Ночь перед выступлением

 

 

Сегодня, покуда вы спали, надеюсь,

как всадник в дозоре, во тьму я глядела.

Я знала, что поздно, куда же я денусь

от смерти на сцене, от бренного дела!

 

Безгрешно рукою водить вдоль бумаги.

Писать – это втайне молиться о ком-то.

Запеть напоказ – провиниться в обмане,

а мне не дано это и неохота.

 

И всё же для вас я удобство обмана.

Я знак, я намёк на былое, на Сороть,

как будто сохранны Марина и Анна

и нерасторжимы словесность и совесть.

 

В гортани моей, неумелой да чистой,

жил призвук старинного русского слова.

Я призрак двусмысленный и неказистый

поэтов, чья жизнь не затеется снова.

 

За это мне выпало нежности столько,

что будет смертельней, коль пуще и больше.

Сама по себе я немногого стою.

Я старый глагол в современной обложке.

 

О, только за то, что душа не лукава

и бодрствует, благословляя и мучась,

не выбирая, где милость, где кара,

на время мне посланы жизнь и живучесть.

 

Но что-то творится меж вами и мною,

меж мною и вами, меж всеми, кто живы.

Не проще ли нам обойтись тишиною,

чтоб губы остались свежи и не лживы?

 

Но коль невозможно, коль вам так угодно,

возьмите мой голос, мой голос последний!

Вовеки пребуду добра и свободна,

пока не уйду от вас сколько-то-летней…

 

1973

 

Снимок

 

 

Улыбкой юности и славы

чуть припугнув, но не отторгнув,

от лени или для забавы

так села, как велел фотограф.

 

Лишь в благоденствии и лете,

при вечном детстве небосвода

клянется ей в Оспедалетти

апрель двенадцатого года.

 

Сложила на коленях руки,

глядит из кружевного нимба.

И тень ее грядущей муки

защелкнута ловушкой снимка.

 

С тем – через «ять» – сырым и нежным

апрелем слившись воедино,

как в янтаре окаменевшем,

она пребудет невредима.

 

И запоздалый соглядатай

застанет на исходе века

тот профиль нежно-угловатый,

вовек сохранный в сгустке света.

 

Какой покой в нарядной даме,

в чьем четком облике и лике

прочесть известие о даре

так просто, как названье книги.

 

Кто эту горестную мету,

оттиснутую без помарок,

и этот лоб, и чёлку эту

себе выпрашивал в подарок?

 

Что ей самой в ее портрете?

Пожмет плечами: как угодно!

И выведет: «Оспедалетти.

Апрель двенадцатого года».

 

Как на земле свежо и рано!

Грядущий день, дай ей отсрочку!

Пускай она допишет: «Анна

Ахматова» – и капнет точку.

 

1973

 

«Я вас люблю, красавицы столетий…»

 

 

Я вас люблю, красавицы столетий,

за ваш небрежный выпорх из дверей,

за право жить, вдыхая жизнь соцветий

и на плечи накинув смерть зверей.

 

Еще за то, что, стиснув створки сердца,

клад бытия не отдавал моллюск,

открыть и вынуть – вот простое средство

быть в жемчуге при свете бальных люстр.

 

Как будто мало ямба и хорея

ушло на ваши души и тела,

на каторге чужой любви старея,

о, сколько я стихов перевела!

 

Капризы ваши, шеи, губы, щёки,

смесь чудную коварства и проказ —

я всё воспела, мы теперь в расчете,

последний раз благословляю вас!

 

Кто знал меня, тот знает, кто нимало

не знал – поверит, что я жизнь мою,

всю напролёт, навытяжку стояла

пред женщиной, да и теперь стою.

 

Не время ли присесть, заплакать, с места

не двинуться? Невмочь мне, говорю,

быть тем, что есть, и вожаком семейства,

вобравшего зверьё и детвору.

 

Наскучило чудовищем бесполым

быть, другом, братом, сводником, сестрой,

то враждовать, то нежничать с глаголом

пред тем, как стать травою и сосной.

 

Машинки, взятой в ателье проката,

подстрочников и прочего труда

я не хочу! Я делаюсь богата,

неграмотна, пригожа и горда.

 

Я выбираю, поступясь талантом,

стать оборотнем с розовым зонтом,

с кисейным бантом и под ручку с франтом.

А что есть ямб – знать не хочу о том!

 

Лукавь, мой франт, опутывай, не мешкай!

Я скрою от незрячести твоей,

какой повадкой и какой усмешкой

владею я – я друг моих друзей.

 

Красавицы, ах, это всё неправда!

Я знаю вас – вы верите словам.

Неужто я покину вас на франта?

Он и в подруги не годится вам.

 

Люблю, когда, ступая, как летая,

проноситесь, смеясь и лепеча.

Суть женственности вечно золотая

всех, кто поэт, священная свеча.

 

Обзавестись бы вашими правами,

чтоб стать, как вы, и в этом преуспеть!

Но кто, как я, сумеет встать пред вами?

Но кто, как я, посмеет вас воспеть?

 

1973

 

Отрывок из маленькой поэмы о Пушкине

 

Он и она

Каков? – Таков: как в Африке, курчав

и рус, как здесь, где вы и я, где север.

Когда влюблен – опасен, зол в речах.

Когда весна – хмур, нездоров, рассеян.

 

Ужасен, если оскорблен. Ревнив.

Рождён в Москве. Истоки крови – родом

из чуждых пекл, где закипает Нил.

Пульс – бешеный. Куда там нильским водам!

 

Гневить не следует: настигнет и убьет.

Когда разгневан – страшно смугл и бледен.

Когда железом ранен в жизнь, в живот —

не стонет, не страшится, кротко бредит.

 

В глазах – та странность, что бело́к белей,

чем нужно для зрачка, который светел.

Негр ремесла, а рыщет вдоль аллей,

как вольный франт. Вот так ее и встретил

 

в пустой аллее. Какова она?

Божественна! Он смотрит (злой, опасный).

Собаньская (Ржевуской рождена,

но рано вышла замуж, муж – Собаньский,

 

бесхитростен, ничем не знаменит,

тих, неказист и надобен для виду.

Его собой затмить и заменить

со временем случится графу Витту.

 

Об этом после.) Двадцать третий год.

Одесса. Разом – ссылка и свобода.

Раб, обезумев, так бывает горд,

как он. Ему – двадцать четыре года.

 

Звать – Каролиной. О, из чаровниц!

В ней всё темно и сильно, как в природе.

Но вот письма французский черновик

в моём, почти дословном, переводе.

 

 

Он – ей

(Ноябрь 1823 года, Одесса)

Я не хочу Вас оскорбить письмом.

Я глуп (зачеркнуто)… Я так неловок

(зачеркнуто)… Я оскудел умом.

Не молод я (зачеркнуто)… Я молод,

но Ваш отъезд к печальному концу

судьбы приравниваю. Сердцу тесно

(зачеркнуто)… Кокетство Вам к лицу

(зачеркнуто)… Вам не к лицу кокетство.

Когда я вижу Вас, я всякий раз

смешон, подавлен, неумён, но верьте

тому, что я (зачеркнуто)… что Вас,

о, как я Вас (зачеркнуто навеки)…

 

1973

 

«Теперь о тех, чьи детские портреты…»

 

 

Теперь о тех, чьи детские портреты

вперяют в нас неукротимый взгляд:

как в рекруты, забритые в поэты,

те стриженые девочки сидят.

 

У, чудища, в которых всё нечетко!

Указка им – лишь наущенье звезд.

Не верьте им, что кружева и чёлка.

Под чёлкой – лоб. Под кружевами – хвост.

 

И не хотят, а притворятся ловко.

Простак любви влюбиться норовит.

Грозна, как Дант, а смотрит, как плутовка.

Тать мглы ночной, «мне страшно!» – говорит.

 

Муж несравненный! Удели ей ада.

Терзай, покинь, всю жизнь себя кори.

Ах, как ты глуп! Ей лишь того и надо:

дай ей страдать – и хлебом не корми!

 

Твоя измена ей сподручней ласки.

Когда б ты знал, прижав ее к груди:

всё, что ты есть, она предаст огласке

на столько лет, сколь есть их впереди.

 

Кто жил на белом свете и мужского

был пола, знает, как судьба прочна

в нас по утрам: иссохло в горле слово,

жить надо снова, ибо ночь прошла.

 

А та, что спит, смыкая пуще веки, —

что ей твой ад, когда она в раю?

Летит, минуя там, в надзвездном верхе,

твой труд, твой долг, твой грех, твою семью.

 

А всё ж – пора. Стыдясь, озябнув, мучась,

напялит прах вчерашнего пера

и – прочь, одна, в бесхитростную участь

жить, где жила, где жить опять пора.

 

«Те, о которых речь, совсем иначе

встречают день. В его начальной тьме,

о, их глаза, – как рысий фосфор, зрячи,

и слышно: бьется сильный пульс в уме.

 

Отважно смотрит! Влюблена в сегодня!

Вчерашний день ей не в науку. Ты —

здесь ни при чем. Ее душа свободна.

Ей весело, что листья так желты.

 

Ей важно, что тоскует звук о звуке.

Что ты о ней – ей это всё равно.

О му́ке речь. Но в степень этой му́ки

тебе вовек проникнуть не дано.

 

Ты мучил женщин, ты был смел и волен,

вчера шутил – уже не помнишь с кем.

Отныне будешь, славный муж и воин,

там, где Лаура, Беатриче, Керн.

 

По октябрю, по болдинской аллее

уходит вдаль, слезы не обронив, —

нежнее женщин и мужчин вольнее,

чтоб заплатить за тех и за других.

 

1973

 

Ожидание ёлки

 

 

Благоволите, сестра и сестра,

дочери Елизавета и Анна,

не шелохнуться! О, как еще рано,

как неподвижен канун волшебства!

 

Елизавета и Анна, ни-ни,

не понукайте мгновенья, покуда

медленный бег неизбежного чуда

сам не настигнет крыла беготни.

 

Близится тройки трёхглавая тень,

Пущин минует сугробы и льдины.

Елизавета и Анна, едины

миг предвкушенья и возраст детей.

 

Смилуйся, немилосердная мать!

Зверь добродушный, пришелец желанный,

сжалься над Елизаветой и Анной,

выкажи вечнозеленую масть.

 

Елизавета и Анна, скорей!

Всё вам верну, ничего не отнявши.

Грозно-живучее шествие наше

медлит и ждет у закрытых дверей.

 

Пусть посидит взаперти благодать,

изнемогая и свет исторгая.

Елизавета и Анна, какая

радость – мучительно радости ждать!

 

Древо взирает на дочь и на дочь.

Надо ль бедой расплатиться за это?

Или же, Анна и Елизавета,

так нам сойдет в новогоднюю ночь?

 

Жизнь и страданье, и всё это – ей,

той, чьей свечой мы сейчас осиянны.

Кто это?

Елизаветы и Анны

крик: – Это ель! Это ель! Это ель!

 

1973

 

«Прохожий, мальчик, что ты? Мимо…»

 

Б.М.

 

 

Прохожий, мальчик, что ты? Мимо

иди и не смотри мне вслед.

Мной тот любим, кем я любима!

К тому же знай: мне много лет.

 

Зрачков горячую угрюмость

вперять в меня повремени:

то смех любви, сверкнув, как юность,

позолотил черты мои.

 

Иду… февраль прохладой лечит

жар щёк… и снегу намело

так много… и нескромно блещет

красой любви лицо мое.

 

1974

 

«Как никогда, беспечна и добра…»

 

Борису Мессереру

 

 

Как никогда, беспечна и добра,

я вышла в снег арбатского двора,

а там такое было: там светало!

Свет расцветал сиреневым кустом,

и во дворе, недавно столь пустом,

вдруг от детей светло и тесно стало.

 

Ирландский сеттер, резвый, как огонь,

затылок свой вложил в мою ладонь,

щенки и дети радовались снегу,

в глаза и губы мне попал снежок,

и этот малый случай был смешон,

и всё смеялось и склоняло к смеху.

 

Как в этот миг любила я Москву.

Я думала: чем дольше я живу,

тем проще разум, тем душа свежее.

Вот снег, вот дворник, вот дитя бежит —

всё есть и воспеванью подлежит,

что может быть разумней и священней?

 

День жизни, как живое существо,

стоит и ждет участья моего,

и воздух дня мне кажется целебным.

Ах, мало той удачи, что – жила,

я совершенно счастлива была

в том переулке, что зовется Хлебным.

 

1974

 

Дом

 

Борису Мессереру

 

 

Я вам клянусь: я здесь бывала!

Бежала, позабыв дышать.

Завидев снежного болвана,

вздыхала, замедляла шаг.

 

Непрочный памятник мгновенью,

снег рукотворный на снегу,

как ты, жива на миг, а верю,

что жар весны превозмогу.

 

Бесхитростный прилив народа

к витринам – празднество сулил.

Уже Никитские ворота

разверсты были, снег валил.

 

Какой полёт великолепный,

как сердце бедное неслось

вдоль Мерзляковского – и в Хлебный,

сквозняк – навылет, двор – насквозь.

 

В жару предчувствия плохого

поступка до скончанья лет —

в подъезд, где ветхий лак плафона

так трогателен и нелеп.

 

Как опрометчиво, как пылко

я в дом влюбилась! Этот дом

набит, как детская копилка,

судьбой людей, добром и злом.

 

Его жильцов разнообразных,

которым не было числа,

подвыпивших, поскольку праздник,

я близко к сердцу приняла.

 

Какой разгадки разум жаждал,

подглядывая с добротой

неистовую жизнь сограждан,

их сложный смысл, их быт простой?

 

Пока таинственная бытность

моя в том доме длилась, я

его старухам полюбилась

по милости житья-бытья.

 

В печальном лифте престарелом

мы поднимались, говоря

о том, как тяжко старым телом

терпеть погоду декабря.

 

В том декабре и в том пространстве

душа моя отвергла зло,

и все казались мне прекрасны,

и быть иначе не могло.

 

Любовь к любимому есть нежность

ко всем вблизи и вдалеке.

Пульсировала бесконечность

в груди, в запястье и в виске.

 

Я шла, ущелья коридоров

меня заманивали в глубь

чужих печалей, свадеб, вздоров,

в плач кошек, в лепет детских губ.

 

Мне – выше, мне – туда, где должен

пришелец взмыть под крайний свод,

где я была, где жил художник,

где ныне я, где он живет.

 

Его диковинные вещи

воспитаны, как существа.

Глаголет их немое вече

о чистой тайне волшебства.

 

Тот, кто собрал их воедино,

был не корыстен, не богат.

Возвышенная вещь родима

душе, как верный пёс иль брат.

 

Со свалки времени былого

возвращены и спасены,

они печально и беззлобно

глядят на спешку новизны.

 

О, для раската громового

так широко открыт раструб.

Четыре вещих граммофона

во тьме причудливо растут.

 

Я им родня, я погибаю

от нежности, когда вхожу,

я так же шею выгибаю,

я так же голову держу.

 

Я, как они, витиевата,

и горла обнажен проём.

Звук незапамятного вальса

сохранен в голосе моём.

 

Не их ли зов меня окликнул

и не они ль меня влекли

очнуться в грозном и великом

недоумении любви?

 

Как добр, кто любит, как огромен,

как зряч к значенью красоты!

Мой город, словно новый город,

мне предъявил свои черты.

 

Смуглей великого арапа

восходит ночь. За что мне честь —

в окно увидеть два Арбата:

и тот, что был, и тот, что есть?

 

Лиловой гроздью виснет сумрак.

Вот стул – капризник и чудак.

Художник мой портрет рисует

и смотрит остро, как чужак.

 

Уже считая катастрофой

уют, столь полный и смешной,

ямб примеряю пятистопный

к лицу, что так любимо мной.

 

Я знаю истину простую:

любить – вот верный путь к тому,

чтоб человечество вплотную

приблизить к сердцу и уму.

 

Всегда быть не хитрей, чем дети,

не злей, чем дерево в саду,

благословляя жизнь на свете

заботливей, чем жизнь свою.

 

Так я жила былой зимою.

Ночь разрасталась, как сирень,

и всё играла надо мною

печали сильная свирель.

 

Был дом на берегу бульвара.

Не только был, но ныне есть.

Зачем твержу: я здесь бывала,

а не твержу: я ныне здесь?

 

Еще жива, еще любима,

всё это мне сейчас дано,

а кажется, что это было

и кончилось давным-давно…

 

1974

 

«Потом я вспомню, что была жива…»

 

Б.М.

 

 

Потом я вспомню, что была жива,

зима была и падал снег, жара

стесняла сердце, влюблена была —

в кого? во что?

Был дом на Поварской

(теперь зовут иначе)… День-деньской,

ночь напролёт я влюблена была —

в кого? во что?

В тот дом на Поварской,

в пространство, что зовется мастерской

художника.

Художника дела

влекли наружу, в стужу. Я ждала

его шагов. Смеркался день в окне.

Потом я вспомню, что казался мне

труд ожиданья целью бытия,

но и тогда соотносила я

насущность чудной нежности – с тоской

грядущею… А дом на Поварской —

с немыслимым и неизбежным днем,

когда я буду вспоминать о нём…

 

1974

 

«Завидна мне извечная привычка…»

 

 

Завидна мне извечная привычка

быть женщиной и мужнею женою,

но уж таков присмотр небес за мною,

что ничего из этого не вышло.

 

Храни меня, прищур неумолимый,

в сохранности от всех благополучий,

но обойди твоей опекой жгучей

двух девочек, замаранных малиной.

 

Еще смеются, рыщут в листьях ягод

и вдруг, как я, глядят с такой же грустью.

Как все, хотела – и поила грудью,

хотела – мёдом, а вспоила – ядом.

 

Непоправима и невероятна

в их лицах мета нашего единства.

Уж коль ворона белой уродится,

не дай ей Бог, чтоб были воронята.

 

Белеть – нелепо, а чернеть – не ново,

чернеть – недолго, а белеть – безбрежно.

Всё более я пред людьми безгрешна,

всё более я пред детьми виновна.

 

1974

 

Чужая машинка

 

 

Моя машинка – не моя.

Мне подарил ее коллега,

которому она мала,

а мне – как раз, но я жалела

ее за то, что человек

обрёк ее своим повадкам,

и, сделавшись живей, чем вещь,

она страдала, став подарком.

Скучал и бунтовал зверёк,

неприрученный нрав насупив,

и отвергал как лишний слог

высокопарнейший мой суффикс.

Пришелец из судьбы чужой

переиначивал мой почерк,

меня неведомой душой

отяготив, но и упрочив.

Снесла я произвол благой,

и сделалось судьбой моею —

всегда желать, чтоб мой глагол

был проще, чем сказать умею.

Пока в себе не ощутишь

последней простоты насущность,

слова твои – пустая тишь,

зачем ее слагать и слушать?

Какое слово предпочесть

словам, их грешному излишку —

не знаю, но всего, что есть,

укор и понуканье слышу.

 

1974

 

Два гепарда

 

 

Этот ад, этот сад, этот зоо —

там, где лебеди и зоосад,

на прицеле всеобщего взора

два гепарда, обнявшись, лежат.

 

Шерстью в шерсть, плотью в плоть проникая,

сердцем втиснувшись в сердце – века́

два гепарда лежат. О, какая,

два гепарда, какая тоска!

 

Смотрит глаз в золотой, безвоздушный,

равный глаз безысходной любви.

На потеху толпе простодушной

обнялись и лежат, как легли.

 

Прихожу ли я к ним, ухожу ли —

не слабее с той давней поры

их объятье густое, как джунгли,

и сплошное, как камень горы.

 

Обнялись – остальное неправда,

ни утрат, ни оград, ни преград.

Только так, только так, два гепарда,

я-то знаю, гепард и гепард.

 

1974

 

«Я завидую ей – молодой…»

 

Анне Ахматовой

 

 

Я завидую ей – молодой

и худой, как рабы на галере:

горячей, чем рабыни в гареме,

возжигала зрачок золотой

и глядела, как вместе горели

две зари по-над невской водой.

 

Это имя, каким назвалась,

потому что сама захотела, —

нарушенье черты и предела

и востока незваная власть,

так – на северный край чистотела

вдруг – персидской сирени напасть.

 

Но ее и мое имена

были схожи основой кромешной,

лишь однажды взглянула с усмешкой,

как метелью лицо обмела.

Что же было мне делать – посмевшей

зваться так, как назвали меня?

 

Я завидую ей – молодой

до печали, но до упаданья

головою в ладонь, до страданья,

я завидую ей же – седой

в час, когда не прервали свиданья

две зари по-над невской водой.

 

Да, как колокол, грузной, седой,

с вещим слухом, окликнутым зовом,

то ли голосом чьим-то, то ль звоном,

излученным звездой и звездой,

с этим неописуемым зобом,

полным песни, уже неземной.

 

Я завидую ей – меж корней,

нищей пленнице рая и ада.

О, когда б я была так богата,

что мне прелесть оставшихся дней?

Но я знаю, какая расплата

за судьбу быть не мною, а ей.

 

1974

 

«Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет…»

 

 

Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет.

– Вам сколько лет? – Ответила: – Осьмнадцать. —

Многоугольник скул, локтей, колен.

Надменность, угловатость и косматость.

 

Всё чу́дно в ней: и доблесть худобы,

и рыцарский какой-то блеск во взгляде,

и смуглый лоб… Я знаю эти лбы:

ночь напролёт при лампе и тетради.

 

Так и сказала: – Мне осьмнадцать лет.

Меня никто не понимает в доме.

И пусть! И пусть! Я знаю, что поэт! —

И плачет, не убрав лицо в ладони.

 

Люблю, как смотрит гневно и темно,

и как добра, и как жадна до боли.

Я улыбаюсь. Знаю, что – давно,

а думаю: давно ль и я, давно ли?..

 

Прощается. Ей надобно – скорей,

не расточив из времени ни часа,

робеть, не зная прелести своей,

печалиться, не узнавая счастья…

 

1974

 

Воспоминание

 

 

Мне говорят: который год

в твоем дому идет ремонт,

и, говорят, спешит народ

взглянуть на бодрый ход работ.

 

Какая вновь взята Казань

и в честь каких побед и ран

встает мучительный глазам

цветастый азиатский храм?

 

Неужто столько мастеров

ты утруждаешь лишь затем,

созвав их из чужих сторон,

чтоб тень мою свести со стен?

 

Да не любезничай, чудак!

Ату ее, гони взашей —

из вечной нежности собак,

из краткой памяти вещей!

 

Не надо храма на крови!

Тень кротко прянет за карниз —

а ты ей лакомство скорми,

которым угощают крыс.

 

А если в книжный переплёт —

пусть книги кто-нибудь сожжет.

Она опять за свой полёт —

а ты опять за свой сачок.

 

Не позабудь про дрожь перил:

дуб изведи, расплавь металл —

им локоть столько говорил,

покуда вверх и вниз летал.

 

А если чья-нибудь душа

вдруг обо мне тайком всплакнет —

пусть в устье снега и дождя

вспорхнет сквозь белый потолок.

 

И главное – чтоб ни одной

свечи, чтоб ни одной свечи:

умеет обернуться мной

свеча, горящая в ночи.

 

Не дай, чтоб пялилась свеча

в твои зрачки своим зрачком.

Вот что еще: убей сверчка!

Мне доводилось быть сверчком.

 

Всё делай так, как говорю,

пока не поздно, говорю,

не то устанешь к декабрю

и обратишь свой дом в зарю.

 

1974

 

«Какое блаженство, что блещут снега́…»

 

 

Какое блаженство, что блещут снега́,

что холод окреп, а с утра моросило,

что дико и нежно сверкает фольга

на каждом углу и в окне магазина.

 

Пока серпантин, мишура, канитель

восходят над скукою прочих имуществ,

томительность предновогодних недель

терпеть и сносить – что за дивная участь!

 

Какая удача, что тени легли

вкруг ёлок и елей, цветущих повсюду,

и вечнозеленая новость любви

душе внушена и прибавлена к чуду.

 

Откуда нагрянули нежность и ель,

где прежде таились и как сговорились?

Как дети, что ждут у заветных дверей,

я ждать позабыла, а двери открылись.

 

Какое блаженство, что надо решать,

где краше затеплится шарик стеклянный,

и только любить, только ель наряжать

и созерцать этот мир несказанный…

 

Декабрь 1974

 

Февраль без снега

 

 

Не сани летели – телега

скрипела, и маленький лес

просил подаяния снега

у жадных иль нищих небес.

 

Я утром в окно посмотрела:

какая невзрачная рань!

Мы оба тоскуем смертельно,

не выжить нам, брат мой февраль.

 

Бесснежье голодной природы,

измучив поля и сады,

обычную скудость невзгоды

возводит в значенье беды.

 

Зияли надземные недра,

светало, а солнце не шло.

Взамен плодородного неба

висело пустое ничто.

 

Ни жизни иной, ни наживы

не надо, и поздно уже.

Лишь бедная прибыль снежинки

угодна корыстной душе.

 

Вожак беззащитного стада,

я знала морщинами лба,

что я в эту зиму устала

скитаться по пастбищу льда.

 

Звонила начальнику книги,

искала окольных путей

узнать про возможные сдвиги

в судьбе моих слов и детей.

 

Там – кто-то томился и бегал,

твердил: его нет! его нет!

Смеркалось, а он всё обедал,

вкушал свой огромный обед.

 

Да что мне в той книге? Бог с нею!

Мой почерк мне скушен и нем.

Писать, как хочу, не умею,

писать, как умею, – зачем?

 

Стекло голубело, и дивность

из пекла антенн и реле

проистекала, и длилась,

и зримо сбывалась в стекле.

 

Не страшно ли, девочка диктор,

над бездной земли и воды

одной в мироздании диком

нестись, словно лучик звезды?

 

Пока ты скиталась, витала

меж башней и зреньем людей,

открылась небесная тайна

и стала добычей твоей.

 

Явилась в глаза, уцелела,

и доблестный твой голосок

неоспоримо и смело

падение снега предрёк.

 

Сказала: грядущею ночью

начнется в Москве снегопад.

Свою драгоценную ношу

на нас облака расточат.

 

Забудет короткая память

о му́ке бесснежной зимы,

а снег будет падать и падать,

висеть от небес до земли.

 

Он станет счастливым избытком,

чрезмерной любовью судьбы,

усладою губ и напитком,

весною пьянящим сады.

 

Он даст исцеленье болевшим,

богатством снабдит бедняка,

и в этом блаженстве белейшем

сойдутся тетрадь и рука.

 

Простит всех живущих на свете

метели вседобрая власть,

и будем мы – баловни, дети

природы, влюбившейся в нас.

 

Да, именно так всё и было.

Снег падал и долго был жив.

А я – влюблена и любима,

и вот моя книга лежит.

 

1975

 

«За что мне всё это? Февральской теплыни подарки…»

 

Андрею Вознесенскому

 

 

За что мне всё это? Февральской теплыни подарки,

поблажки небес: то прилив, то отлив снегопада.

То гляну в окно: белизна без единой помарки,

то сумерки выросли, словно растения сада.

 

Как этого мало, и входит мой гость ненаглядный.

Какой ты нарядный, а мог оборванцем скитаться.

Ты сердцу приходишься братом, а зренью – наградой.

О, дай мне бедою с твоею звездой расквитаться.

 

Я – баловень чей-то, и не остается оружья

ума, когда в дар принимаю твой дар драгоценный.

Входи, моя радость. Ну, что же ты медлишь, Андрюша,

в прихожей, как будто в последних потёмках за сценой?

 

Стекло о стекло, лоб о губы, а ложки – о плошки.

Не слишком ли это? Нельзя ли поменьше, поплоше?

Боюсь, что так много. Ненадобно больше, о Боже.

Но ты расточитель, вот книга в зеленой обложке.

 

Собрат досточтимый, люблю твою новую книгу,

еще не читая, лаская ладонями глянец.

Я в нежную зелень проникну и в суть ее вникну.

Как всё – зеленеет – куда ни шагнешь и ни глянешь.

 

Люблю, что живу, что сиденье на ветхом диване

гостей неизбывных его обрекло на разруху.

Люблю всех, кто жив. Только не расставаться давайте,

сквозь слёзы смотреть и нижайше дивиться друг другу.

 

1975

 

Памяти Лены Д.

 

 

– Лену Д. Вы не помните? – Лену?

Нет, не помню. Но вижу: вдали

кряжист памятник павшим за Плевну.

Нянчит детство и застит аллею

грузный траур часовни-вдовы.

 

Мусор таянья. Март. Маросейка.

От войны уцелевший народ

и о Плевне вздохнёт милосердно

в изначалье Ильинского сквера

у прозрачных Ильинских ворот.

 

– Вы учились с ней в школе. – Вкруг школы

завихренье Покровских чащоб,

отрешенных задворков трущобы,

ветер с Яузы, прозвищ трещотки

бередит и касается щёк.

 

– Лена Д. не забыла Вас. – Лена?

К моему забытью причтены,

если прямо – Варварка, то слева —

липы лета, кирпичность стены.

 

Близь китайщины, рдяность, родимость,

тарабарских времён имена.

– Что же Лена? – Она отравилась.

Десять лет, как она умерла.

 

– Нет! Вы вторите чьей-то ошибке!

Кто допустит до яда реторт

расточающий блики улыбки

привередливо маленький рот?

 

Вижу девочку в платьице синем,

в черном фартуке. Очи – в очках

трагедийны, огромны. Что с ними

станет, знать бы заране. Но как —

 

хитроумных, бесхитростных, хитрых,

простодушных, не любящих средь —

яда где раздобыть? – Лена – химик.

Лютость жизни – и кроткая смерть.

 

Вижу: Леной любим Менделеев.

Мною тоже, но я-то простак.

Ямб – мой сладостный яд меж деревьев

возле школы. Аргентум – пустяк.

 

Не пустуют пустыни. Толпится

здесь и там безутешный народ.

Строен сон: совершенна таблица

Менделеева. Аурум близко

родствен многим умам и рукам.

Всё пустое, что алчно, безлико.

Лены лик мне воспеть бы, но как?

 

1975

 

«Стихотворения чудный театр…»

 

 

Стихотворения чудный театр,

нежься и кутайся в бархат дремотный.

Я – ни при чем, это занят работой

чуждых божеств несравненный талант.

 

Я – лишь простак, что извне приглашен

для сотворенья стороннего действа.

Я не хочу! Но меж звездами где-то

грозную палочку взял дирижер.

 

Стихотворения чудный театр,

нам ли решать, что сегодня сыграем?

Глух к наставленьям и недосягаем

в музыку нашу влюбленный тиран.

 

Что он диктует? И есть ли навес —

нас упасти от любви его лютой?

Как помыкает безграмотной лютней

безукоризненный гений небес!

 

Стихотворения чудный театр,

некого спрашивать: вместо ответа —

му́ка, когда раздирают отверстья

труб – для рыданья и губ – для тирад.

 

Кончено! Лампы огня не таят.

Вольно! Прощаюсь с божественным игом.

Вкратце – всей жизнью и смертью – разыгран

стихотворения чудный театр.

 

1975