Глава двадцать седьмая

НАРОДНОЕ ОПОЛЧЕНЬЕ

 

 

Закончено срочное обученье.

По мокрым колосьям несжатой ржи

Выходит народное ополченье

На подмосковные рубежи.

 

Дождь шелестит по осенним рощам,

Суглинок чавкает под ногой.

Есть высшая правда в порыве общем,

И штатские люди идут в огонь.

 

В очках, неуклюжи, сутуловаты,

Обмотки вкривь, и пилотки вкось.

Но всей душою они солдаты,

Коль в руки оружие взять пришлось.

 

Пустынны, печальны деревни, дачи

И пионерские лагеря.

Вперед! Не умеем мы жить иначе, —

Советские годы прошли не зря.

 

Идут ополченцы по доброй воле.

И каждому сердцу близки до слез

В столбах электрических линий поле,

Да церковь старинная, да совхоз.

 

С двумя орденами на гимнастерке

Шагает с ротою политрук.

Он виден сейчас вон на том пригорке.

Да это ж Кайтанов, мой старый друг!

 

На марше он принял подразделенье.

С бойцами еще незнаком почти.

На карте осталось одно селенье,

А дальше защитникам нет пути,

 

А дальше зигзагом ползут окопы,

Отрытые школьницами Москвы,

И орды, пришедшие из Европы,

Таятся в клочках неживой травы.

 

Там Гуго до ночи расставил мины,

В суглинке сыром с головы до ног,

Село за бугром превратил в руины,

Чтоб русский покоя найти не мог.

 

Сегодня море ему по колено,

Стоящему по колено в грязи.

На фронте Гуго сто дней бессменно,

И чешется тело в этой связи.

 

Скорей бы в Москву, отдохнуть, отмыться!

Устал он, давненько не видел снов.

Но вышла навстречу врагу столица

Тяжелым шагом своих сынов.

 

Может, история и осудит

То, что на гибель обречены

Были тогда пожилые люди,

Такие, что каждому нет цены.

 

Но остается в веках незыблем

Подвиг советской большой души…

Смело сражались и честно гибли,

Не пожелав переждать в тиши.

 

Идут ополченцы в осеннем мраке,

Несут круги минометных плит,

А где-то накапливается к атаке

Сибирских дивизий живой гранит.

 

Идут ополченцы. Глядит Кайтанов

В небритые лица своих бойцов.

Среди краснопресненских ветеранов,

Ученых мужей и худых юнцов

Он видит глаза, что не смотрят прямо.

Ужели Оглотков? Ну да, он самый!

 

Что привело его в ополченье?

Был я, быть может, не прав, когда

Растил к нему ненависть и презренье,

Давние разворошив года?

 

…Ночь. Ополченцы в окопах дремлют,

Вновь по спине озноб пробежал.

Первый снежок покрывает землю

Возле последнего рубежа.

 

Где ж отступления край и мера?

Как удержаться у стен Москвы?

Что же осталось нам? Только вера

В то, что рубеж не река, не рвы,

А мы с тобой, непреклонность наша,

Крепкая, как советская власть.

До края народных страданий чаша.

Решенье одно — победить иль пасть.

 

Хмурое утро. Деревьев шелест.

Первые заморозки в октябре.

Русской природы седая прелесть

Писана чернью на серебре.

 

Глянь, политрук ополченской роты, —

Хлынуло зарево за бугром,

Враз пулеметы и минометы

Перемешали огонь и гром.

 

И началось. По окопам хлещет,

Глину меся, разрывной металл,

Смерть упражняется в чет и нечет.

Вдруг человек над окопом встал

И побежал. Не на бруствер вражий —

Петлями заячьими назад,

Единым махом через овражек,

Выронив диски и автомат.

 

Кто это? Что ж он подставил спину

Пулям немецким, летящим вслед?

Вот кувыркнулся и рухнул в глину,

Черным увидев весь белый свет.

 

Может быть, ранен? Убит, пожалуй!

Трус погибает — таков закон.

Земля окрасилась кровью, — алой,

Но не годящейся для знамен.

 

Начал опять пулемет татакать.

Но ополченцы стеной стоят.

Снова захлебывается атака,

Немцы откатываются назад.

 

Падают воины Красной Пресни,

Пулей последней разя врага.

Коля, не дрогни, держись, ровесник!

Жизнь впереди еще так долга,

 

Будет еще не одна канонада,

Будет еще не одна тишина.

Нам еще столько построить надо

В послевоенные времена!

 

…Из штаба дивизии по овражку

Связной добрался, живой едва.

От комиссара принес бумажку,

Где полусмыло дождем слова:

 

«Всем метростроевцам надо срочно

Покинуть рубеж и идти в Москву».

«Вы, политрук, с Метростроя?» —

«Точно. Еще есть один, сейчас позову.

 

Боец Оглотков!» Но нет ответа.

«Товарищ Оглотков!..» Молчит окоп.

«Ползите в тыл. Хоть опасно это —

Обидно в спину, уж лучше в лоб».

 

С таким напутствием невеселым

Кайтанов пополз через поле в тыл.

На поле себе он казался голым,

Добраться б до леса хватило сил!

 

В одну из коротеньких передышек

Увидел он рядом труп беглеца.

Удар разрывной весь затылок выжег,

В черной крови не узнать лица.

 

Но виден знакомый клин подбородка,

Надменно стиснутый тонкий рот.

Чудес не бывает — это Оглотков,

Списанный веком самим в расход.

 

Вздрогнул Кайтанов, и сердце сжалось

Хлынувшей памятью давних лет.

Что это было? Быть может, жалость?

Как объяснить вам? Пожалуй, нет.

 

…В штаб он приполз на исходе ночи.

Сказал ему раненый комиссар:

«В Москву отправляйтесь. Нужны вы очень.

Сам Главковерх приказ подписал.

Придется пешком. Да тут недалеко,

Машина попутная подберет».

Небо в лучах. Самолетный клекот.

Коля Кайтанов в Москву идет.

 

Я понимаю его мученье.

Шел он, шатаясь, ругаясь зло:

Трудно ему оставлять ополченье,

Где так отчаянно тяжело.

 

 

Глава двадцать восьмая

ОКТЯБРЯ 1941 ГОДА

 

 

Кайтанов приехал в Москву на рассвете

На стонущей, на санитарной машине

И бросился в жадной тревоге к газете,

Заиндевевшей в разбитой витрине.

 

Враги прорвались на Центральном участке.

Нельзя не признать положенье суровым.

Трудней, чем сражаться, читать о несчастье,

Коль вышел из боя живым и здоровым.

 

О том, что война подошла к Подмосковью,

Стихи говорили на третьей странице,

Они послесловие иль предисловие

К судьбе нашей родины, нашей столицы?

 

Кайтанов на подпись взглянул: нет, не Женя!

О нем уж давненько ни слуху ни духу.

Не знал бригадир мой, какое сраженье

Окрасило кровью речушку Синюху.

 

Не знал он, что я, не до смерти казненный,

Влачусь, задыхаясь, от лога до лога,

И серою лентой, как бинт запыленный,

За мною разматывается дорога.

 

Кайтанов прислушался к длинному грому,

Летевшему с запада тихим раскатом,

И шагом неровным направился к дому,

Усталый, тяжелый, с лицом виноватым.

 

В подъезде багры он увидел и бочки

С тончайшим песком, для бетона негодным.

Копаться бы Славику в этом песочке,

Увы, не до игр нашим детям сегодня!

 

Квартира пуста, и раскиданы вещи.

И тихо. Лишь падают капли из крана.

Посуда на кухне мерцает зловеще,

И шкаф незакрытый зияет, как рана.

 

Скорее на шахту. В конторе сказали,

Что сын и жена на Казанском вокзале,

А сам по приказу в четырнадцать тридцать

Кайтанов к наркому обязан явиться.

 

Вокзал задыхался от пепла и пыли,

Крылами он бил, как огромная птица.

Рабочие люди станки проносили —

Сгибаются плечи, искривлены лица.

Но плечи им гнут не стальные детали,

На сердце их тяжесть весомее стали.

 

Их взгляд непреклонный Кайтанова тронул,

Но ярость в сознанье прихлынула сразу:

Какая-то сволочь бежала к перрону,

Прижавши к груди антикварную вазу.

 

Развязанный галстук, дрожащие губы,

Одна на другой две хорьковые шубы.

Кричали на ближних путях паровозы,

И утро мерцало сквозь дождь, как сквозь слезы.

 

Бесшумно пришел, поравнялся с платформой

Особый состав, удивительный поезд —

Стеклянный, сквозной, обтекаемой формы.

Толпа загудела, шеренгами строясь.

 

И Коля вагоны узнал, что ходили

У нас под землей с тридцать пятого года,

Не знавшие дождика, снега и пыли,

Ни разу не видевшие небосвода.

Казалось, им все незнакомо и ново

И щурятся окна от света дневного.

 

Мой свадебный поезд! Вовек не нарушу

Наш первый закон — комсомольскую верность!

С той болью, как кровь проступает наружу,

Вагоны пришли из метро на поверхность.

 

Впервые их вез паровоз — осторожно,

Шипя тормозами, страдая одышкой.

Кайтанов среди суматохи тревожной

Увидел жену с оробелым сынишкой.

 

Он взял их в охапку, но вышло объятье

Каким-то колючим, каким-то холодным.

Печалью отмечено, словно печатью,

Слилось оно с давкой и горем народным.

 

Детей отправляют куда-то за Каму.

«Одних?» — «Нет, с начальницей детского сада».

«Ты слушайся тетю, как папу и маму.

Платок не развязывай! Плакать не надо…»

 

Посадка объявлена. Найдено место.

В вагоне прозрачном и душно и тесно.

Тут дети, старухи и ранние вдовы.

Темны их одежды, подглазья лиловы.

И кажется, громкая речь невозможна

В тоске их железной, печали дорожной.

 

И только огромный небритый красавец,

Что он композитор, орет без умолку,

Узлы перетаскивает, толкаясь,

Бранится, отдельную требует полку.

Пора провожающим выйти. Отправка.

Уехал наш мальчик, наш Славик, наш Славка.

 

«Увидимся скоро. Сынок, до свиданья!

Мы знали, что ты молодец настоящий!..»

…Глядит изумленно равнина седая

На поезд нарядный, к востоку спешащий.

 

Навстречу ему эшелоны с войсками,

Теплушки с гармонью и песней лихою,

Платформы с орудьями, броневиками

И танками, плотно укрытыми хвоей.

Кайтанов с трудом уводил от вокзала

Подругу свою. А Елена молчала.

 

Лишь выйдя на площадь, Кайтанов заметил,

Что робкой походкой идет с ними рядом

Какая-то девушка. Взгляд ее светел,

И пасмурный день освещен этим взглядом.

«Знакомься! Невеста Уфимцева, Таня.

В квартире мы с нею живем, как сестрицы».

Сквозь дождика детское лепетанье

Втроем они шли по военной столице.

О сыне — ни слова. В суровой печали

О Славике все они вместе молчали.

 

Оставив двух спутниц в простуженном сквере,

Где днем отдыхали аэростаты,

Кайтанов, привычно заправку проверив,

Вошел в кабинет, где бывал он когда-то.

 

Угрюмый нарком метростроевца слушал…

Хоть веки усталость намазала клеем,

Толчками вливалось спокойствие в душу:

«С такими людьми мы врага одолеем».

 

Он тихо сказал: «Ты отозван из роты

Для новой, особо серьезной работы.

На Волгу сегодня же выехать надо:

Опасность и здесь, и на юго-востоке;

Ты должен для жителей Сталинграда

Убежища вырыть в короткие сроки».

 

Кайтанов вздохнул, распрощался и вышел,

Ни Лели, ни Тани он в сквере не встретил.

Тревога… Тревога… Зенитки на крышах.

Стучат. И летает лохмотьями пепел.

И снова вокзал, эшелон и дорога.

Налет и бомбежка, отбой и тревога.