Тема 6. Объяснение, понимание, интерпретация в социальных и гуманитарных науках

Исследователь общественной жизни не может игнорировать того факта, что данная ему реальность — реальность особого рода. Это, пользуясь словами М. М. Бахтина, «выразительное и говорящее бытие». Иначе говоря, феноменами, с которыми непосредственно имеют дело историк, литературовед, этнограф и др., являются чаще всего тексты. А поскольку специфическое отношение к тексту, его восприятие характеризуются категорией «понимание», с некоторых пор в этой категории стали видеть наиболее емкое выражение свойственного именно общественным, точнее, гуманитарным наукам подхода к изучению действительности. Согласно введенному В.Дильтеем обобщению, понимание есть вообще метод гуманитарных наук, который отличает их от наук естественных. Дильтей так и писал: «Природу мы объясняем, душевную жизнь — понимаем».

Нужно сказать, что данная проблематика, сводящаяся в конечном счете к выяснению статуса тех или иных аспектов социального знания, не потеряла своей остроты и до настоящего времени. Например, в современных исследованиях по философским, методологическим проблемам исторической науки нередко встречаются утверждения такого типа: «До сих пор почти все теоретико-познавательное рассмотрение исторических исследований занималось одной «большой проблемой», одной «надпроблемой»: является ли историография наукой». Это суждение на первый взгляд может показаться несколько парадоксальным. Тем не менее, вряд ли будет натяжкой, даже если мы его усилим, придав универсальную форму, т. е. распространим с большей или меньшей корректировкой на всю сферу общественных наук. Постановка подобной проблемы свойственна не только методологической рефлексии историографии, но и социологии, психологии, литературоведения, политологии и т. д.

Чем это объяснить? В общем и целом данное обстоятельство находит объяснение в особенностях процессов формирования социальной науки в широком смысле слова. Анализируя процессы генезиса социального знания, нельзя не обратить внимания на то, что в методологическом их осмыслении исключительно большое место занимает противопоставление обществознания естествознанию, обосновываемое ссылками на как будто бы имеющее место принципиальное различие познавательных процедур в естественных и гуманитарных науках. Последнее особенно характерно для неокантианской традиции в методологии социального познания, а также для традиции, которую можно было бы назвать «герменевтической», поскольку основное место среди ее интерпретаций занимает категория «понимание».

Как было отмечено, подобная направленность методологических обсуждений в сфере социального познания обусловлена генезисом его научных форм. Можно достаточно четко зафиксировать поворот, когда в обществозна-нии, в частности в историографии, как одной из самых старых его отраслей, складывается традиция обсуждения методологических проблем «самих по себе»: поворот происходит во второй половине XIX в. Это означает, что появляются общие идеи, муссируемые широким кругом специалистов, существует диалог, пишутся статьи и монографии.

Спрашивается, почему именно здесь, в этой пространственно-временной локализации, возникает столь острый интерес к методологическим проблемам социального познания? Причин этого можно назвать, по-видимому, несколько.

Во-первых, в XIX в. завершается процесс складывания классического естествознания, происходит вторая научная революция. К середине XIX в. наука превращается в социальный институт, завершается организационное оформление ее. Форма научного естествознания превратилась в эталон для сравнения всех других сфер рациональной деятельности. Появляются воинствующая идеология пауки и ее воинствующие пророки, на роль которых претендовали прежде всего позитивисты. Именно они пытались демаркировать философию и науку, отбросив в качестве «метафизики» все проблемы, которые не попадали под стандарты естественно-научного рассуждения.

Но наступление молодой науки на традиционную культуру имело и другие проявления. Достаточно вспомнить Писарева или Базарова с его «Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта».

Разрыв с естествознанием, в частности, историографии был слишком очевиден, что и стало побудительным импульсом (в значительной мере сохраняющим свое действие до сих пор) к выяснению места исторической науки в научном познании вообще, природы исторического знания и т. д. Задуматься о своей познавательной компетенции историографию заставил, таким образом, своеобразный комплекс неполноценности, который обнаружили в ней некоторые историки и методологи перед лицом мощного развития естествознания. Характерно, например, формулируя свою «сверхзадачу», неокантианец Г.Риккерт писал, что его книга «Границы естественнонаучного образования понятий» направлена «против естественнонаучного миросозерцания».

Кроме того, во второй половине XIX в. начинается процесс формирования целого ряда социальных наук, которые пытаются строить себя по канонам естествознания. А это тоже порождало особую ситуацию. Дело в том, что в рамках подобного подхода должно было быть элиминировано необратимое историческое время, ибо естествознание или любая наука, которая строит себя по его стандартам, имеют дело только с обратимыми процессами. Характерный пример — геология, где сейчас этот вопрос представляет определенную актуальность. Налицо даже некоторая конфронтация исторической геологии и геологии, которая взяла ориентацию на то, чтобы стать математизированной экспериментальной наукой.

Нельзя сбрасывать со счетов и потребностей исторического образования, ведь складывание пауки означает появление и ее академической составляющей, т. е. отлаженной и последовательной системы образования. При этом идет процесс колоссального накопления знаний, научной информации. «...Растущий неподъемный камень научного знания приходится протаскивать через игольное ушко, учебных планов, часов, курсов, расписаний, сроков обучения а прочих атрибутов академической реальности, явно формировавшейся по человеческой размерности. Это не могло не вызвать деятельности по переупаковке, сжатию, сокращению, редукции наличного научного знания до человеческой вместимости»

(Петров М.К. Как создавали науку? // Природа. – 1979. №9. – С. 82.)

Складывается, в частности, историческое образование, историков-профессионалов начинают готовить в университетах. Не случайно во второй половине XIX в. появляются первые учебники исторического метода. Их авторы непосредственно выходили на проблемы методологии истории. Кроме того, в XIX в. появляются многотомные исследования, посвященные истории отдельных стран или даже мировой истории. Это опять-таки требовало «включения» рефлексии историка, формулировки принципов, которыми он собирался руководствоваться в своем отношении к этому огромному фактическому материалу, ибо здесь нельзя было обойтись без отбора, систематизации и т. д.

Наконец, нельзя не отметить и явление, которое можно назвать «уплотнением социального времени». Это ускорение темпа исторических изменений. Скажем, резкое изменение на глазах одного поколения традиционных форм жизни, технический прогресс и т. д., что меняло восприятие истории, динамизировало историческое сознание, будило интерес, связанный с категориями исторической науки, к специфике исторического познания, так как историография в ее тогдашнем виде часто не давала ответов на интересующие людей проблемы времени.

Все эти факторы в их совокупности способствовали интенсивному формированию самосознания историографии, которое и должно было дать ответ на вызов, шедший из сферы естествознания. Поэтому трудно согласиться с мнением, что главным импульсом развития методологических исследований в сфере историографии были ее внутренние потребности, что «методологическая проблема появилась в результате развития самих исторических исследований».

Конечно, вообще не учитывать действия внутренних механизмов и потребностей собственно историографии в формировании методологической проблематики было бы ошибкой. Однако есть основания утверждать, что «внешние» факторы сыграли здесь более значительную роль. Правда, картина как будто бы изменится, если обратиться к развертыванию онтологических представлений о характере исторического процесса, которые тоже составляют необходимую компоненту исторического познания. Известно, что подобные представления появляются достаточно рано. Можно в связи с этим сослаться на Гоббса, Вико, Гердера, Гегеля, а также на Бл. Августина. Но дело в том, что продуцирование онтологических моделей исторического процесса не имело непосредственного отношения к внутренним потребностям историографии.

«В то время как историки эрудитского типа,— отмечал Е. А. Косминский,— составляют и издают огромные сборники материалов, живая социологическая мысль бьется не в этих произведениях, а в произведениях теоретиков-юристов, философов, отчасти экономистов, которые стремятся построить основы науки об обществе по образцам естественных паук»

(Косминский Е.А. Историография средних веков. У в. – середина Х1Х в. Лекции. – М., 1963. – С. 143).

Более того, существовал определенный антагонизм между историографией в том виде, как она реально развивалась, и теоретико-онтологическими разработками, призванными отразить механизмы исторического процесса. Этот антагонизм уже в отношении XVI в. четко констатировал Е. А. Косминский:

«Философы и юристы XVII в. с презрением смотрели на это накопление материала, который им представлялся весьма сомнительным, заключающим в себе факты, не связанные между собой общей мыслью, общим законом. Конкретная история для этих мыслителей нередко представлялась бессмысленной путаницей, в которой никогда нельзя отличить правды от лжи и невозможно найти общую ведущую линию. Этому накоплению материала они. предпочитали чисто дедуктивные приемы. Впрочем, сама их дедукция не является чисто логической операцией, она определялась интересами тех классов, которые выдвигаются в XVII в. на первый план общественно-политической жизни и прежде всего интересами буржуазии. Политические мыслители этого периода ставили вопрос не только об общих законах, по которым протекает развитие общества, но и о лучшем, с их точки зрения, устройстве общества и в связи с этим выдвигали новое учение о праве, государстве, о происхождении тех или иных учреждений, т. е. по существу разраба­тывали проблему о наилучшей организации нового буржуазного государства»

( же, с. 144).

Данное обстоятельство, по-видимому, имеет одно объяснение. Внутренние потребности развития историографии еще не ставили достаточно остро вопрос об исторической теории. Эти потребности существуют, но в сфере мировоззрения, сфере идеологии, в области исторического сознания в широком смысле слова. На эти-то потребности отвечает философия, являющаяся вообще порождающей структурой мировоззрения, средством его разработки. То же самое можно сказать и о генезисе исторического материализма, марксистской теории исторического процесса. Она создается Марксом и Энгельсом в ответ прежде всего на идеологический запрос, а не па потребности историографии в том ее виде, который ей придали буржуазные исследователи.

В рамках собственно историографии данный запрос достаточно отчетливо формулируется лишь к концу XIX в. Именно в это время появляются теоретические работы самих историков: Ранке, Вебера, Лампрехта, начинается обращение к марксизму.

Главным же фактором, воздействующим на постановку методологической проблематики в историографии, было общее развитие науки, по преимуществу естествознания. Поэтому и основные направления постановки и решения таких проблем можно формально подразделить, исходя из того, как воспринимался вызов, порожденный развитием естествознания, и как формулировался ответ на него.

Первое направление — школы в методологии, ставящие во главу угла вопрос о том, что такое историография, в чем ее специфика, чем эта специфика объясняется. Эта тенденция представлена такими именами, как Риккерт, Дильтей, Кроче, Коллингвуд и др. Между ними тоже есть, конечно, различия, но все они исходят из признания принципиальной специфики историографии.

Второе направление — деятельность методологов, либо прямо исходивших из посылки, что история и естествознание принципиально ничем не различаются, либо молчаливо это допускавших. Главной своей задачей представители этого направления считали описание методов, которыми пользуется реальный историк. Они хотели и хотят описать его «кухню», его мастерскую. Тут тоже есть различия, однако этот массив методологических исследований в целом отличен и противостоит первому. Здесь решаются вопросы о взаимодействии методов различных наук, раздаются призывы поднять историографию до уровня науки и обсуждаются пути достижения этого.

Следует подчеркнуть, что хотя рассматриваемые тенденции «привязывались» преимущественно к процессам развития историографии, фактически они имеют универсальное значение для всего социального познания. Не случайно уже у неокантианцев фигурирует противопоставление наук о природе и наук о культуре.

В русле общей эволюции методологической рефлексии социального познания складывается и герменевтическая традиция. Здесь можно выделить два близких, но достаточно разных контекста, опосредовавших генезис этой традиции.

' В рамках первого контекста речь идет о том, чтобы связать герменевтику и ее проблематику с теми процессами, которые происходят в современном обществе, проинтерпретировать их посредством тех моделей, которые строятся в герменевтике. Один современный автор, специализирующийся на анализе общих проблем герменевтики, прямо заявляет: «Основная проблема современности называется герменевтикой» (Corcth E. Grundfragen der Hermeneutik. Em philosophischer Beitrag. Freiburg e. a., 1069. S. 7). Речь идет о попытках проанализировать в русле герменевтики различные аспекты социально-исторической ситуации, переживаемой современным западным обществом: отчуждение, разобщенность индивидов, утрата общих верований и ценностей, образование субкультур и рост противоречий между ними.

Второй контекст, в котором фигурирует герменевтика, это уже собственно сфера социального познания. Герменевтика интерпретируется либо как философия и методология гуманитарного познания, либо вообще как теория познания. Предельный случай — интерпретация герменевтики как глобальной философской системы. Таковой, в сущности, она оказывается в концепции Хайдеггера. Особенно остро обсуждаются герменевтические проблемы, взятые в данном контексте, в историографии, правовых науках, социологии, искусствознании. Однако делаются попытки проанализировать в аспекте герменевтики и процессы естественнонаучного познания. Тем не менее, обычно проблему понимания — центральную для герменевтики, связывают с практикой историографии, с гуманитарными науками вообще.

Но и подобного рода герменевтические разработки не представляют собой чего-то единого. По своей гносеологической направленности они явственно подразделяются па два вида. Первый из них имеет отчетливую методическую направленность: герменевтика рассматривается в качестве техники, методики понимания и истолкования высказанного или написанного текста. Акцент делается именно на принципах, «канонах», которые следует соблюдать интерпретатору, чтобы добиться адекватного понимания некоторого текста и, следовательно, стоящей «за ним» культуры. Эта линия в развертывании герменевтических исследований берет свое начало от Ф. Шлейермахера. Основное его требование к герменевтическому исследованию — требование преодолеть так называемый «герменевтический круг».

Идея герменевтического круга может быть сформулирована по-разному. Но суть в том, что прежде чем исследовать текст, мы всегда некоторым образом: его понимаем. В дальнейшем мы исследуем уже понятый текст. То, что, казалось бы, нужно получить только в конце процесса исследования, мы получаем в начале. И от этого никуда не уйти, ибо нейтрального, абсолютного понимания быть не может. Иначе говоря, чтобы истолковать отдельные компоненты текста, мы должны понимать его в целом. Истолковывая же отдельные компоненты, исследователь уточняет общий смысл. Получается всегда два встречных движения: от целого к частям и от частей к целому. Задача, которую должен решить исследователь, заключается в том, чтобы найти выход из этого круга. В связи с этим Шлейермахер высказывал идею, что цель и идеал исследования, основанного на понимании,— достижение полного тождества с автором текста, так сказать, повторение обратным ходом творческого акта создателя текста. Этим и достигается выход из герменевтического круга, достигается за счет конгениальности с создателем текста. Интерпретатор сможет, идя данным путем, уже изнутри увидеть то, «на что до сих пор смотрел извне, каждое слово автора, любой его стилистический оборот будет восприниматься им в том же самом множестве оттенков, какое вложил сюда творец»

(Гайденко П. Л. Философская гормоневтпнл и ее проблематика.— В кн.: Природа философского знания. Ч. 1. М., 1975. - 140).

Мощный импульс разработка герменевтики как методической дисциплины, как техники понимания получила в работах Э. Бетти. Намеченные Шлейермахером пути преодоления основной антиномии понимания, полюса которой составляют текст и его интерпретатор, конкретизируются Э. Бетти в виде четырех «герменевтических канонов». Два из этих канонов касаются текста, обращены к нему, а два других обращены к субъекту, интерпретатору текста. Они-то и должны служить средствами ориентации в «споре неотделимой от спонтанности понимания субъективности, с одной стороны, а с другой — объективности, чуждости выявляемого смысла». В исследуемые смыслосодержащио формы интерпретатору нельзя привносить не свойственные их сущности элементы; отдельные элементы текста нужно понимать исходя из общей его взаимосвязи; исследователь должен стремиться к конгениальности с автором, т. е. пройти «обратным ходом» путь создания текста; наконец, интерпретатор должен выработать- в себе психологическую и этическую установку на достижение адекватного понимания текста— таково в общем содержание этих канонов

(Betti P.. Problematik einer allgemeinen Auslegimslehre als Methode der Geishvissensciiaflen. — In: Hermeneutik als Weg heutiger Wissenschalt. Salzburg, 1971, S. 17 – 21).

Иную, не методическую, а так сказать, онтологическую направленность герменевтическая проблематика приобретает в работах Дильтея. Не формулировка предписаний, которым нужно следовать в акте понимания, а сам процесс понимания, его природа, закономерности, границы и т. п.— вот что оказывается в центре его внимания. Герменевтическая проблематика у Дильтея становится аспектом глобальной интенции — «критики исторического разума», т. е. обоснования историографии и вообще гуманитарных наук. Познавательная «клеточка», выражающая специфику гуманитарного знания по Дильтею, заключается в процедуре понимания. Существенно и то, что если, допустим, для Шлейермахера «за текстом» стояла авторская индивидуальность, и только, то по Дильтею за ним стоит история, социальный процесс, в который погружены и текст, и автор текста, и caм исследователь. Дильтей ставит также вопрос об объективности и общезначимости герменевтической процедуры.

Следующий шаг развертывания герменевтической проблематики был сделан представителями феноменологической философии и вообще теми философами и методологами, кто шел от идей Гуссерля. Для них главным вопросом стало то, что у Дильтея только намечено. Вопросы были поставлены так: почему возможно понимание вообще? Почему и откуда в человеке берется знание о существовании других Я? Каким должно быть устройство бытия, чтобы понимание было возможным? Таким образом, в рамках феноменологической школы герменевтические проблемы ставятся в плоскости онтологии, разрабатываются как онтологические проблемы по преимуществу. Общий же вывод сводится к тому, что понимание, «герменевтичность» свойственны самому бытию, являются его объективной характеристикой. Бытие, иными словами, имеет герменевтическую структуру. Понимание, например по Хайдеггеру, представляет собой изначальную открытость бытия В отличие от Дильтея Хайдеггер при анализе понимания больше внимания уделяет языку. Язык превращается в главное условие, главный фактор понимания.

Поскольку существует некоторый герменевтический универсум, в который мы объективно погружены, бессмысленно стремиться выйти из герменевтического круга. Нельзя этого сделать, как нельзя, положим, вылезти из собственной кожи. Поэтому задача герменевтического анализа не в том, чтобы выйти из герменевтического круга, а в том, чтобы правильно в него войти.

Думается, Хайдеггер не совсем прав, критикуя все сказанное по поводу герменевтического круга в предшествовавшей традиции. Проблема понимания, как она ставилась Шлейермахером, содержала один важный аспект, утерянный Хайдеггером. Действительно, если понимание изначально и составляет предпосылку всякого исследования текста, то само исследование можно представить как выход из круга понимания в узком смысле этого слова, ибо в любом случае исследователь не ограничивается просто пониманием, а ставит перед собой какие-либо задачи, видит мир иначе, чем автор текста, оперирует понятиями своей науки, которая обладает собственной онтологией, выступающей в качестве познавательной предпосылки.

Конечно, войти в круг — это тоже проблема, т. е. осуществить слияние горизонтов понимания, в смысле Хайдеггера, нельзя без решения целого ряда специфических задач. Но, видимо, неверно противопоставлять одно другому. В одних ситуациях, когда имеются в виду методический план, необходимость достижения адекватного понимания, проблема состоит в том, чтобы выйти из герменевтического круга, в других же ситуациях, когда имеется в виду проблема обоснования герменевтики в широком смысле слова, проблема, действительно, меняет свой знак. Конечно, выйти за пределы герменевтического круга в абсолютном смысле слова нельзя. Хайдеггер в данном отношении был прав. Выход за пределы круга, если это так можно назвать, осуществляется лишь тогда, когда проблема понимания элиминируется вовсе, т. е. на путях естественнонаучного познания.

Таким образом, у Хайдеггера противопоставлены два одинаково правомерных в своих отношениях подхода к процедуре понимания: с одной стороны — методический, а с другой — подход, в рамках которого прагматический момент элиминирован, когда процедура понимания рассматривается «сама по себе».

Фундаментальными работами в области герменевтики стали работы Г. Гадамера, в частности основная из них — «Истина и метод». Гадамер, опираясь на идеи Хайдеггера, попытался трансформировать герменевтическую онтологию в философию гуманитарного познания вообще (эти вопросы Хайдеггера особенно не интересовали).

Если у Бетти речь идет о технике, методике изучения культурных феноменов, то Гадамер строит герменевтику как методологию гуманитарного познания, т. с. как учение о некоторых исходных фундаментальных принципах познания образований духовной природы. Гадамер пытается «вмонтировать» разработанную Хайдеггером онтологию в методологию гуманитарного исследования. В частности, много внимания он уделяет анализу роли и значения «предпонимания», или, как выражается Гадамер, «предрассудка». Это предвари тельное понимание предшествует исследованию и представляет собой некоторую исходную установку, предшествующий опыт интерпретатора.

Итак, что же представляет собой идейное содержание герменевтики в целом? «Понимание» — центральная категория герменевтического анализа. Что такое понимание? Понимание, как говорят авторы работ по герменевтике,— это схватывание смысла. От понимания отличают «истолкование». Истолкование — это переработка с учетом имеющихся средств уже понятого материала. Истолкование рассматривается в качестве «объясняющей переработки понятого». Уже понятый мир истолковывается.

Понимание отличается и от объяснения. «Объяснение означает каузальное сведение некоторого единичного феномена ко всеобщим законам». Понимание стоит вне каузального объяснения.

Конкретное историческое событие или произведение искусства, допустим, Пьета Микельанджело, «Фауст» Гёте или симфония Бетховена, не могут быть никогда адекватно объяснены только через каузальное сведение к факторам, которым обязано данное произведение своим возникновением. Даже если бы были познаны все причины, чья игра вызывает его возникновение, то его смысловое и ценностное содержание еще никоим образом не было бы схвачено. Но всякое произведение искусства должно быть понято, т. е. раскрыто в своем смысловом содержании, своей художественной ценности и духовной силе. Правда, существует еще некоторое глобальное и первоначальное понимание, которое предшествует методологическому противопоставлению «объяснения» и «понимания».

Понимание является, таким образом, схватыванием смысла, а смысл нельзя выявить чисто теоретически, он открывается в практике, в обиходе, в деятельности с вещами. Какое-нибудь орудие труда становится понятным только из его практического целевого назначения-

Понимание имеет структуру диалога, оно требует активного личностного отношения, требует учета тех обстоятельств, которые стоят за текстом, в частности личностных особенностей автора текста. Понимание теиста историком ничем существенным не отличается от понимания, присутствующего во всякой человеческой коммуникации. Просто для историка существен временной, культурный и духовный разрыв.

Далее вводятся еще два фундаментальных понятия: «мир понимания» и «горизонт понимания». Дело в том, что понимание есть включение некоторого единичного смыслового содержания в смысловую всеобщность — мир понимания. Насколько можно судить, мир понимания — это ассимилированный, усвоенный человеком мир, т. е. мир человека, культура. Мир понимания историчен. Речь идет об исторически возникших способах мышления, ценностях и т. д. Взятый с точки зрения функционирования, с точки зрения его роли в процессе понимания, мир понимания выступает как горизонт понимания.

Отсюда вытекает традиционное для герменевтики представление о герменевтическом круге, о фундаментальности круговой структуры понимания. Как утверждает герменевтическая традиция, интерпретация всегда предполагает предпонимание и означает переработку понятого, объясняющую переработку понимаемого. С этих позиций много внимания уделяется пониманию прошлых культур, отличных от современных, чуждых нам. Другими словами, ориентация герменевтики прежде всего на историографию, историческое понимание сохраняется. Проблема формулируется так: «Если каждый может понимать только исходя из исторического горизонта своего времени с его формами мышления, способами видения и представлениями, то как возможно понимание прошлого, исторического свидетельства или литературного произведения древности, которые своим происхождением связаны с весьма отличными от нашего современного горизонтами?»

Утверждается, что принципиального отличия от разговорных форм понимания историческое понимание не имеет. Поэтому основные структуры, которые мы находим в непосредственном понимании человека человеком, будут свойственны и историческому пониманию. Различие лишь в том, что в одном случае речь идет о живом человеке, в разговоре с которым взаимное понимание развивается, в другом случае налицо лишь фиксированное свидетельство, иногда в виде письменного теиста, создатель которого не вступает в разговор с адресатом, поэтому наша интерпретация не может быть расширена, слова автора текста не могут быть разъяснены, а возможные недоразумения не могут быть исправлены.

Последним условием исторического понимания выступает глубокая общность человеческого опыта и представлений, которая связывает людей через века и расстояния, ведь и сам интерпретатор проделывает опыты общения с людьми, обращения с вещами, сам участвует в человеческой коммуникации.

Как осуществляется понимание? Шлейермахер и Дильтей исходили из того, что интерпретатор должен отождествить себя с автором текста. Гадамер и современные сторонники герменевтической традиции критикуют эту установку. Смысл их критики заключается в следующем. Если бы я мог идентифицировать себя с другим, я бы отказался тем самым от самого себя. Это было бы уже не «мое» понимание. Я должен другого выслушать именно как другого. Я должен его понять, исходя из моего времени и моей исторической ситуации.

В противовес принципу отождествления, Гадамер вслед за Хайдеггером выдвигает принцип «сплавления горизонтов». Что это такое? Интерпретатор в поле собственного мира понимания должен реконструировать, насколько это возможно, мир понимания, в рамках которого возник изучаемый смысловой феномен. Причем дистанция между этими мирами должна быть сохранена в том смысле, что «Я» не должен принимать точку зрения другого, «Я» не должен присваивать образ мышления, оценки, убеждения автора текста.

В герменевтике ставился и вопрос о «мере» понимания, о его адекватности. Уже Шлейермахер требовал, чтобы истолкование текста было полнее и глубже того, что вкладывал в него автор. Это кажется парадоксальным, тем не менее, такое требование имеет определенный смысл, ибо многое в своем тексте сам автор не осознавал. Интерпретатор же должен и может вскрыть данные аспекты. Кроме того, создатель текста мог не знать о многих вещах, которые нам известны сейчас в силу временной дистанции. Мы видим последствия событий, которые были, очевидно, неизвестны современникам исследуемого текста. Поэтому любой текст прошлого раскрывается в каждую новую эпоху по-новому. Текст можно рассматривать в новых связях и открывать смысл, неведомый его автору.

Понимание — исторический процесс. Некоторый исторический текст есть элемент исторического процесса. Он влияет на исторический процесс, отражается и живет в нем. Он получает разные интерпретации, в которых раскрывается его смысловое выражение. Тексты как бы «сами себя» истолковывают. Так, произведения Аристотеля или Платона прочитывались в разные эпохи по-разному, и мы можем опереться па опыт их истолкования в своей интерпретации. Понимая текст, мы включаемся в некоторую традицию, которая образует «герменевтическую арку», т. е. постоянно существующую линию коммуникации между эпохами. Благодаря существованию исторической традиции, благодаря тому, что в ней живет смысл текста, понимание и становится возможным.

Анализ обсуждаемых в герменевтике проблем показывает, что они не пусты и не надуманны. В самом деле, мы окружены текстами и сами представляем для других людей в некотором роде тексты. С текстами имеют дело литературовед, историк, социолог и т. д. Все эти исследования строятся на основе интерпретации разного рода текстов. Это свойственно и обыденной жизни: всюду происходит некая реакция между текстами и воспринимающими их людьми.

Процедура понимания носит столь же универсальный характер, как и обмен веществом между организмом и средой. Понимание действительно может составить область исследований большой степени общности. Для социальной жизни оно имеет не меньшее значение, чем, скажем, наследственность в органическом мире.

Поэтому есть достаточные основания отнестись серьезно к постановке вопроса о существовании гуманитарного исследования и гуманитарных дисциплин в качестве особых гносеологических феноменов. Характерные примеры того, какими путями может двигаться методологическая мысль в попытках выделить и специфицировать гуманитарное знание, противопоставить его в какой-то степени иным типам научного знания, находим в работах М. М. Бахтина.

«Гуманитарные науки,— писал он,— науки о человеке в его специфике, а не о безгласной вещи и естественном явлении. Человек в его человеческой специфике всегда выражает себя (говорит), то есть создает текст (хотя бы и потенциальный). Там, где человек изучается вне текста и независимо от него, то это уже не гуманитарные науки (анатомия и физиология человека и др.)»

(Бахтин М. М. Проблема текста.— Вопросы литературу. – 1970. - №.10 - С. 128).

. Следовательно, по Бахтину, «текст — первичная данность (реальность) и исходная точка всякой гуманитарной дисциплины». Соответственно процедура понимания оказывается фундаментальной для гуманитарного исследования:

«Повсюду действительный или возможный текст и его понимание». Понимание имеет диалогическую природу, а поэтому «исследование становится спрашиванием и беседой, то есть диалогом». В отличие от гуманитарных «точные науки — это монологическая форма знания: интеллект созерцает вещь и высказывается о ней. Здесь только один субъект — познающий (созерцающий) и говорящий (высказывающийся). Ему противостоит только безгласная вещь»

Бахтин М. М. К методологии литературоведения // Контекст, 1974. – М., 1975. – С. 206).

Итак, все дело в феномене понимания, в природе текста как социокультурного явления. Ставит ли оперирование с текстами исследователя в положение, существенно отличающееся от положения естествоиспытателя? Такого рода вопросы тем более правомерны, что существует тенденция интерпретировать в герменевтических категориях и процессы естественно-научного познания.

«В последние годы,— писал, например, И. С. Алексеев,— герменевтика обнаруживает отчетливо наблюдаемую экспансию на «науки о природе», хотя ревнители чистоты традиций, находящиеся в явном большинстве, резко и аргументировано протестуют против нее. Примечательно, что в самосознании ученых-естественников, рефлектирующих по поводу своей собственной работы, также отчетливо вырисовывается проблема возможности понимания природы. В период кризиса «старой» квантовой теории, когда все усилия физиков понять, что такое атом, оказывались тщетными, перед ними во весь рост встала рефлексивная проблема — понять, что такое понимание. На своем профессиональном рефлективном жаргоне естественники всегда видели смысл своих исследований в достижении понимания природы»

(Алексеев И. С, Рефлексия и понимание в науке и философии // Проблемы рефлексии в научном познании. Куйбышев. – 1983. - С. 42.).

Высказывается и общее утверждение, что «далеко идущая методологическая и гносеологическая автономизация гуманитарных наук от естественных является неплодотворной с точки зрения современной теории науки; недопустимо и противопоставление гуманитарного «понимания» естественнонаучному «объяснению».

Бросается, однако, в глаза «неопределенность» подобных констатации. В каких отношениях, по каким параметрам нельзя противопоставлять гуманитарное и естественнонаучное знание? Разве, положим, физик Гейзенберг и литературовед М. М. Бахтин имеют в виду не одно и тоже, используя понятие «понимание»:

«Вольфганг спросил меня – кажется, это было вечером на постоялом дворе в Грайнау, - понял ли я эйнштейновскую теорию относительности, игравшую такую большую роль на семинаре Зоммерфельда. Я смог ответить лишь, что не знаю, поскольку мне не ясно, что, собственно, означает слово «понимание» в естествознании. Лежащая в основе теории относительности математическая схема не представляет для меня трудности; но при всём том я, пожалуй, всё ещё не понял, почему движущийся наблюдатель под словом «время» имеет в виду нечто иное, чем покоящийся. Эта путаница с понятием времени меня по-прежнему беспокоит, оставаясь д