Описание боли в солнечном сплетении

 

 

Сплетенье солнечное – чушь!

Коварный ляпсус астрономов

рассеянных! Мне дик и чужд

недуг светил неосторожных.

Сплетались бы в сторонней мгле!

Но хворым силам мирозданья

угодно бедствовать во мне —

любимом месте их страданья.

Вместившись в спину и в живот,

вблизи наук, чья суть целебна,

болел и бредил небосвод

в ничтожном теле пациента.

Быть может, сдуру, сгоряча

я б умерла в том белом зале,

когда бы моего врача

Газель Евграфовна не звали.

– Газель Евграфовна! – изрек

белейший медик.

О удача!

Улыбки доблестный цветок,

возросший из расщелин плача.

Покуда стетоскоп глазел

на загнанную мышцу страха,

она любила Вас, Газель,

и Вашего отца Евграфа.

Тахикардический буян

морзянкою предкатастрофной

производил всего лишь ямб,

влюбленный ямб четырёхстопный.

Он с Вашим именем играл!

Не зря душа моя, как ваза,

изогнута (при чем Евграф!)

под сладкой тяжестью Кавказа.

Простите мне тоску и жуть,

мой хрупкий звездочёт, мой лекарь!

Я вам вселенной прихожусь —

чрезмерным множеством молекул.

Не утруждайте нежный ум

обзором тьмы нечистоплотной!

Не стоит бездна скорбных лун

печали Вашей мимолетной.

Трудов моих туманна цель,

но жизнь мою спасет от краха

воспоминанье про Газель,

дитя добрейшего Евграфа.

Судьба моя, за то всегда

благодарю твой добрый гений,

что смеха детская звезда

живет во мгле твоих трагедий.

Лишь в этом смысл – марать тетрадь,

печалиться в канун веселья,

и болью чуждых солнц хворать,

и умирать для их спасенья.

 

1968

 

Не писать о грозе

 

 

Беспорядок грозы в небесах!

Не писать! Даровать ей свободу —

невоспетою быть, нависать

над землей, принимающей воду!

 

Разве я ее вождь и судья,

чтоб хвалить ее: радость! услада! —

не по чину поставив себя

во главе потрясенного сада?

 

Разве я ее сплетник и враг,

чтобы, пристально выследив, наспех,

величавые лес и овраг

обсуждал фамильярный анапест?

 

Пусть хоть раз доведется уму

быть немым очевидцем природы,

не добавив ни слова к тому,

что объявлено в сводке погоды.

 

Что за труд – бег руки вдоль стола?

Это отдых, награда за муку,

когда темною тяжестью лба

упираешься в правую руку.

 

Пронеслось! Открываю глаза.

Забываю про руку: пусть пишет.

Навсегда разминулись – гроза

и влюбленный уродец эпитет.

 

Между тем удается руке

детским жестом придвинуть тетрадку

и в любви, в беспокойстве, в тоске

всё, что есть, описать по порядку.

 

1968

 

Строка

 

…Дорога не скажу куда…

Анна Ахматова

 

 

Пластинки глупенькое чудо,

проигрыватель – вздор какой,

и слышно, как невесть откуда,

из недр стесненных, из-под спуда

корней, сопревших трав и хвой,

где закипает перегной,

вздымая пар до небосвода,

нет, глубже мыслимых глубин,

из пекла, где пекут рубин

и начинается природа, —

исторгнут, близится, и вот

донесся бас земли и вод,

которым молвлено протяжно,

как будто вовсе без труда,

так легкомысленно, так важно:

«…Дорога не скажу куда…»

Меж нами так не говорят,

нет у людей такого знанья,

ни вымыслом, ни наугад

тому не подыскать названья,

что мы, в невежестве своем,

строкой бессмертной назовем.

 

 

Семья и быт

 

Ане

 

 

Сперва дитя явилось из потёмок

небытия.

В наш узкий круг щенок

был приглашен для счастья.

А котенок

не столько зван был, сколько одинок.

 

С небес в окно упал птенец воскресший.

В миг волшебства сама зажглась свеча:

к нам шел сверчок, влача нежнейший скрежет,

словно возок с пожитками сверчка.

 

Так ширился наш круг непостижимый.

Все ль в сборе мы? Не думаю. Едва ль.

Где ты, грядущий новичок родимый?

Верти крылами! Убыстряй педаль!

 

Покуда вещи движутся в квартиры

по лестнице – мы отойдем и ждем.

Но всё ж и мы не так наги и сиры,

чтоб славной вещью не разжился дом.

 

Останься с нами, кто-нибудь вошедший!

Ты сам увидишь, как по вечерам

мы возжигаем наш фонарь волшебный.

О смех! О лай! О скрип! О тарарам!

 

Старейшина в беспечном хороводе,

вполне бесстрашном, если я жива,

проговорюсь моей ночной свободе,

как мне страшна забота старшинства.

 

Куда уйти? Уйду лицом в ладони.

Стареет пёс. Сиротствует тетрадь.

 

И лишь дитя, всё больше молодое,

всё больше хочет жить и сострадать.

 

Давно уже в ангине, только ожил

от жара лоб, так тихо, что почти —

подумало, дитя сказало: – Ежик,

прости меня, за всё меня прости.

 

И впрямь – прости, любая жизнь живая!

Твою в упор глядящую звезду

не подведу: смертельно убывая,

вернусь, опомнюсь, буду, превзойду.

 

Витает, вырастая, наша стая,

блистая правом жить и ликовать,

блаженность и блаженство сочетая,

и всё это приняв за благодать.

 

Сверчок и птица остаются дома.

Дитя, собака, бледный кот и я

идем во двор и там непревзойденно

свершаем трюк на ярмарке житья.

 

Вкривь обходящим лужи и канавы,

несущим мысль про хлеб и молоко,

что нам пустей, что смехотворней славы?

Меж тем она дается нам легко.

 

Когда сентябрь, тепло, и воздух хлипок,

и все бегут с учений и работ,

нас осыпает золото улыбок

у станции метро «Аэропорт».

 

1968

 

Заклинание

 

 

Не плачьте обо мне – я проживу

счастливой нищей, доброй каторжанкой,

озябшею на севере южанкой,

чахоточной да злой петербуржанкой

на малярийном юге проживу.

 

Не плачьте обо мне – я проживу

той хромоножкой, вышедшей на паперть,

тем пьяницей, поникнувшим на скатерть,

и этим, что малюет Божью Матерь,

убогим богомазом проживу.

 

Не плачьте обо мне – я проживу

той грамоте наученной девчонкой,

которая в грядущести нечёткой

мои стихи, моей рыжея чёлкой,

как дура будет знать. Я проживу.

 

Не плачьте обо мне – я проживу

сестры помилосердней милосердной,

в военной бесшабашности предсмертной,

да под звездой моею и пресветлой

уж как-нибудь, а всё ж я проживу.

 

1968

 

Это я…

 

Е. Ю. и В. М. Россельс

 

 

Это я – в два часа пополудни

повитухой добытый трофей.

Надо мною играют на лютне.

Мне щекотно от палочек фей.

Лишь расплыв золотистого цвета

понимает душа – это я

в знойный день довоенного лета

озираю красу бытия.

«Буря мглою…» и баюшки-баю,

я повадилась жить, но, увы, —

это я от войны погибаю

под угрюмым присмотром Уфы.

Как белеют зима и больница!

Замечаю, что не умерла.

В облаках неразборчивы лица

тех, кто умерли вместо меня.

С непригожим голубеньким ликом,

еле выпростав тело из мук,

это я в предвкушенье великом

слышу нечто, что меньше, чем звук.

Лишь потом оценю я привычку

слушать вечную, точно прибой,

безымянных вещей перекличку

с именующей вещи душой.

Это я – мой наряд фиолетов,

я надменна, юна и толста,

но к предсмертной улыбке поэтов

я уже приучила уста.

Словно дрожь между сердцем и сердцем,

есть меж словом и словом игра.

Дело лишь за бесхитростным средством

обвести ее вязью пера.

– Быть словам женихом и невестой! —

это я говорю и смеюсь.

Как священник в глуши деревенской,

я венчаю их тайный союз.

Вот зачем мимолетные феи

осыпали свой шелест и смех.

Лбом и певческим выгибом шеи,

о, как я не похожа на всех.

Я люблю эту мету несходства,

и, за дальней добычей спеша,

юной гончей мой почерк несется,

вот настиг – и озябла душа.

Это я проклинаю и плачу.

Смотрит в щели людская молва.

Мне с небес диктовали задачу —

я ее разрешить не смогла.

Я измучила упряжью шею.

Как другие плетут письмена —

я не знаю, нет сил, не умею,

не могу, отпустите меня.

Как друг с другом прохожие схожи.

Нам пора, лишь подует зима,

на раздумья о детской одёже

обратить вдохновенье ума.

Это я – человек-невеличка,

всем, кто есть, прихожусь близнецом,

сплю, покуда идет электричка,

пав на сумку невзрачным лицом.

Мне не выпало лишней удачи,

слава Богу, не выпало мне

быть заслуженней или богаче

всех соседей моих по земле.

Плоть от плоти сограждан усталых,

хорошо, что в их длинном строю

в магазинах, в кино, на вокзалах

я последнею в кассу стою —

позади паренька удалого

и старухи в пуховом платке,

слившись с ними, как слово и слово

на моём и на их языке.

 

1968

 

Рисунок

 

Борису Мессереру

 

 

Рисую женщину в лиловом.

Какое благо – рисовать

и не уметь! А ту тетрадь

с полузабытым полусловом

я выброшу! Рука вольна

томиться нетерпеньем новым.

Но эта женщина в лиловом

откуда? И зачем она

ступает по корням еловым

в прекрасном парке давних лет?

И там, где парк впадает в лес,

лесничий ею очарован.

Развязный! Как он смел взглянуть

прилежным взором благосклонным?

Та, в платье нежном и лиловом,

строга и продолжает путь.

Что мне до женщины в лиловом?

Зачем меня тоска берёт,

что будет этот детский рот

ничтожным кем-то поцелован?

Зачем мне жизнь ее грустна?

В дому, ей чуждом и суровом,

родимая и вся в лиловом,

кем мне приходится она?

Неужто розовой, в лиловом,

столь не желавшей умирать, —

всё ж умереть?

А где тетрадь,

чтоб грусть мою упрочить словом?

 

1968

 

«Прощай! Прощай! Со лба сотру…»

 

 

Прощай! Прощай! Со лба сотру

воспоминанье: нежный, влажный

сад, углубленный в красоту,

словно в занятье службой важной.

 

Прощай! Всё минет: сад и дом,

двух душ таинственные распри

и медленный любовный вздох

той жимолости у террасы.

 

В саду у дома и в дому

внедрив многозначенье грусти,

внушала жимолость уму

невнятный помысел о Прусте.

 

Смотрели, как в огонь костра,

до сна в глазах, до мути дымной,

и созерцание куста

равнялось чтенью книги дивной.

 

Меж наших двух сердец – туман

клубился! Жимолость и сырость,

и живопись, и сад, и Сван —

к единой му́ке относились.

 

То сад, то Сван являлись мне,

цилиндр с подкладкою зеленой

мне виделся, закат в Комбре

и голос бабушки влюбленной.

 

Прощай! Но сколько книг, дерев

нам вверили свою сохранность,

чтоб нашего прощанья гнев

поверг их в смерть и бездыханность.

 

Прощай! Мы, стало быть, – из них,

кто губит души книг и леса.

Претерпим гибель нас двоих

без жалости и интереса.

 

1968

 

Пререкание с Крымом

 

 

Перед тем как ступить на балкон,

я велю тебе, Богово чудо:

пребывай в отчужденье благом!

Не ищи моего пересуда.

 

Не вперяй в меня рай голубой,

постыдись этой детской уловки.

Я-то знаю твой кроткий разбой,

добывающий слово из глотки.

 

Мне случалось с тобой говорить,

проболтавшийся баловень пыток,

смертным выдохом ран горловых

я тебе поставляла эпитет.

 

Но довольно! Всесветлый объем

не таращь и предайся блаженству.

Хватит рыскать в рассудке моём

похвалы твоему совершенству.

 

Не упорствуй, не шарь в пустоте,

выпит мёд из таинственных амфор.

И по чину ль твоей красоте

примерять украшенье метафор?

 

Знает тот, кто в семь дней сотворил

семицветие белого света,

как голодным тщеславьем твоим

клянчишь ты подаяний поэта?

 

Прогоняю, стращаю, кляну,

выхожу на балкон. Озираюсь.

Вижу дерево, море, луну,

их беспамятство и безымянность.

 

Плачу, бедствую, гибну почти,

говорю: – О, даруй мне пощаду, —

погуби меня, только прости! —

И откуда-то слышу: – Прощаю…

 

1969

 

«Предутренний час драгоценный…»

 

 

Предутренний час драгоценный

спасите, свеча и тетрадь!

В предсмертных потёмках за сценой

мне выпадет нынче стоять.

 

Взмыть голой циркачкой под купол!

Но я лишь однажды не лгу:

бумаге молясь неподкупной

и пристальному потолку.

 

Насильно я петь не умею,

но буду же наверняка,

мучительно выпростав шею

из узкого воротника.

 

Какой бы мне жребий ни выпал,

никто мне не сможет помочь.

Я знаю, как грозен мой выбор,

когда восхожу на помост.

 

Погибну без вашей любови,

погибну больней и скорей,

коль вслушаюсь в ваши ладони,

сочту их заслугой своей.

 

О, только б хвалы не возжаждать,

вернуться в родной неуют,

не ведая – дивным иль страшным —

удел мой потом назовут.

 

Очнуться живою на свете,

где будут во все времена

одни лишь собаки и дети

бедней и свободней меня.

 

60-е

 

Подражание

 

 

Грядущий день намечен был вчерне,

насущный день так подходил для пенья,

и четверо, достойных удивленья,

гребцов со мною плыли на челне.

 

На ненаглядность этих четверых

всё бы глядела до скончанья взгляда,

и ни о чем заботиться не надо:

душа вздохнет – и слово сотворит.

 

Нас пощадили небо и вода,

и, уцелев меж бездною и бездной,

для совершенья распри бесполезной

поплыли мы, не ведая – куда.

 

В молчании достигли мы земли,

до времени сохранные от смерти.

Но что-нибудь да умерло на свете,

когда на берег мы поврозь сошли.

 

Твои гребцы погибли, Арион.

Мои спаслись от этой лютой доли.

Но лоб склоню – и опалит ладони

сиротства высочайший ореол.

 

Всех вместе жаль, а на меня одну —

пускай падут и буря, и лавина.

Я дивным пеньем не прельщу дельфина

и для спасенья уст не разомкну.

 

Зачем? Без них – ненадобно меня.

И проку нет в упреках и обмолвках.

Жаль – челн погиб, и лишь в его обломках

нерасторжимы наши имена.

 

60-е

 

«Однажды, покачнувшись на краю…»

 

 

Однажды, покачнувшись на краю

всего, что есть, я ощутила в теле

присутствие непоправимой тени,

куда-то прочь теснившей жизнь мою.

 

Никто не знал, лишь белая тетрадь

заметила, что я задула свечи,

зажженные для сотворенья речи, —

без них я не жалела умирать.

 

Так мучилась! Так близко подошла

к скончанью мук! Не молвила ни слова.

А это просто возраста иного

искала неокрепшая душа.

 

Я стала жить и долго проживу.

Но с той поры я мукою земною

зову лишь то, что не воспето мною,

всё прочее – блаженством я зову.

 

60-е

 

«Собрались, завели разговор…»

 

Юрию Королёву

 

 

Собрались, завели разговор,

долго длились их важные речи.

Я смотрела на маленький двор,

чудом выживший в Замоскворечье.

 

Чтоб красу предыдущих времён

возродить, а пока, исковеркав,

изнывал и бранился ремонт,

исцеляющий старую церковь.

 

Любоваться еще не пора:

купол слеп и весь вид не осанист,

но уже по каменьям двора

восхищенный бродил чужестранец.

 

Я сидела, смотрела в окно,

тосковала, что жить не умею.

Слово «скоросшиватель» влекло

разрыдаться над жизнью моею.

 

Как вблизи расторопной иглы,

с невредимой травою зеленой,

с бузиною, затмившей углы,

уцелел этот двор непреклонный?

 

Прорастание мха из камней

и хмельных маляров перебранка

становились надеждой моей,

ободряющей вестью от брата.

 

Дочь и внучка московских дворов,

объявляю: мой срок не окончен.

Посреди сорока сороков

не иссякла душа-колокольчик.

 

О, запекшийся в сердце моём

и зазубренный мной без запинки

белокаменный свиток имен

Маросейки, Варварки, Ордынки!

 

Я, как старые камни, жива.

Дождь веков нас омыл и промаслил.

На клею золотого желтка

нас возвел незапамятный мастер.

 

Как живучие эти дворы,

уцелею и я, может статься.

Ну, а нет – так придут маляры.

А потом приведут чужестранца.

 

1970

 

«В той тоске, на какую способен…»

 

 

В той тоске, на какую способен

человек, озираясь с утра

в понедельник, зимою, спросонок,

в том же месте судьбы, что вчера…

 

Он-то думал, что некий гроссмейстер,

населивший пустой небосвод,

его спящую душу заметит

и спасительно двинет вперед.

 

Но сторонняя мощь сновидений,

ход светил и раздор государств

не внесли никаких изменений

в череду его скудных мытарств.

 

Отхлебнув молока из бутылки,

он способствует этим тому,

что, болевшая ночью в затылке,

мысль нужды приливает к уму.

 

Так зачем над его колыбелью

прежде матери, прежде отца,

оснащенный звездой и свирелью,

кто-то был и касался лица?

 

Чиркнул быстрым ожогом над бровью,

улыбнулся и скрылся вдали.

Прибежали на крик к изголовью —

и почтительно прочь отошли.

 

В понедельник, в потёмках рассвета,

лбом уставясь в осколок стекла,

видит он, что алмазная мета

зажила и быльём поросла.

 

…В той великой, с которою слада

не бывает, в тоске – на века,

я брела в направленье детсада

и дитя за собою влекла.

 

Розовело во мгле небосвода.

Возжигатель грядущего дня,

вождь метели, зачинщик восхода,

что за дело тебе до меня?

 

Мне ответствовал свет безмятежный,

и указывал свет или смех,

что еще молодою и нежной

я ступлю на блистающий снег,

что вблизи, за углом поворота,

ждет меня несказанный удел.

Полыхнуло во лбу моем что-то,

и прохожий мне вслед поглядел.

 

1971

 

Песенка для булата

 

 

Мой этот год – вдоль бездны путь.

И если я не умерла,

то потому, что кто-нибудь

всегда молился за меня.

 

Всё вкривь и вкось, всё невпопад,

мне страшен стал упрёк светил,

зато – вчера! Зато – Булат!

Зато – мне ключик подарил!

 

Да, да! Вчера, сюда вошед,

Булат мне ключик подарил.

Мне этот ключик – для волшебств,

а я их подарю – другим.

 

Мне трудно быть не молодой

и знать, что старой – не бывать.

Зато – мой ключик золотой,

а подарил его – Булат.

 

Слова из губ – как кровь в платок.

Зато на век, а не на миг.

Мой ключик больше золотой,

чем золото всех недр земных.

 

И всё теперь пойдет на лад,

я буду жить для слёз, для рифм.

Не зря – вчера, не зря – Булат,

не зря мне ключик подарил!

 

1972

 

Медлительность

 

Надежде Яковлевне Мандельштам

 

 

Замечаю, что жизнь не прочна

и прервется. Но как не заметить,

что не надо, пора не пришла

торопиться, есть время помедлить.

 

Прежде было – страшусь и спешу:

есмь сегодня, а буду ли снова?

И на казнь посылала свечу

ради тщетного смысла ночного.

 

Как умна – так никто не умен,

полагала. А снег осыпался.

И остался от этих времен

горб – натруженность среднего пальца.

 

Прочитаю добытое им —

лишь скучая, но не сострадая,

и прощу: тот, кто молод, – любим.

А тогда я была молодая.

 

Отбыла, отспешила. К душе

льнет прилив незатейливых истин.

Способ совести избран уже

и теперь от меня не зависит.

 

Сам придет этот миг или год:

смысл нечаянный, нега, вершинность…

Только старости недостает.

Остальное уже совершилось.

 

1972

 

«Глубокий нежный сад, впадающий в Оку…»

 

 

Глубокий нежный сад, впадающий в Оку,

стекающий с горы лавиной многоцветья.

Начнёмте же игру, любезный друг, ау!

Останемся в саду минувшего столетья.

 

Ау, любезный друг, вот правила игры:

не спрашивать зачем и поманить рукою

в глубокий нежный сад, стекающий с горы,

упущенный горой, воспринятый Окою.

 

Попробуем следить за поведеньем двух

кисейных рукавов, за блеском медальона,

сокрывшего в себе… ау, любезный друг!..

сокрывшего, и пусть, с нас и того довольно.

 

Заботясь лишь о том, что стол накрыт в саду,

забыть грядущий век для сущего событья.

Ау, любезный друг! Идёте ли? – Иду. —

Идите! Стол в саду накрыт для чаепитья.

 

А это что за гость? – Да это юный внук

Арсеньевой. – Какой? – Столыпиной. – Ну, что же,

храни его Господь. Ау, любезный друг!

Далекий свет иль звук – чирк холодом по коже.

 

Ау, любезный друг! Предчувствие беды

преувеличит смысл свечи, обмолвки, жеста.

И, как ни отступай в столетья и сады,

душа не сыщет в них забвенья и блаженства.

 

1972

 

Лермонтов и дитя

 

 

Под сердцем, говорят. Не знаю. Не вполне.

Вдруг сердце вознеслось и взмыло надо мною,

сопутствовало мне стороннею луною,

и му́ки было в нём не боле, чем в луне.

Но – люди говорят, и я так говорю.

Иначе как сказать? Под сердцем – так под сердцем.

Уж сбылся листопад. Извечным этим средством

не пренебрёг октябрь, склоняясь к ноябрю.

Я всё одна была, иль были мы одни

с тем странником, чья жизнь всё больше оживала.

Совпали блажь ума и надобность журнала —

о Лермонтове я писала в эти дни.

Тот, кто отныне стал значением моим,

кормился ручейком невзрачным и целебным.

Мне снились по ночам Васильчиков и Глебов.

Мой исподлобный взгляд присматривался к ним.

Был город истомлен бесснежным февралем,

но вскоре снег пошел, и снега стало много.

В тот день потупил взор невозмутимый Монго

пред пристальным моим волшебным фонарем.

Зима еще была сохранна и цела.

А там – уже июль, гроза и поединок.

Мой микроскоп увяз в двух непроглядных льдинах,

изъятых из глазниц лукавого царя.

Но некто рвался жить, выпрашивал: «Скорей!»

Томился взаперти и в сердцевине круга.

Успею ль, Боже мой, как брата и как друга,

благословить тебя, добрейший Шан-Гирей?

 

Всё спуталось во мне. И было всё равно —

что Лермонтов, что тот, кто восходил из мрака.

Я рукопись сдала, когда в сугробах марта

слабело и текло водою серебро.

Вновь близится декабрь к финалу своему.

Снег сыплется с дерев, пока дитя ликует.

Но иногда оно затихнет и тоскует,

не ведая: кого недостает ему.

 

1972

 

«Что за мгновенье! Родное дитя…»

 

 

Что за мгновенье! Родное дитя

дальше от сердца, чем этот обычай:

красться к столу сквозь чащобу житья,

зренье возжечь и следить за добычей.

От неусыпной засады моей

не упасется ни то и ни это.

Пав неминуемой рысью с ветвей,

вцепится слово в загривок предмета.

Эй, в небесах! Как ты любишь меня!

И, заточенный в чернильную склянку,

образ вселенной глядит из темна,

муча меня, как сокровище скрягу.

Так говорю я и знаю, что лгу.

Необитаема высь надо мною.

Гаснут два фосфорных пекла во лбу.

Лютый младенец кричит за стеною.

Спал, присосавшись к сладчайшему сну,

ухом не вёл, а почуял измену.

Всё – лишь ему, ничего – ремеслу,

быть по сему, и перечить не смею.

Мне – только маленькой гибели звук:

это чернил перезревшая влага

вышибла пробку. Бессмысленный круг

букв нерожденных приемлет бумага.

Властвуй, исчадие крови моей!

Если жива, – значит, я недалече.

Что же, не хуже других матерей

я – погубившая детище речи.

Чем я плачу́ за улыбку твою,

я любопытству людей не отвечу.

Лишь содрогнусь и глаза притворю,

если лицо мое в зеркале встречу.

 

1973

 

Взойти на сцену

 

 

Пришла и говорю: как нынешнему снегу

легко лететь с небес в угоду февралю,

так мне в угоду вам легко взойти на сцену.

Не верьте мне, когда я это говорю.

 

О, мне не привыкать, мне не впервой, не внове

взять в кожу, как ожог, вниманье ваших глаз.

Мой голос, словно снег, вам упадает в ноги,

и он умрет, как снег, и превратится в грязь.

 

Неможется! Нет сил! Я отвергаю участь

явиться на помост с больничной простыни.

Какой мороз во лбу! Какой в лопатках ужас!

О, кто-нибудь, приди и время растяни!

 

По грани роковой, по острию каната —

плясунья, так пляши, пока не сорвалась.

Я знаю, что умру, но я очнусь, как надо.

Так было всякий раз. Так будет в этот раз.

 

Исчерпана до дна пытливыми глазами,

на сведенье ушей я трачу жизнь свою.

Но тот, кто мной любим, всегда спокоен в зале.

Себя не сохраню, его не посрамлю.

 

Когда же я очнусь от суетного риска

неведомо зачем сводить себя на нет,

но скажет кто-нибудь: она была артистка,

и скажет кто-нибудь: она была поэт.

 

Измучена гортань кровотеченьем речи,

но весел мой прыжок из темноты кулис.

В одно лицо людей, всё явственней и резче,

сливаются черты прекрасных ваших лиц.

 

Я обращу в поклон нерасторопность жеста.

Нисколько мне не жаль ни слов, ни мук моих.

Достанет ли их вам для малого блаженства?

Не навсегда прошу – но лишь на миг, на миг…

 

1973

 

«Так, значит, как вы делаете, други?..»

 

 

Так, значит, как вы делаете, други?

Пораньше встав, пока темно-светло,

открыв тетрадь, перо берете в руки

и пишете? Как, только и всего?

 

Нет, у меня – всё хуже, всё иначе.

Свечу истрачу, взор сошлю в окно,

как второгодник, не решив задачи.

Меж тем в окне уже светло-темно.

 

Сначала – ночь отчаянья и бденья,

потом (вдруг нет?) – неуловимый звук.

Тут, впрочем, надо начинать с рожденья,

а мне сегодня лень и недосуг.

 

1973

 

«Ни слова о любви! Но я о ней ни слова…»

 

 

Ни слова о любви! Но я о ней ни слова,

не водятся давно в гортани соловьи.

Там пламя посреди пустого небосклона,

но даже в ночь луны ни слова о любви!

 

Луну над головой держать я притерпелась

для пущего труда, для возбужденья дум.

Но в нынешней луне – бессмысленная прелесть,

и стелется Арбат пустыней белых дюн.

 

Лепечет о любви сестра-поэт-певунья —

вполглаза покошусь и усмехнусь вполрта.

Как зримо возведен из толщи полнолунья

чертог для Божества, а дверь не заперта.

 

Как бедный Гоголь худ там, во главе бульвара,

и одинок вблизи вселенской полыньи.

Столь длительной луны над миром не бывало,

сейчас она пройдет. Ни слова о любви!

 

Так долго я жила, что сердце притупилось,

но выжило в бою с невзгодой бытия,

и вновь свежим-свежа в нём чья-то власть и милость.

Те двое под луной – неужто ты и я?

 

1973

 

Дом и лес

 

 

Этот дом увядает, как лес…

Но над лесом – присмотр небосвода,

и о лесе печется природа,

соблюдая его интерес.

 

Краткий обморок вечной судьбы —

спячка леса при будущем снеге.

Этот дом засыпает сильнее

и смертельней, чем знают дубы.

 

Лес – на время, а дом – навсегда.

В доме призрак – бездельник и нищий,

а у леса есть бодрый лесничий

там, где высшая мгла и звезда.

 

Так зачем наобум, наугад

всуе связывать с осенью леса

то, что в доме разыграна пьеса

старомодная, как листопад?

 

В этом доме, отцветшем дотла,

жизнь былая жила и крепчала,

меж висков и в запястьях стучала,

молода и бессмертна была.

 

Книга мучила пристальный лоб,

сердце тяжко по сердцу томилось,

пекло совести грозно дымилось

и вперялось в ночной потолок.

 

В этом доме, неведомо чьем,

старых записей бледные главы

признаются, что хочется славы…

Ах, я знаю, что лес ни при чем!

 

Просто утром подуло с небес

и соринкою, втянутой глазом,

залетела в рассеянный разум

эта строчка про дом и про лес…

 

Истощился в дому домовой,

участь лешего – воля и нега.

Лес – ничей, только почвы и неба.

Этот дом – на мгновение – мой.

 

Любо мне возвратиться сюда

и отпраздновать нежно и скорбно

дивный миг, когда живы мы оба:

я – на время, а лес – навсегда.

 

1973

 

«Сад еще не облетал…»

 

 

Сад еще не облетал,

только береза желтела.

«Вот уж и август настал», —

я написать захотела.

 

«Вот уж и август настал», —

много ль ума в этой строчке, —

мне ль разобраться? На сад

осень влияла всё строже.

 

И самодержец души

там, где исток звездопада,

повелевал: – Не пиши!

Августу славы не надо.

 

Слиткам последней жары

сыщешь эпитет не ты ли,

коль золотые шары,

видишь, и впрямь золотые.

 

Так моя осень текла.

Плод упадал переспелый.

Возле меня и стола

день угасал не воспетый.

 

В прелести действий земных

лишь тишина что-то значит.

Слишком развязно о них

бренное слово судачит.

 

Судя по хладу светил,

по багрецу перелеска,

Пушкин, октябрь наступил.

Сколько прохлады и блеска!

 

Лед поутру обметал

ночью налитые лужи.

«Вот уж и август настал», —

ах, не дописывать лучше.

 

Бедствую и не могу

следовать вещим капризам.

Но золотится в снегу

августа маленький призрак.

 

Затвердевает декабрь.

Весело при снегопаде

слышать, как вечный диктант

вдруг достигает тетради…

 

1973

 

«Бьют часы, возвестившие осень…»

 

 

Бьют часы, возвестившие осень:

тяжелее, чем в прошлом году,

ударяется яблоко оземь —

столько раз, сколько яблок в саду.

 

Этой музыкой, внятной и важной,

кто твердит, что часы не стоят?

Совершает поступок отважный,

но как будто бездействует сад.

 

Всё заметней в природе печальной

выраженье любви и родства,

словно ты – не свидетель случайный,

а виновник ее торжества.

 

1973

 

«Опять сентябрь, как тьму времён назад…»

 

 

Опять сентябрь, как тьму времён назад,

и к вечеру мужает юный холод.

Я в таинствах подозреваю сад:

всё кажется – там кто-то есть и ходит.

 

Мне не страшней, а только веселей,

что призраком населена округа.

Я в доброте моих осенних дней

ничьи шаги приму за поступь друга.

 

Мне некого спросить: а не пора ль

списать в тетрадь – с последнею росою

траву и воздух, в зримую спираль

закрученный неистовой осою.

 

И вот еще: вниманье чьих очей,

воспринятое некогда луною,

проделало обратный путь лучей

и на земле увиделось со мною?

 

Любой, чье зренье вобрала луна,

свободен с обожаньем иль укором

иных людей, иные времена

оглядывать своим посмертным взором.

 

Не потому ль в сиянье и красе

так мучат нас ее пустые камни?

О, знаю я, кто пристальней, чем все,

ее посеребрил двумя зрачками!

 

Так я сижу, подслушиваю сад,

для вечности в окне оставив щёлку.

И Пушкина неотвратимый взгляд

ночь напролет мне припекает щёку.

 

1973