: все разумные меры, принятые Эдипом и его родителями в прошлом и принимаемые им самим в настоящем, приводят к прямо противоположному результату.

На чьей стороне находятся симпатии Софокла в этом столкновении неизбежно неполного, частичного, ограниченного человеческого знания с всеобъемлющим, всеохватывающим божественным всеведением, олицетворяющим в глазах поэта разумность мира? Настоящая трагедия не позволяет подобной постановки вопроса - иначе она превратится в плоскую притчу о пользе смирения. "Царь Эдип" потому и является на протяжении столетий образцом трагедии, что в непримиримый конфликт оказываются вовлеченными могучие силы, одинаково правые в своих притязаниях. Общественная нравственность не могла бы смириться с безнаказанностью вольного или невольного отцеубийцы, взошедшего на ложе собственной матери, и мир "вышел бы из своей колеи", если бы такое преступление осталось неразоблаченным, - в этом отношении правда находится на стороне дельфийского оракула, давшего своим приказом изгнать из фиванской земли убийцу Лаия первый толчок "трагическому анализу", который разворачивается в "Царе Эдипе". И зрители Софокла, считавшие олимпийских богов прямыми покровителями афинской демократии, не могли осуждать Аполлона за его совет, приведший к саморазоблачению Эдипа.