Глава двадцать девятая

НА МОРЕ ЧЕРНОМ

 

 

Замкнулось окруженье в Приднепровье,

Видна в бинокль противнику Москва.

В лесах осенних желчь смешалась с кровью,

В полях железной сделалась трава.

 

Родные реки взбухли, словно вены,

Побагровело зарево зари.

И где-то заключают джентльмены

О сроках нашей гибели пари.

 

А летчики сгорают в самолетах,

Чтобы в цистерны врезаться внизу,

И девушки молчат на эшафотах —

Не вырвете признанье и слезу.

 

Кто видел в жизни сразу столько горя?

Кто справиться бы мог с такой бедой?

Война идет на суше и на море,

Война и над землей, и под водой.

 

На море Черном, море непокорном,

Потоплен транспорт вражеский вчера.

По серым волнам носятся проворно

Немецкого конвоя катера.

 

Они бомбят. Они в запале мести.

Столбы воды. Столбы огня и гром.

Уже известно им, что в этом месте

«Малютка» прячется на дне морском.

 

Должно быть, у советской субмарины

Все управление повреждено,

Коль на поверхность вынесли глубины

Большое маслянистое пятно.

 

Но слишком рано о подводной лодке,

Чей след соляром черным забурлил,

Как о сраженной, в геббельсовской сводке

Уже кричит по радио Берлин.

 

Когда бы сквозь заклиненные люки,

Сквозь толщу вод проник в отсеки свет,

Видны бы были лица в строгой муке,

Да, в строгой муке. Но не в страхе, нет.

 

Высокий лоб морщиной перекошен,

Краснеют жилки воспаленных глаз.

Мне б лучше не узнать тебя, Алеша!

И надо ж было, чтобы ты как раз!

 

Давление — как в камере кессонной

На дне морском, на черной глубине.

Один товарищ совершенно сонный,

Другой хрипит, а третий как в огне.

 

И хоть понятно всем: приходит крышка, —

А умирать не научились мы.

«Друзья, держитесь, — шепчет наш малышка, —

Никто не даст нам мужества взаймы».

 

Алеша, милый, как же мы считали,

Что мал ты сам и что душа мала.

Бывало, недомерком называли

И обижали, не желая зла!

 

А вот сегодня в званьи краснофлотца

Выносливым ты оказался, брат.

Бывает, что струна не скоро рвется

И держит тяжесть дольше, чем канат.

 

Он аварийный свет зажег и пишет…

Что он там пишет в вахтенный журнал?

Опять я узнаю тебя, Акишин,

Всю жизнь ты письма длинные писал.

 

Но это вынуждено быть коротким.

Ломается, крошится карандаш.

Все меньше воздуха в подводной лодке,

И в срок такой всего не передашь.

 

В журнале вахтенном маршрут исчислен,

И на уже исписанном листе

Словами недосказанными мысли

Таинственно мерцают в темноте:

 

«Любимая моя! В последний час

Тебе пишу всю правду — в первый раз.

(Потоплен транспорт в девять тысяч тонн,

Но корпус лодки сильно поврежден.)

Я чувств своих ничем не выдавал,

Я никогда тебя не целовал.

(Разбит отсек центрального поста.

Матросов душит углекислота.)

Ты не жалей меня. Я счастлив был

Хотя бы тем, что так тебя любил.

(Кончается зарядка батарей.)

Я должен все сказать тебе скорей.

(Наш командир убит.) Но стану врать,

Что будто бы не страшно умирать».

 

Медлительна, безжалостна природа.

Живой Акишин смотрит в темноту,

Вдыхает он остатки кислорода

И выдыхает углекислоту.

 

Вот больше нет ни горечи, ни боли,

Но всем законам смерти вопреки

Он сверху по странице пишет: «Леле»

Квадратными движеньями руки.

 

А толщи волн, колеблясь равномерно,

Покоя ищут в черной глубине,

Там, где, присяге оставаясь верной,

Лежит «малютка» мертвая на дне.

 

Хвостами травы донные лаская,

Проходят рыб холодные тела,

И, как на обелиск, звезда морская

Над капитанским мостиком взошла.

 

 

Глава тридцатая

В ГЛУБОКОМ ТЫЛУ

 

 

Приволжских степей голубое раздолье,

До самого Дона равнины в полыни.

Вот, кажется, ты уже справился с болью,

Но вдруг она снова под горло нахлынет.

 

Здесь люди ни разу не слышали грома

И окна еще затемненья не знали.

Все в тихой задонской станице знакомо,

Хотя необычным казалось вначале.

Камыш этих крыш, как свирели, изящный,

Дымок горьковатый и запах кизячный.

 

Подходят к садам и колхозной овчарне

Просторы учебного аэродрома.

Учлеты — безусые крепкие парни —

Стучат в домино возле каждого дома.

 

Полеты окончены по расписанью.

Обед. Перерыв. А с шестнадцати в классы,

На лекции. Завтра предутренней ранью

По небу чертить пулеметные трассы.

 

И снова обед, перерыв и занятья,

И сон на хозяйской дощатой кровати.

А где-то с врагами сражаются братья,

И ворог советскую землю кровавит.

 

Опять командиру отряда не спится

На хуторе, под одеялом лоскутным.

Возьми себя в руки, товарищ Уфимцев,

Товарищи тоже по битве тоскуют.

 

Легко возвращать рапорта подчиненным:

«Вы здесь на посту! Вы готовите кадры».

Но как запретить своим мыслям бессонным

Страдать после каждого взгляда на карту,

Где линия фронта змеится сурово

К востоку от Харькова и от Ростова!

 

Раз десять Уфимцев ходил к генералу.

Тот злился: «У вас не в порядочке нервы.

От вас еще рапорта недоставало!

Лечитесь. Нет дела важней, чем резервы!»

 

И снова он аэроклубовцев учит

Фигурам и тактике встречного боя.

Курсант Кожедуб поднимается в тучи,

И эхо в степях отвечает пальбою.

 

Уфимцев курсантам завидовать начал:

«Они, окрылившись, умчатся отсюда,

А я перед новыми ставить задачи

Опять по программе ускоренной буду».

 

Он зависть хранил, как военную тайну,

Как нежность к неузнанной девушке Тане,

Как память о той расцветающей ночи,

Что так коротка — не бывает короче.

 

И снова и снова он думал о Тане:

Что с нею сегодня? А может, забыла?

Он писем писать ей, конечно, не станет:

Противно писать из глубокого тыла!

 

И в степи один отправляется Слава,

В осенних просторах спокойствия ищет.

Печально шуршит под ногами отава,

Зеленою пылью покрыв голенища…

 

Из штаба бежит вестовой: «Я за вами,

Товарищ майор, генерал вызывает!»

Стоит генерал под крылом самолета.

И тут же, как память о давнем несчастье,

Под белой холстиной виднеется что-то

На жестких походных носилках санчасти.

 

«Тут к нам обратились… Тяжелые роды…

В больницу доставить колхозницу надо.

Придется, помощником став у природы,

Везти эту женщину до Сталинграда.

Вам ясно?» — «Я слушаюсь». — «Взлет разрешаю.

Ответственность, видите сами, большая».

 

И вот уже снизу мелькают овраги,

Для боя — высотки, для мира — пригорки.

«Нашлось наконец примененье отваге», —

Уфимцеву в небе подумалось горько.

 

«А может, не прав я?» В кабине учебной,

Ремнями спелената, скручена болью,

Ждет помощи женщина с грузом волшебным,

С неначатой жизнью, зажженной любовью.

 

Все будет! Земля станет юной, веселой,

Мы в этой войне защитим Человека.

Рождаются дети, которые в школы

Пойдут в середине двадцатого века.

 

Все будет! Все ясно и правильно будет!

Твое поколенье — у мира в разведке.

Нам смертью грозят, но рождаются люди —

Герои шестой и седьмой пятилетки.

 

Они по реликвиям и экспонатам,

По книгам, рассказам и кинокартинам

Представят ли, как было тяжко солдатам,

Как их сквозь огонь было трудно нести нам?

 

В руках твоих завтрашней жизни спасенье,

Мечта о бессмертье, о нашем народе.

Приволжье клубится туманом осенним,

И солнце за линию фронта уходит.

 

Ладонь как приварена к сектору газа.

Задание срочное — жми до отказа.

Плотнеет туман, и сгущается сумрак.

И дождь бесконечный висит, как преграда.

Ну, где этот самый Гумра́к или Гу́мрак,

Окраинный аэродром Сталинграда?

 

И вдруг под машиною мокрые крыши.

Бензин на исходе. Потеряна скорость.

И ветер отчаянный сделался тише,

И стелется поле, травой хорохорясь.

 

Порядок! Рывком открывая кабину,

Кричит он бегущим под крылья солдатам:

«Скорее носилки, врача и машину!»

А ливень струится по крыльям покатым.

 

Носилки тяжелые с грузом нежданным

Солдаты в машину кладут осторожно…

Согласно прогнозу и метеоданным,

Сегодня обратно лететь невозможно.

 

Что делать с собою? Иль в город податься?

Как раз отправляется к центру автобус.

И едет майор по земле сталинградской,

Что осенью дышит, под ливнем коробясь.

 

Он вышел на площади. Все здесь уныло,

И мокрые зданья блестят, как в полуде.

«Герой — представитель глубокого тыла», —

Наверное, думают встречные люди!

 

Тоска! Не избыть этой вечной обузы.

Навстречу майору плывут из тумана

Вокзал и танцующие карапузы

Из гипса вокруг неживого фонтана.

 

На площади в сквере пустом постоял он

У братской могилы бойцов за Царицын.

И к Волге спустился, шагая устало, —

Напиться воды иль отваги напиться.

 

Подумалось летчику: «Где заночую?» —

И тут же в какую-то долю момента

Он запах земли и железа почуял

И тронутый сыростью запах цемента.

 

Пахнуло весной, Метростроем, Москвою,

И сделалось сладко, и сделалось больно.

И верно — под кручею береговою

Заметил он вход в невысокую штольню.

 

Тонюсенький луч выбивался оттуда.

Рывком распахнул он дощатую дверцу,

И взору открылось подземное чудо,

Знакомое с юности глазу и сердцу:

 

Чумазые лампочки вглубь уходили,

В край гномов, а может быть, в мир великанов.

Навстречу, как в нимбе из света и пыли,

Шел — кто бы вы думали? — Колька Кайтанов!

 

 

Глава тридцать первая

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

 

 

Комната с железной койкою

Неуютна и тесна.

Ясно, что у Славы с Колькою

Эта ночь пройдет без сна.

 

«Ну, рассказывай, рассказывай,

Как Москва?» — «Москва цела».

«Что ты делаешь здесь?» — «Разные

Чрезвычайные дела

 

Мы должны укрытья выстроить

Хоть покуда не бомбят.

Темпы требуются быстрые,

Но не знает Сталинград,

 

Что на всякий случай загодя

Мы копаем у реки

И вывозят глину за город

По ночам грузовики».

 

«Но до фронта расстояние —

Километров восемьсот.

Не вмещается в сознание,

Что сюда война придет».

 

«Ты пойми, в какой опасности

Наш большой советский дом».

«Тяжело… Замнем для ясности…

Лучше с горя разопьем

 

Жидкость пятисотрублевую

Под названием „первач“.

Есть и колбаса пайковая,

Не угрызть ее, хоть плачь.

 

За пилотов! За строителей!

И за то, чтобы на фронт!»

Выпили и снова выпили,

С маху обжигая рот.

 

Начинает речь не пьяную

Слава, став еще мрачней:

«Должен выпить за Татьяну я,

Но не спрашивай о ней».

 

«Не желаешь — не рассказывай,

Скажешь — будет под замком.

Впрочем, если кареглазая,

Я с ней, кажется, знаком».

 

«Шутишь!»

«Не до шуток, где уж там.

Разве я не рассказал?

Вместе с Лелей эта девушка

Приходила на вокзал».

 

«Востроносенькая?»

«Правильно!»

«Это просто чудеса!

Со стыда, что в тыл отправили,

Я ей писем не писал».

 

«Ты, Уфимцев, после этого

Сукин сын. Но от души,

Как товарищу, советую —

Ты ей тотчас напиши».

 

…Волга. Ночь. Пора военная.

По стране бредет беда.

Разговоры откровенные

Утешали нас тогда.

 

Невеселые признания —

Память довоенных дней —

И совместное молчание,

Что порою слов сильней.

 

Где метро вагоны синие?

Увезли детей куда?

Недостроенные линии,

Может, залила вода?

 

И сирены звуком режущим

О тревоге говорят,

И зовут бомбоубежищем

Станцию «Охотный ряд».

 

Вам, друзья мои угрюмые,

Невдомек, что в этот час

Кто-то помнит, кто-то думает,

Кто-то очень верит в нас.

 

Мрак в туннеле недостроенном,

У насосов на посту

Девушки стоят, как воины,

Всматриваясь в темноту.

 

Но не слышно стрекотания

Боевого молотка

В узкой штольне вижу Таню я —

Робкий взгляд из-под платка.

 

Ты ли это? Что ты делаешь

У водоотливных труб,

Неумелая, несмелая,

С первой складкой возле губ?

 

Или близости к любимому

Ищешь там, где вырос он?

Шелестит вода глубинная,

Проступая сквозь бетон.

 

По туннелю под Москва-рекой,

Где замшел бетонный свод.

С электрическим фонариком

Кто-то ходит взад-вперед.

 

И лицо, родное издавна,

Различить во тьме я рад:

Инженер Теплова призвана

Охранять подземный клад.

 

Обменялись Таня с Лелею

Взглядами понятней слов.

Жизнь с одной, похожей долею

Их свела под общий кров.

 

И друг друга любят спрашивать,

Зная наперед ответ:

«Как там наши?» — «Что там с нашими?»

«Нет вестей?» — «Покуда нет».

 

Бригадир и летчик! Слышите?

Разговор о вас идет.

Почему же вы не пишете

Тем, кто любит вас и ждет?

 

Вот где встречею недолгою

Согреваете сердца:

Не на фронте, а над Волгою,

Что сейчас темней свинца.

 

Вам на боевую вахту бы,

Но пока приказа нет.

Мирный, медленный над Ахтубой

Проявляется рассвет.

 

В хмуром небе не лучи еще —

Световые веера.

«Мне пора лететь в училище!»

«Мне на свой объект пора!»

Обнялись медвежьей хваткою,

Разошлись походкой шаткою.

 

 

Глава тридцать вторая

УЗНИКИ

 

 

Лежит пластом плененная Европа,

И явь ее страшней, чем страшный сон.

На всем следы всемирного потопа

И запах газа с именем «циклон»,

Изломанные свастиками флаги,

И оккупанты, серые, как вши.

…Сынов Германии в режимный лагерь

Передало правительство Виши.

 

Вагон был предоставлен коммунистам

Такой, чтоб не сумели убежать.

Так с родиной, любимой, ненавистной,

Товарищ Фриц увиделся опять.

 

Интербригадовца узнать не просто:

За годы эти жуткие он стал

От худобы как будто выше ростом,

С лицом угластым, темным, как металл.

 

Он видит аккуратные бараки

И печь, где и тебя сожгут дотла.

Худые тени движутся во мраке

Вдоль ржавых ограждений в три кола.

Натасканы на сладкий запах крови,

Немецкие овчарки наготове.

 

Сидит при счетверенном пулемете

На черной вышке черный часовой.

Ужели здесь гуляли Шиллер с Гете,

Шел Вагнер с непокрытой головой?

 

Но ты ведь тоже здесь! Ты их наследник,

И неотъемлемы твои права.

Сожми в кулак остатки сил последних, —

Пока ты жив — Германия жива.

 

Туда-сюда болотные солдаты

Таскают бревна скользкие с утра.

Их каторжные куртки полосаты,

И на согбенных спинах номера.

 

Сегодня в лагерь пригоняют русских.

Здесь их сильнее, чем свободы, ждут…

Вдруг замешательство в воротах узких,

И вот они идут, идут, идут.

 

Наручниками скованы попарно,

Наперекор ветрам своей судьбы,

Плечом к плечу шагают эти парни —

Как бы оживший барельеф борьбы.

 

В провалах глаз — сухой огонь расплаты.

Покрыты пылью, плотной и седой,

Шинели и матросские бушлаты,

Пилотки, шапки с вырванной звездой.

 

Их увидали узники Европы,

Похожие на скопище теней.

Тогда в толпе возник чуть слышный ропот,

Как будто птицы пронеслись над ней.

 

Сравняла арестантская одежда

Берлинцев, москвичей и парижан.

Но первый свет, но первый луч надежды

По изможденным лицам пробежал.

 

И потянулись месяцы неволи,

Как звенья цепи, дни — один в один.

А по ночам прилив душевной боли:

«Германия! Ужели я твой сын?!»

 

Прошла зима, за ней зима вторая.

Фриц хода времени не замечал,

Пока во тьме зловонного сарая

Он русского бойца не повстречал.

 

Кто этот пленник, окруженный строгим,

Особым уваженьем земляков?

Он очень слаб, едва волочит ноги,

И на запястьях шрамы от оков.

 

Его натянутые скулы смуглы,

И губы ниточкой, и нос остер.

Горячие глаза черны, как угли,

Но сед его мальчишеский вихор.

 

(Я видел раньше это непростое

Лицо, но в повторенье — и оно

Не горем, а девичьей красотою

Казалось мне тогда озарено.)

 

По слухам, он еще под Минском ранен.

Враги в лесах охотились за ним.

Друзья его зовут полковник Танин,

Но, вероятно, это псевдоним.

 

И в разговоре очень осторожном

Они друг друга стали узнавать.

Еще со смертью побороться можно —

Двум не бывать, одной не миновать!

 

«Ведь вы солдат Испании? Отлично.

Не будем забывать своих забот.

Антифашистов, вам известных лично,

Пожалуйста, возьмите на учет.

 

В отдельности поговорите с каждым.

Проверить надо всех, не торопясь:

Кто может справиться с заданьем важным

И с Тельманом в тюрьме наладить связь?

 

Товарищи из Франции и Польши

Связались с партизанами уже.

Не мне учить вас, чем живет подпольщик,

Как ни было бы тяжко на душе».

 

Они расстались. Все, как прежде, было:

Овчарки, пулеметы, смерть и труд.

Но Фриц дышал отныне новой силой,

Сраженьем, продолжающимся тут.

 

Стал этот лагерь, спрятанный за лесом,

Среди полей сожженных и болот,

Необычайным мировым конгрессом:

Как там ни тяжело — борьба идет!

 

(В последний час: в районе Орлеана

Крушение устроили маки;

На берегах Норвегии туманной

Склад пороха взорвали рыбаки.)

 

И комендант исходит лютой злобой:

«Перестрелять евреев и цыган;

Антифашистов — на режим особый,

Сковать их по рукам и по ногам!

 

Военнопленных русских — самых прытких

Туда же, в карцер. И пускай они

Отведают средневековой пытки,

Усовершенствованной в наши дни».

 

И вышло так, что в темном каземате,

Где нет ни табурета, ни кровати,

Среди промозглой сырости и мглы,

Спина к спине — полковник Танин с Фрицем.

По темным лицам ползают мокрицы…

Ручные и ножные кандалы

Несчастным не дают пошевелиться.

 

О чем они кровавыми губами

Друг другу шепчут? Кажется, о том,

Что суждена развязка этой драме,

Все в мире переменится потом.

 

Москва в Берлин ворвется не для мести,

Хотя жесток и страшен счет обид.

Германия разбитая воскреснет,

Преодолев отчаянье и стыд.

 

Вернется Гете, возвратится Шиллер,

И Вагнер в буре музыки придет.

Так будет, будет! Так они решили,

Встречая новый сорок третий год.

 

(В последний час: у Волги и у Дона

Кольцо замкнулось вкруг фашистских войск.

Враг жрет конину. Тает оборона,

Как в блиндажах на свечках тает воск.

 

И залпы артиллерии советской

По траектории вокруг земли

Летят и тюрьмы сотрясают вестью,

Что наши в наступленье перешли.)

 

У заключенных времени так много!

О прежней жизни, радостях, тревогах

Они друг другу шепчут без конца.

И слышат только стены одиночки,

Что взял себе полковник имя дочки —

Ведь это не зазорно для отца.

 

Она в Москве. Она зовется Таней.

Теперь уже ей девятнадцать лет.

А у товарища воспоминаний

Ни о семье, ни об уюте нет.

Не делит он ни с кем своих страданий,

Любовь — ему неведомый предмет.

 

Он сын борьбы, и муж ее, и может

Отцом ей стать и братом на века…

Наверное, успеют уничтожить

Его и русского большевика.

 

Но если не бессмертны коммунисты,

То дело их бессмертно! Вновь и вновь

Они сражаются, идут на приступ,

И в том их жизнь, их правда, их любовь.

 

И русский вспоминает про метели,

Что нынче закипают на Дону.

Двадцатого столетья Прометеи,

Они, как победители, в плену.

 

 

Глава тридцать третья

«ХОЗЯЙСТВО КАЙТАНОВА»

 

 

Поправившись после второго раненья,

В песках и снегах, по разбитому следу,

Заволжьем, минуя пустые селенья,

Опять в Сталинград осажденный я еду.

 

Уже иноземцы в кольце, словно волки,

Вся в красных флажках наша карта штабная,

Но нашим гвардейцам, притиснутым к Волге,

По-прежнему трудно, и я это знаю.

 

Вот берег. И дальше нельзя на машинах:

Искромсанный лед, затонувшее судно,

И в дымке над кручею — город в руинах.

От края до края мертво и безлюдно.

 

Иду к переправе. Опять перестрелка.

Дубеет лицо от морозного ветра.

У берега столб и фанерная стрелка:

«Хозяйство Кайтанова — семьдесят метров».

 

Быть может, ошибка? Не верится даже,

Что встречу я здесь своего Николая.

Спускаюсь в какой-то невзрачный блиндажик,

Где в бочке поленья стреляют, пылая.

 

А друг мой лежит на березовых нарах,

Мучительный сон придавил его грузно.

Он, в шапке солдатской и в валенках старых,

Не сразу товарищем юности узнан.

 

Читатель подумает: нет ли обмана?

Поверить ли этому доброму чуду?

Как будто нарочно, как пишут в романах,

Встречаются эти ребята повсюду.

 

Я тоже смущен совпаденьем немного.

Но в нем ни фантазии нету, ни вздора.

Ходите не с краю, а главной дорогой —

И встретите всех, кто вам близок и дорог!

 

«Проснись, бригадир!» Он припухшие веки

Приподнял и мне улыбнулся устало,

Как будто мы только что виделись в штреке,

А лет этих огненных как не бывало.

 

«Здоров, сочинитель! И ты в Сталинграде?

Отлично! Садись. Раздевайся. Обедал?

Досталось, однако, всей нашей бригаде.

Но здесь нам должна улыбнуться победа».

 

«Ты чем тут командуешь?» — «Строил туннели.

А с августа послан держать переправу.

Представь, что недавно — на прошлой неделе —

Я видел вторично Уфимцева Славу.

 

Он ехал взглянуть на фашистского аса.

На сбитого летчика первого класса.

Птенцов обучать довелось ему в школе.

В глубоком тылу тяжело ему было,

Он рвался на фронт, как орел из неволи,

Но тут к нам война и сама подступила.

 

Узнать бы еще, где Алеша Акишин!

Должно быть, легка она — жизнь краснофлотца!

Я спрашивал Лелю: он пишет — не пишет?

Молчит, а сама, видно, ждет не дождется!»

 

«Ты что это, вправду? Ревнуешь, быть может?»

«Ничуть не ревную. К Алеше тем паче.

Тут случай особый, он труден и сложен,

Но Леля, как вспомнит Акишина, плачет.

 

Вот Лелины письма, читай, если хочешь,

У нас от товарищей нету секретов».

Рукой он разгладил измятый листочек,

В кармане его гимнастерки согретый:

 

«Коля! Мы как-то неправильно жили.

Мало смеялись и скупо дружили.

Это в разлуке особенно видно.

Не за тебя, за себя мне обидно.

 

Вот и сейчас написать я хотела,

Чтобы письмо голубком полетело,

А получается как-то коряво…

В полном порядке наш маленький Слава:

Есть из-за Камы две телеграммы.

 

Что у меня? Лишь тоска да работа.

Жмем под землей до десятого пота.

Но ничего, потруднее бывало —

Стройка не сразу росла-оживала.

 

Сам понимаешь, что сил маловато:

Женщины только в метро да девчата.

Вдовы, солдатки и брошенки вместе,

Жены и дочки пропавших без вести,

А из мужчин только дядя Сережа.

Все на фронтах, на войне, кто моложе.

 

Рядом со мною

В мокром забое

Девочки в тапочках —

Цыпки на лапочках.

 

Но к январю сорок третьего года

Путь дотянули до автозавода.

Поезд пустили! Не верили сами

В то, что такое построено нами.

 

Милый! Ну как там у вас, в Сталинграде?

Чаще пиши мне любви нашей ради!

Точка. Спешу. Начинается смена.

Крепко целую. Елена».

 

Сложил Николай этот листик заветный,

Потершийся сильно на линиях сгиба,

И, в печку подбросив хрустящие ветви,

Задумчиво вымолвил: «Леле спасибо

 

За веру в победу, которой так щедро

Она одарила меня в эту пору».

Мы вышли в поток сталинградского ветра,

Чертовски мешающего разговору.

 

Опять переправа под беглым обстрелом,

А надо идти мне участком опасным,

По черному льду, по настилам горелым,

Туда, где спасают мечту о прекрасном.

 

Прощаемся так, будто встретимся снова

Сегодня иль завтра, — беспечные люди,

Когда мы поймем, как разлука сурова

И, может случиться, что встречи не будет.

 

«Пока!..»

«До свидания!..»

Взмах рукавицы,

И я ухожу по плотам и понтонам

Туда, где разрушенный город дымится,

Где нам потрудней, чем врагам окруженным.

 

И в штабе дивизии, что над рекою

Врыт в кручу, — над ним, по бугру, оборона, —

К стене прислонясь, ощущаю щекою

Шершавое прикосновенье бетона.

 

И мне оно — как материнская ласка,

Как юности, дружбы и силы примета.

Куда ни пойду — всюду столб и указка:

«Хозяйство Кайтанова» рядышком где-то.