Автомат с газированной водой

 

 

Вот к будке с газированной водой,

всех автоматов баловень надменный,

таинственный ребенок современный

подходит, как к игрушке заводной.

 

Затем, самонадеянный фантаст,

монету влажную он опускает в щёлку

и, нежным брызгам подставляя щёку,

стаканом ловит розовый фонтан.

 

О, мне б его уверенность на миг

и фамильярность с тайною простою!

Но нет, я этой милости не стою:

пускай прольется мимо рук моих.

 

А мальчуган, причастный чудесам,

несет в ладони семь стеклянных граней,

и отблеск их летит на красный гравий

и больно ударяет по глазам.

 

Робея, я сама вхожу в игру,

и поддаюсь с блаженным чувством риска

соблазну металлического диска,

и замираю, и стакан беру.

 

Воспрянув из серебряных оков,

родится омут сладкий и соленый,

неведомым дыханьем населенный

и свежей толчеёю пузырьков.

 

Все радуги, возникшие из них,

пронзают нёбо в сладости короткой,

и вот уже, разнеженный щекоткой,

семь вкусов спектра пробует язык.

 

И автомата темная душа

взирает с добротою старомодной,

словно крестьянка, что рукой холодной

даст путнику напиться из ковша.

 

1959

 

Твой дом

 

 

Твой дом, не ведая беды,

меня встречал и в щёку чмокал.

Как будто рыба из воды,

сервиз выглядывал из стёкол.

 

И пёс выскакивал ко мне,

как галка, маленький, орущий,

и в беззащитном всеоружье

торчали кактусы в окне.

 

От неурядиц всей земли

я шла озябшим делегатом,

и дом смотрел в глаза мои

и добрым был и деликатным.

 

На голову мою стыда

он не навлёк, себя не выдал.

Дом клялся мне, что никогда

он этой женщины не видел.

 

Он говорил: – Я пуст. Я пуст. —

Я говорила: – Где-то, где-то… —

Он говорил: – И пусть. И пусть.

Входи и позабудь про это.

 

О, как боялась я сперва

платка или иной приметы,

но дом твердил свои слова,

перетасовывал предметы.

 

Он заметал ее следы.

О, как он притворился ловко,

что здесь не падало слезы,

не облокачивалось локтя.

 

Как будто тщательный прибой

смыл всё: и туфель отпечатки,

и тот пустующий прибор,

и пуговицу от перчатки.

 

Все сговорились: пёс забыл,

с кем он играл, и гвоздик малый

не ведал, кто его забил,

и мне давал ответ туманный.

 

Так были зеркала пусты,

как будто выпал снег и стаял.

Припомнить не могли цветы,

кто их в стакан гранёный ставил…

 

О дом чужой! О милый дом!

Прощай! Прошу тебя о малом:

не будь так добр. Не будь так добр.

Не утешай меня обманом.

 

1959

 

«Опять в природе перемена…»

 

 

Опять в природе перемена,

окраска зелени груба,

и высится высокомерно

фигура белого гриба.

 

И этот сад собой являет

все небеса и все леса,

и выбор мой благословляет

лишь три любимые лица.

 

При свете лампы умирает

слепое тело мотылька

и пальцы золотом марает,

и этим брезгает рука.

 

Ах, Господи, как в это лето

покой в душе моей велик.

Так радуге избыток цвета

желать иного не велит.

 

Так завершенная окружность

сама в себе заключена

и лишнего штриха ненужность

ей незавидна и смешна.

 

1959

 

«Нас одурачил нынешний сентябрь…»

 

 

Нас одурачил нынешний сентябрь

с наивностью и хитростью ребенка.

Так повезло раскинутым сетям —

мы бьемся в них, как мелкая рыбёшка.

 

Нет выгоды мне видеться с тобой.

И без того сложны переплетенья.

Но ты проходишь, головой седой

оранжевые трогая растенья.

 

Я говорю на грани октября:

– О, будь неладен, предыдущий месяц.

Мне надобно свободы от тебя,

и торжества, и празднества, и мести.

 

В глазах от этой осени пестро.

И, словно на уроке рисованья,

прилежное пишу тебе письмо,

выпрашивая расставанья.

 

Гордилась я, и это было зря.

Опровергая прошлую надменность,

прошу тебя: не причиняй мне зла!

Я так на доброту твою надеюсь.

 

1959

 

«Ты говоришь – не надо плакать…»

 

 

Ты говоришь – не надо плакать.

А может быть, и впрямь, и впрямь

не надо плакать – надо плавать

в холодных реках. Надо вплавь

 

одолевать ночную воду,

плывущую из-под руки,

чтоб даровать себе свободу

другого берега реки.

 

Недаром мне вздыхалось сладко

в Сибири, в чистой стороне,

где доверительно и слабо

растенья никнули ко мне.

 

Как привести тебе примеры

того, что делалось со мной?

Мерцают в памяти предметы

и отдают голубизной.

 

Байкала потаенный омут,

где среди медленной воды

посверкивая ходит омуль

и пёрышки его видны.

 

И те дома, и те сараи,

заметные на берегах,

и цвета яркого саранки,

мгновенно сникшие в руках.

 

И в белую полоску чудо —

внезапные бурундуки,

так испытующе и чутко

в меня вперявшие зрачки.

 

Так завлекала и казнила

меня тех речек глубина.

Гранёная вода Кизира

была, как пламень, холодна.

 

И опровергнуто лукавство

мое и все слова твои

напоминающей лекарство

целебной горечью травы.

 

Припоминается мне снова,

что там, среди земли и ржи,

мне не пришлось сказать ни слова,

ни слова маленького лжи.

 

1959

 

«Влечет меня старинный слог…»

 

 

Влечет меня старинный слог.

Есть обаянье в древней речи.

Она бывает наших слов

и современнее и резче.

 

Вскричать: «Полцарства за коня!» —

какая вспыльчивость и щедрость!

Но снизойдет и на меня

последнего задора тщетность.

 

Когда-нибудь очнусь во мгле,

навеки проиграв сраженье,

и вот придет на память мне

безумца древнего решенье.

 

О, что полцарства для меня!

Дитя, наученное веком,

возьму коня, отдам коня

за полмгновенья с человеком,

 

любимым мною. Бог с тобой,

о конь мой, конь мой, конь ретивый.

Я безвозмездно повод твой

ослаблю – и табун родимый

 

нагонишь ты, нагонишь там,

в степи пустой и порыжелой.

А мне наскучил тарарам

этих побед и поражений.

 

Мне жаль коня! Мне жаль любви!

И на манер средневековый

ложится под ноги мои

лишь след, оставленный подковой.

 

1959

 

Светофоры

 

Геннадию Хазанову

 

 

Светофоры. И я перед ними

становлюсь, отступаю назад.

Светофор. Это странное имя.

Светофор. Святослав. Светозар.

 

Светофоры добры, как славяне.

Мне в лицо устремляют огни

и огнями, как будто словами,

умоляют: «Постой, не гони».

 

Благодарна я им за смещенье

этих двух разноцветных огней,

но во мне происходит смешенье

этих двух разноцветных кровей.

 

О, извечно гудел и сливался,

о, извечно бесчинствовал спор:

этот добрый рассудок славянский

и косой азиатский напор.

 

Видно, выход – в движенье, в движенье,

в голове, наклоненной к рулю,

в бесшабашном головокруженье

у обочины на краю.

 

И, откидываясь на сиденье,

говорю себе: «Погоди».

Отдаю себя на съеденье

этой скорости впереди.

 

1959

 

Чужое ремесло

 

 

Чужое ремесло мной помыкает.

На грех наводит, за собой маня.

Моя работа мне не помогает

и мстительно сторонится меня.

 

Я ей вовеки соблюдаю верность,

пишу стихи у краешка стола,

и все-таки меня снедает ревность,

когда творят иные мастера.

 

Поет высоким голосом кинто —

и у меня в тбилисском том духане,

в картинной галерее и в кино

завистливо заходится дыханье.

 

Когда возводит красную трубу

печник на необжитом новом доме,

я тоже вытираю о траву

замаранные глиною ладони.

 

О, сделать так, как сделал оператор,

послушно перенять его пример

и, пристально приникнув к аппаратам,

прищуриться на выбранный предмет.

 

О, эта жадность деревца сажать,

из лейки лить на грядках неполитых

и линии натурщиц отражать,

размазывая краски на палитрах!

 

Так власть чужой работы надо мной

меня жестоко требует к ответу.

Но не прошу я участи иной.

Благодарю скупую радость эту.

 

1959

 

Пятнадцать мальчиков

 

 

Пятнадцать мальчиков, а может быть, и больше,

а может быть, и меньше, чем пятнадцать,

испуганными голосами

мне говорили:

«Пойдем в кино или в музей изобразительных искусств».

Я отвечала им примерно вот что:

«Мне некогда».

Пятнадцать мальчиков дарили мне подснежники.

Пятнадцать мальчиков надломленными голосами

мне говорили:

«Я никогда тебя не разлюблю».

Я отвечала им примерно вот что:

«Посмотрим».

 

Пятнадцать мальчиков теперь живут спокойно.

Они исполнили тяжелую повинность

подснежников, отчаянья и писем.

Их любят девушки —

иные красивее, чем я,

иные некрасивее.

Пятнадцать мальчиков преувеличенно свободно,

а подчас злорадно

приветствуют меня при встрече,

приветствуют во мне при встрече

свое освобождение, нормальный сон и пищу…

 

Напрасно ты идешь, последний мальчик.

Поставлю я твои подснежники в стакан,

и коренастые их стебли обрастут

серебряными пузырьками…

Но, видишь ли, и ты меня разлюбишь,

и, победив себя, ты будешь говорить со мной надменно,

как будто победил меня,

а я пойду по улице, по улице…

 

50-е

 

«Я думала, что ты мой враг…»

 

 

Я думала, что ты мой враг,

что ты беда моя тяжелая,

а ты не враг, ты просто враль,

и вся игра твоя – дешевая.

 

На площади Манежной

бросал монету в снег.

Загадывал монетой,

люблю я или нет.

 

И шарфом ноги мне обматывал

там, в Александровском саду,

и руки грел, а всё обманывал,

всё думал, что и я солгу.

 

Кружилось надо мной вранье,

похожее на воронье.

 

Но вот в последний раз прощаешься,

в глазах ни сине, ни черно.

О, проживешь, не опечалишься,

а мне и вовсе ничего.

 

Но как же всё напрасно,

но как же всё нелепо!

Тебе идти направо.

Мне идти налево.

 

50-е

 

«Жилось мне весело и шибко…»

 

 

Жилось мне весело и шибко.

Ты шел в заснеженном плаще,

и вдруг зеленый ветер шипра

вздымал косынку на плече.

 

А был ты мне ни друг, ни недруг.

Но вот бревно. Под ним река.

В реке, в ее ноябрьских недрах,

займется пламенем рука.

 

«А глубоко?» – «Попробуй смеряй!» —

Смеюсь, зубами лист беру

и говорю: «Ты парень смелый.

Пройдись по этому бревну».

 

Ого! – тревоги выраженье

в твоей руке. Дрожит рука.

Ресниц густое ворошенье

над замиранием зрачка.

 

А я иду (сначала боком), —

о, поскорей бы, поскорей! —

над темным холодом, над бойким

озябшим ходом пескарей.

 

А ты проходишь по перрону,

закрыв лицо воротником,

и тлеющую папиросу

в снегу кончаешь каблуком.

 

50-е

 

«Чем отличаюсь я от женщины с цветком…»

 

 

Чем отличаюсь я от женщины с цветком,

от девочки, которая смеется,

которая играет перстеньком,

а перстенёк ей в руки не дается?

 

Я отличаюсь комнатой с обоями,

где так сижу я на исходе дня,

и женщина с манжетами собольими

надменный взгляд отводит от меня.

 

Как я жалею взгляд ее надменный,

и я боюсь, боюсь ее спугнуть,

когда она над пепельницей медной

склоняется, чтоб пепел отряхнуть.

 

О, Господи, как я ее жалею,

плечо ее, понурое плечо,

и беленькую тоненькую шею,

которой так под мехом горячо!

 

И я боюсь, что вдруг она заплачет,

что губы ее страшно закричат,

что руки в рукава она запрячет

и бусинки по полу застучат…

 

50-е

 

Сны о Грузии

 

 

Сны о Грузии – вот радость!

И под утро так чиста

виноградовая сладость,

осенившая уста.

Ни о чем я не жалею,

ничего я не хочу —

в золотом Свети-Цховели

ставлю бедную свечу.

Малым камушкам во Мцхета

воздаю хвалу и честь.

Господи, пусть будет это

вечно так, как ныне есть.

Пусть всегда мне будут в новость

и колдуют надо мной

родины родной суровость,

нежность родины чужой.

 

1960

 

Спать

 

 

Мне – пляшущей под мцхетскою луной,

мне – плачущей любою мышцей в теле,

мне – ставшей тенью, слабою длиной,

не умещенной в храм Свети-Цховели,

мне – обнаженной ниткой серебра,

продернутой в твою иглу, Тбилиси,

мне – жившей, как преступник, – до утра,

озябшей до крови в твоей теплице,

мне – не умевшей засыпать в ночах,

безумьем растлевающей знакомых,

имеющей зрачок коня в очах,

отпрянувшей от снов, как от загонов,

мне – с нищими поющей на мосту:

«Прости нам, утро, прегрешенья наши.

Обугленных желудков нищету

позолоти своим подарком, хаши»,

мне – скачущей наискосок и вспять

в бессоннице, в ее дурной потехе, —

о Господи, как мне хотелось спать

в глубокой, словно колыбель, постели.

Спать – засыпая. Просыпаясь – спать.

Спать – медленно, как пригублять напиток.

О, спать и сон посасывать, как сласть,

пролив слюною сладости избыток.

Проснуться поздно, глаз не открывать,

чтоб дальше искушать себя секретом

погоды, осеняющей кровать

пока еще не принятым приветом.

Как приторен в гортани привкус сна.

Движенье рук свежо и неумело.

Неопытность воскресшего Христа

глубокой ленью сковывает тело.

Мозг слеп, словно остывшая звезда.

Пульс тих, как сок в непробужденном древе.

И – снова спать! Спать долго. Спать всегда,

спать замкнуто, как в материнском чреве.

 

1960

 

Свеча

 

Геннадию Шпаликову

 

 

Всего-то – чтоб была свеча,

свеча простая, восковая,

и старомодность вековая

так станет в памяти свежа.

 

И поспешит твое перо

к той грамоте витиеватой,

разумной и замысловатой,

и ляжет на душу добро.

 

Уже ты мыслишь о друзьях

всё чаще, способом старинным,

и сталактитом стеаринным

займешься с нежностью в глазах.

 

И Пушкин ласково глядит,

и ночь прошла, и гаснут свечи,

и нежный вкус родимой речи

так чисто губы холодит.

 

1960

 

Апрель

 

 

Вот девочки – им хочется любви.

Вот мальчики – им хочется в походы.

В апреле изменения погоды

объединяют всех людей с людьми.

 

О новый месяц, новый государь,

так ищешь ты к себе расположенья,

так ты бываешь щедр на одолженья,

к амнистиям склоняя календарь.

 

Да, выручишь ты реки из оков,

приблизишь ты любое отдаленье,

безумному даруешь просветленье

и исцелишь недуги стариков.

 

Лишь мне твоей пощады не дано.

Нет алчности просить тебя об этом.

Ты спрашиваешь – медлю я с ответом

и свет гашу, и в комнате темно.

 

1960

 

«Мы расстаемся – и одновременно…»

 

 

Мы расстаемся – и одновременно

овладевает миром перемена,

и страсть к измене так в нём велика,

что берегами брезгает река,

охладевают к небу облака,

кивает правой левая рука

и ей надменно говорит: – Пока!

 

Апрель уже не предвещает мая,

да, мая не видать вам никогда,

и распадается иван-да-марья.

О, желтого и синего вражда!

 

Свои растенья вытравляет лето,

долготы отстранились от широт,

и белого не существует цвета —

остались семь его цветных сирот.

 

Природа подвергается разрухе,

отливы превращаются в прибой,

и молкнут звуки – по вине разлуки

меня с тобой.

 

1960

 

Магнитофон

 

 

В той комнате под чердаком,

в той нищенской, в той суверенной,

где старомодным чудаком

задор владеет современный,

 

где вкруг нечистого стола,

среди беды претенциозной,

капроновые два крыла

проносит ангел грациозный, —

 

в той комнате, в тиши ночной,

во глубине магнитофона,

уже не защищенный мной,

мой голос плачет отвлеченно.

 

Я знаю – там, пока я сплю,

жестокий медиум колдует

и душу слабую мою

то жжет, как свечку, то задует.

 

И гоголевской Катериной

в зеленом облаке окна

танцует голосок старинный

для развлеченья колдуна.

 

Он так испуганно и кротко

является чужим очам,

как будто девочка-сиротка,

запроданная циркачам.

 

Мой голос, близкий мне досель,

воспитанный моей гортанью,

лукавящий на каждом «эль»,

невнятно склонный к заиканью,

 

возникший некогда во мне,

моим губам еще родимый,

вспорхнув, остался в стороне,

как будто вздох необратимый.

 

Одет бесплотной наготой,

изведавший ее приятность,

уж он вкусил свободы той

бесстыдство и невероятность.

 

И в эту ночь там, из угла,

старик к нему взывает снова,

в застиранные два крыла

целуя ангела ручного.

 

Над их объятием дурным

магнитофон во тьме хлопочет,

мой бедный голос пятки им

прозрачным пальчиком щекочет.

 

Пока я сплю, злорадству их

он кажет нежные изъяны

картавости – и снов моих

нецеломудренны туманы.

 

1960