Памяти Генриха Нейгауза

 

 

Что – музыка? Зачем? Я – не искатель му́ки.

Я всё нашла уже и всё превозмогла.

Но быть живой невмочь при этом лишнем звуке,

о мука мук моих, о музыка моя.

 

Излишек музык – две. Мне – и одной довольно,

той, для какой пришла, была и умерла.

Но всё это – одно. Как много и как больно.

Чужая – и не тронь, о музыка моя.

 

Что нужно остриям орга́на? При орга́не

я знала, что распят, кто, говорят, распят.

О музыка, вся жизнь – с тобою пререканье,

и в этом смысл двойной моих услад-расплат.

 

Единожды жила – и дважды быть убитой?

Мне, впрочем, – впору. Жизнь так сладостно мала.

Меж музыкой и мной был музыкант любимый.

Ты – лишь затем моя, о музыка моя.

 

Нет, ты есть он, а он – тебя предрекший рокот,

он проводил ко мне всё то, что ты рекла.

Как папоротник тих, как проповедник кроток

и – краткий острый свет, опасный для зрачка.

 

Увидела: лицо и бархат цвета… цвета? —

зеленого, слабей, чем блеск и изумруд:

как тина или мох. И лишь при том здесь это,

что совершенен он, как склон, как холм, как пруд —

 

столь тихие вблизи громокипящей распри.

Не мне ее прощать: мне та земля мила,

где Гёте, Рейн, и он, и музыка – прекрасны,

Германия моя, гармония моя.

 

Вид музыки так прост: он схож с его улыбкой.

Еще там были: шум, бокалы, торжество,

тот ученик его прельстительно великий,

и я – какой ни есть, но ученик его.

 

1977

 

Переделкино после разлуки

 

Станиславу Нейгаузу

 

 

Темнела долгая загадка,

и вот сейчас блеснет ответ.

Смотрю на купол в час заката,

и в небо ясный вход отверст.

 

Бессмертная душа надменна,

а то, что временный оплот

души, желает жить немедля,

но это место узнает.

 

Какая связь меж ним и телом,

не догадаться мудрено.

Вдали, внизу, за полем белым

о том же говорит окно.

 

Всё праведней, всё беззащитней

жизнь света в доблестном окне.

То – мне привет сквозь мглу, сквозь иней,

укор и предсказанье мне.

 

Просительнее слёз и слова,

слышнее изъявленья уст

свет из окна. Но я – готова,

и я пред ним не провинюсь.

 

Ни я не замараюсь славой,

ни поле, где течет ручей,

не вздумает очнуться свалкой

ненужных и чужих вещей.

 

1977

 

Письмо Булату из Калифорнии

 

 

Что в Калифорнии, Булат, —

не знаю. Знаю, что прелестный,

пространный край. В природе летней

похолодает, говорят.

Пока – не холодно. Блестит

простор воды, идущий зною.

Над розой, что отрадно взору,

колибри пристально висит.

Ну, вот и всё. Пригож и юн

народ. Июль вступает в розы.

А я же «Вестником Европы»

свой вялый развлекаю ум.

Всё знаю я про пятый год

столетья прошлого: раздоры,

открытья, пререканья, вздоры

и что потом произойдет.

Откуда «Вестник»? Дин, мой друг,

славист, профессор, знаний светоч,

вполне и трогательно сведущ

в словесности, чей вкус и звук

нигде тебя, нигде меня

не отпускает из полона.

Крепчает дух Наполеона.

Графиня Некто умерла,

до крайних лет судьбы дойдя.

Все пишут: кто стихи, кто прозу.

А тот, кто нам мороз и розу

преподнесет, – еще дитя

безвестное, но не вполне:

он – знаменитого поэта

племянник, стало быть, родне

известен. Дальше – буря, мгла.

Булат, ты не горюй, всё вроде

о’кей. Но «Вестником Европы»

зачитываться я могла,

могла бы там, где ты и я

брели вдоль пруда Химок возле.

Колибри зорко видит в розе

насущный смысл житья-бытья.

Меж тем Тому́ – уже шесть лет!

Еще что в мире так же дивно?

Всё это удивляет Дина.

Засим прощай, Булат, мой свет.

 

1977

 

Шуточное послание к другу

 

 

Покуда жилкой голубою

безумья орошен висок,

Булат, возьми меня с собою,

люблю твой лёгонький возок.

 

Ямщик! Я, что ли, – завсегдатай

саней? Скорей! Пора домой,

в былое. О Булат, солдатик,

родимый, неубитый мой.

 

А остальное – обойдется,

приложится, как ты сказал.

Вот зал, и вальс из окон льется.

Вот бал, а нас никто не звал.

 

А всё ж – войдем. Там, у колонны…

так смугл и бледен… Сей любви

не перенесть! То – Он. Да Он ли?

Не надо знать, и не гляди.

 

Зачем дано? Зачем мы вхожи

в красу чужбин, в чужие дни?

Булат, везде одно и то же.

Булат, садись! Ямщик, гони!

 

Как снег летит! Как снегу много!

Как мною ты любим, мой брат!

Какая долгая дорога

из Петербурга в Ленинград.

 

1977

 

Ленинград

 

 

Опять дана глазам награда Ленинграда…

Когда сверкает шпиль, он причиняет боль.

Вы неразлучны с ним, вы – остриё и рана,

и здесь всегда твоя второстепенна роль.

 

Зрачок пронзён насквозь, но зрение на убыль

покуда не идет, и по причине той,

что для него всегда целебен круглый купол,

спасительно простой и скромно золотой.

 

Невинный Летний сад обрёк себя на иней,

но сей изыск списать не предстоит перу.

Осталось, к небесам закинув лоб наивный,

решать: зачем душа потворствует Петру?

 

Не всадник и не конь, удержанный на месте

всевластною рукой, не слава и не смерть —

их общий стройный жест, изваянный из меди,

влияет на тебя, плоть обращая в медь.

 

Всяк царь мне дик и чужд. Знать не хочу! И всё же

мне не подсудна власть – уставить в землю перст,

и причинить земле колонн и шпилей всходы,

и предрешить того, кто должен их воспеть.

 

Из Африки изъять и приручить арапа,

привить ожог чужбин Опочке и Твери —

смысл до поры сокрыт, в уме – темно и рано,

но зреет близкий ямб в неграмотной крови…

 

Так некто размышлял… Однако в Ленинграде

какой февраль стоит, как весело смотреть:

всё правильно окрест, как в пушкинской тетради,

раз навсегда, впопад и только так, как есть!

 

1978

 

«Не добела раскалена…»

 

 

Не добела раскалена,

и все-таки уже белеет

ночь над Невою.

Ум болеет

тоской и негой молодой.

Когда о купол золотой

луч разобьется предрассветный

и лето входит в Летний сад,

каких наград, каких услад

иных

просить у жизни этой?

 

1978