Глава тридцать девятая

ВТОРАЯ ЛЮБОВЬ

 

 

Шли в Управленье разговоры:

Кайтанов — он такой-сякой,

Поспорит и дойдет до ссоры,

Не ценит собственный покой.

 

Набрался мудрости на войнах,

Разнес проект в один момент.

Им инженеры недовольны,

Обижен член-корреспондент.

 

Однако он работник дельный,

Имеет несколько наград…

Пускай на факультет туннельный

Учиться едет в Ленинград.

 

А как его семья? Теплову

Со стройки отпустить нельзя.

Но разлучаться им не ново,

Привычно, я б сказал, друзья.

 

Пускай они решают сами,

Но вуз ему необходим.

А Ленинград не за горами,

И все условья создадим.

 

Все ясно, не к чему придраться,

И выдан проездной билет.

Так стал Кайтанов ленинградцем

По крайней мере на пять лет.

 

Я захожу к друзьям старинным,

Но Лелю нелегко застать.

С кайтановским подросшим сыном

Придется посидеть опять.

 

Мальчишка здорово рисует,

Про все, как взрослый, говорит,

Его Вьетнам интересует

И что такое Уолл-стрит.

 

От папы вести слишком кратки,

Он пишет: очень трудный год,

Да телеграмму: «Все в порядке» —

Раз в две недели маме шлет.

 

У дяди Славы перемены:

Он приезжал прощаться к нам,

Он служит где-то возле Вены,

И тетя Таня тоже там.

 

…Мне не собрать друзей далеких,

Но буду с ними я везде.

Так помнят реки об истоке,

Так помнят птицы о гнезде.

 

И выпал мне отъезд нежданный.

Экспрессом «Красная стрела»,

И ночь в пути, и день туманный

Сквозь рябь вагонного стекла.

 

В купе сосед, профессор бойкий.

Зайти ехидный дал совет

В квартиру Пушкина на Мойке,

Чтоб знать, как скромно жил поэт.

 

Но, времени имея мало

На поучительный досуг,

Я сразу бросился с вокзала

Туда, где учится мой друг.

 

Как раз звонок по-детски звонок.

И странен всем, как в мае снег,

Среди мальчишек и девчонок

Седоголовый человек.

 

Кайтанов! Лапы мне на плечи

Кладет он грузно. «Здравствуй, друг!»

Я ощущаю легкость встречи,

Родную тяжесть этих рук.

 

«Ну, что там Славик? Как там Леля?

Письмо? Давай его сюда!

Сегодня с лекции на волю

Сбегу, — невелика беда».

 

И мы шагаем с ним проспектом,

Как жизнь, широким и прямым,

Сто раз поэтами воспетым,

С далеким шпилем золотым.

 

Минуем строгие кварталы,

Не клеится наш разговор…

Но вот навстречу самосвалы,

И виден во дворе копер.

 

Для нас нет зрелища дороже,

Для нас нет выше красоты:

«Смотри! Метро здесь строят тоже,

Хотя ужасные грунты».

 

«Ты где живешь?» — «Снимаю угол».

«Пойдем к тебе?» — «Не по пути!»

Ужели он не хочет друга

В свою обитель завести?

 

Мне это показалось странным.

Ну что ж, на нет и нет суда.

Пахнуло чадом ресторанным.

«А может быть, зайдем сюда?

 

Вон в глубине свободный столик,

Студент не прочь бы коньячку».

В задорных разговорах Коли

Улыбка прятала тоску.

 

Но, не назвав ее причины,

Он еле совладал с собой.

Не любят говорить мужчины

О том, что может стать судьбой.

 

Лет через шесть в степях за Доном

Услышал я его рассказ,

Но, споря с времени законом,

Передаю его сейчас.

 

Отличный угол снят был Колькой:

Славянским шкафом отделен,

Был со столом, с походной койкой

Дворец студенческих времен.

 

Хозяйка постояльцу рада:

Зимою страшной у нее

Всех близких отняла блокада,

Оставив горе да жилье.

 

А как зовут ее? Не важно,

И разве вам не все равно?

На лампе абажур бумажный,

И в комнате полутемно.

 

Я знаю поколенье женщин,

Которые живут одни,

Достойные любви не меньше,

Чем те, кто счастлив в наши дни.

 

Заботливы ее вопросы.

Все вечера они вдвоем…

Она свои тугие косы

Завяжет золотым узлом

 

И сядет рядом, пригорюнясь,

Сомкнув кольцо округлых рук.

Нет, это, кажется, не юность,

Вы поздно встретились, мой друг!

 

Не очень громко, безыскусно,

Сбиваясь часто, — ну и пусть! —

Она стихи поэтов грустных

Читает Коле наизусть.

 

Но в этом нету вероломства:

Ведь он до рокового дня

Из всех поэтов (по знакомству)

Читал лишь одного меня.

 

И вспоминает виновато

Он свой московский непокой:

«Повадка Лели угловата,

И нет в ней тайны никакой?..

 

А наше первое свиданье

У лунных просек на виду,

И комсомольское собранье

Тогда, в тридцать седьмом году,

И в сорок первом расставанье,

Преодолевшее беду?..»

 

Все тоньше память жизни прежней,

И вот уже она — как нить.

Любовь ее все безнадежней,

И надо что-нибудь решить,

 

Иначе этот взгляд печальный,

Где тьма как свет и свет как тьма,

Где встреча длится, как прощанье,

Сведет с ума, сведет с ума.

 

Но голосом глухим, как эхо,

Хозяйке говорит жилец:

«Я в общежитье переехал,

Прости меня. Всему конец».

 

И зубы стиснуты до боли,

Так тяжко на душе. Но он

Не зачеркнет второй любовью

Все то, во что навек влюблен!

 

Пускай всегда хранится в тайне

То, что на берегу донском

Мне позже рассказал Кайтанов

О подвиге своем мужском.

 

Нет, вовсе не о той победе,

Которой хвастают хлюсты,

А о рожденном на рассвете

Высоком чувстве чистоты.

 

 

Глава сороковая

КОГДА ОДИНОКО

 

 

Рассветной звезды молодыми лучами

Мы в разные стороны, дальше и дальше

Расходимся, шедшие вместе вначале,

Сквозь общие радости и неудачи.

 

А нашему утреннему поколенью

На опыте жизни пришлось убедиться,

Что Мы — это главное местоименье

И Я — лишь его небольшая частица.

 

Но что нам поделать, товарищи, если

И солнца лучи не встречаются в небе.

Бывает, для хора написана песня,

А петь одному ее выпадет жребий.

 

Товарищи! Как мне без вас одиноко!

Кайтанов, наверно, еще в Ленинграде,

А Слава опять улетает далеко,

И вся наша дружба в невольном разладе.

 

Портрет на стене — Ильича крутолобость,

Шеренгами книги стоят, как солдаты…

Морями и странами светится глобус,

От света неяркого тени горбаты…

 

Опять над романом сижу до рассвета,

И кажется мне временами, что это

Веду я стихи, как туннель через скалы,

Сквозь жизни глубины, сквозь горы и годы,

Песок мелочей и событий обвалы,

Сквозь черные и сквозь прозрачные воды.

 

Вдруг кажется, что ничего не выходит,

Перо по странице беспомощно бродит…

В поэты я выдвинут был бригадиром,

На очень высокую, трудную должность:

Один на один с окружающим миром

Над белым листом остается художник

А нам, в коллективе с младенчества росшим,

Так нужно повсюду быть с другом хорошим!

 

С таким, чтобы вместе в огонь или в воду,

С таким, чтобы рядом в жару или в стужу.

Иначе, как жабы в сырую погоду,

Пустые обиды вылазят наружу:

 

Тем был я не понят, а этим не признан,

Там высмеян больно, туда-то не позван.

Ничтожные чувства при социализме

Еще нас терзают довольно серьезно.

 

Но есть огорчения и пострашнее,

О них умолчать и забыть я не смею:

Оглотков! Не помните этой фигуры?

Он в подлости жил и погиб как собака.

А нынче Оглотков от литературы

Воскрес! До чего вы похожи, однако!

 

Он ходит за мной, клеветник и наушник,

Статейки кропает он с видом научным,

В которых чернит мою чистую веру

И автора хает с героями вместе.

Зачем? Для того лишь, чтоб сделать карьеру, —

Ведь нет у такого ни чувства, ни чести.

 

Молчит телефон… Хоть бы кто по ошибке

Мой номер набрал… Я включаю приемник.

Взвились и замолкли заморские скрипки.

Как тихо… Как пусто в пространствах огромных.

 

Вы не думайте, я не ною,

Просто трудно порой ночною, —

Не работается, не спится,

Без товарищей свет не мил!

Но один сейчас за границей,

На конгрессе борцов за мир;

 

Спят, устав от трудов, другие;

Ну а третьи спят вечным сном, —

Наши самые дорогие,

За которых мы все живем.

 

Перед светлою их судьбою

Как-то даже неловко мне

Заниматься самим собою,

С мелкой грустью наедине.

На позднем рассвете, усталый и сонный,

Бегу отвечать на звонок телефонный.

 

«Большая Медведица вас вызывает».

Вот глупая шутка иль сна продолженье?

А впрочем, чего на земле не бывает!

И слышу я голос: «Приветствую, Женя!

 

Кайтанов на проводе. Здравствуй, дружище!»

«Откуда ты взялся?»

«Я с нового места.

Медведицу после на карте отыщешь,

Покамест она никому не известна.

 

На новую стройку я послан в разведку,

Теперь я сижу на практическом деле:

Закончив студенческую пятилетку,

В степях для воды пробиваю туннели.

Ты должен приехать ко мне непременно, —

Учти, для стихов это место бесценно…

 

Еще не забудь моей маленькой просьбы:

Зайди к нам домой, если время нашлось бы.

Будь другом! Я очень волнуюсь за сына, —

Опять про юнцов фельетоны в газетах.

В наставники Славику нужен мужчина,

Мальчишка нуждается в наших советах».

Всегда разговор на большом расстоянье

Таит недосказанность в окончанье.

 

…Признаюсь, я начал, тревожась немного,

Воспитывать сына приятелей давних.

Совсем не по мне эта роль педагога,

Какой из меня, извините, наставник!

 

Теплова на шахте. Я радостно встречен

Мальчишкой в просторном костюме отцовском.

Потом у меня мы сидели весь вечер,

Серьезно беседуя о Маяковском.

 

Юнец обо всем говорит нагловато.

«Не слишком ли ты задаешься, приятель?» —

Спросил я его, позабыв, что когда-то

Сам детскую робость за наглостью прятал.

 

А вдруг лобовая атака на доты?

Ты первым пойдешь или голову спрячешь

Смотрю на него, не скрывая заботы,

Мне кажется, мы вырастали иначе.

 

Но это во всех поколеньях, быть может,

Имеет свое объясненье простое:

Октябрьским гвардейцам казались мы тоже

Весьма легкомысленной мелкотою.

 

 

Глава сорок первая

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

 

 

Люблю дорогу — самолет, и поезд,

И дальнего автобуса пробег.

Готов я мчать в пустыню и на полюс —

В движенье глубже дышит человек.

 

Для путешествия мне дай лишь повод,

Меня в дорогу только позови,

И я готов, как телеграфный провод,

Быть вестником событий и любви.

 

Мне поручили сочиненье песен

Для фильма о военных моряках,

И за ночь очутился я в Одессе

С одним портфелем да плащом в руках.

 

Фантазия ли в этом виновата,

Но иногда, въезжая в города,

Вдруг кажется, что здесь бывал когда-то,

Хотя и близко не был никогда.

 

Таким явился мне приморский город,

Невероятных полный новостей:

На улицах кипел горячий говор,

След южного смешения страстей;

 

Спускались к морю крыши, как террасы,

Открытые для солнца и ветров,

Зеленоусым Бульбою Тарасом

Шумел платан, и нежен и суров.

 

И я по плитам затвердевшей лавы,

Что с древности, наверно, горяча,

Спустился к синей колыбели славы,

К морским волнам, где тральщиков причал

 

Для фильма нужно видеть жизнь матросов,

На корабле я принят был как гость.

Немало глупых задавал вопросов,

Поскольку раньше плавать не пришлось.

 

Но мне прощали эти разговоры

Великие герои без прикрас,

Воюющие до сих пор минеры,

Что в жизни ошибаются лишь раз.

 

…Еще в начале нашего маршрута

В тумане растворились берега,

Со всех сторон вздымались волны круто

Подобьем бирюзовых баррикад.

 

Чувствительный прибор сработал четко,

Его сигналы объяснили мне:

В квадрате этом мертвая подлодка,

Чья — неизвестно, залегла на дне.

 

Напялив водолазную одежду,

Доспехи марсианские свои,

На дно морское с фонарем надежным

Спустился старшина второй статьи.

 

Над ним качались водяные горы,

И тишина вокруг была как гром.

Средь зарослей багровой филлофоры,

Ракушками обросшую кругом,

Он обнаружил мертвую «малютку»,

Здесь пролежавшую десяток лет,

Когда-то искореженную жутко

Ударом бомб глубинных и торпед.

 

Таких вестей не удержать в секрете:

Когда в Одессу лодку привели,

На берегу уже стояли дети

И моряки, покинув корабли.

 

Что там, за переборкою двойною,

В отсеках, не заполненных водой?

Броня уже не кажется стальною,

Так обросла багровой бородой.

 

Волшебной палочки прикосновенье,

Сиянье автогенного огня —

И наступило страшное мгновенье:

В отсеки хлынул свет и воздух дня,

 

Там, как живой, матрос, нагнувшись, пишет

В тельняшке рваной, как тогда сидел.

Меня пронзило памятью: Акишин!

Но броситься к нему я не успел.

 

При соприкосновеньи с кислородом

Он, как сидел с карандашом в руках,

Обмяк и на глазах всего народа

Стал рассыпаться, превращаясь в прах.

 

Я задыхался. Так мне стало душно,

Как будто весь наличный кислород

За десять лет в пространстве безвоздушном

Себе теперь мой бедный друг берет.

 

Мне в тот же вечер в штабе рассказали,

Что случай удивительный весьма,

Но на «малютке» в вахтенном журнале

Нашли обрывок личного письма:

«Ты не жалей меня. Я счастлив был

Хотя бы тем, что так тебя любил».

 

Я объяснил начальнику морскому,

Что с этим человеком вместе рос

И та, кому писал он, мне знакома,

Она не знает, как погиб матрос.

 

Пусть это трудно другу и солдату,

Но повелело горе мне само

Немедленно доставить адресату

Десятилетней давности письмо.

 

Мне выдали страницу из журнала,

Истлевшую — едва видны слова, —

И на исходе дня меня встречала

Обычной суматохою Москва.

 

Но я не представлял себе, как трудно

Мне будет Леле рассказать о том,

Что тот, кто спал так долго непробудно,

К ней нынче обращается с письмом.

 

И все же я отправился на стройку,

На шахту, где начальницей она,

И в проходной услышал голос бойкий,

Как в дальние, былые времена.

 

Шла Леля в шлеме и комбинезоне

Навстречу мне по шахтному двору,

С прорабом рассуждая о бетоне,

Кляня вовсю снабженцев и жару.

 

«А, это ты, писатель! Очень рада!

Я о тебе подумала как раз.

Почаще заходить на шахту надо,

Не отрываться от рабочих масс».

 

Я молча протянул ей лист бумаги,

Помятый и истлевший по краям,

Где наш Алеша, как слова присяги,

Ей написал: «Любимая моя!»

 

Она признанье это прочитала —

Как много сказано в одной строке!.. —

И, улыбнувшись горько и устало,

Спустилась в шахту, сжав письмо в руке.

 

В тот день в подземном станционном зале

Каком? Не важно — где-то по кольцу, —

Бетон в квадратные опоры клали,

И срок работы подходил к концу.

 

Тут появилась инженер Теплова,

Прошла не как обычно, а быстрей.

И, никому не говоря ни слова,

Трубы обрезок взяв у слесарей,

 

Туда письмо Акишина вложила

И, зачеканив с двух сторон свинцом,

Письмо меж арматуры поместила

И отошла с задумчивым лицом.

 

Никто не видел этого. Бетоном

Письмо со всех сторон окружено.

Пусть будет о моем дружке влюбленном

Одним векам рассказывать оно.

 

 

Глава сорок вторая

ПЕРЕД ПОЛЕТОМ НА ЛУНУ

 

 

Роман мой подходит к концу понемногу,

А жизнь продолжается, полнясь, как прежде,

Разлуками, встречами, счастьем, дорогой

И грустью непрошенной, близкой к надежде.

 

Я должен еще рассказать вам о Славе,

Чтоб не был в обиде товарищ военный.

Семейство Уфимцевых в полном составе

Недавно в Москву возвратилось из Вены.

 

Конечно, мы сразу поехали к Леле:

Традиция — это великое дело.

Ну просто смотреть невозможно без боли,

Как Леля осунулась и похудела.

 

«Все ездит, мотается мой благоверный,

Меня не берет он на стройку донскую…

Всю жизнь проживем мы в разлуке, наверно».

«Ты очень тоскуешь?»

«Немного тоскую».

 

«А мы вот с Татьяной, где б ни были — рядом.

Опасно меня оставлять без пригляда!»

«Татьяна работает?»

«Что вы, куда там!

Полковнице это поди неприлично.

До вечера не расстается с халатом,

Сама себе шьет и готовит отлично».

 

«Вот странное дело! А что будет дальше?» —

Елена с тревогой спросила у Славки.

«А дальше присвоят ей чин генеральши,

А может, и так проживем до отставки».

 

Потупилась Таня под Лелиным взглядом,

И Слава взглянул на Теплову с опаской.

Им вдруг показалось никчемным нарядом

Тафтовое платье с воланом и баской.

 

Товарищ Уфимцев, пилот бесшабашный,

Не знал я того, что ты деспот домашний!

Напрасно забыл ты, что очень недавно

Татьяна твоя с Метростроем дружила.

Ты стал в ее жизни событием главным,

Душа ее сжалась, как будто пружина.

 

Но ты берегись! Развернется однажды —

Тогда устоять ли уютному дому?

И, может случиться, полжизни отдашь ты

За то, чтобы все начинать по-иному.

 

Но, к счастью для них, тут явился из школы

Полковников тезка. Смотрите, как вырос!

С зачета как раз, возбужденный, веселый.

«Пятерку принес?»

«Нет, четверка случилась!

 

И папа хватал в Ленинграде четверки,

Хоть был самым старым…

Нет, старшим, студентом».

Мальчишка глазами прирос к гимнастерке,

Где звездочка и разноцветные ленты.

 

Герой оживился: «Послушайте, други,

В году, как мне помнится, двадцать девятом

Мы у Циолковского были в Калуге

С экскурсией, всем пионерским отрядом.

 

Великий ученый спросил про отметки,

И мы, представители солнечной эры,

Ответили бойко: „У нас в семилетке,

Конечно, отличники все пионеры“.

 

Старик опечалился: „Бедные дети!

И Пушкин, и я — мы учились неважно“.

Потом он рассказывал нам о ракете,

О том, что когда-нибудь горстка отважных

Взлетит в голубые просторы вселенной —

На Марс, на Луну, на любую планету.

А нынче могу вам сказать, как военный,

Что в этом особой фантастики нету».

 

Меня отведя в глубину коридора,

Чтоб Таня не слышала, начал Уфимцев

Шептать мне, что сам собирается скоро

В одно мировейшее дело включиться:

 

Уже астронавты при аэроклубе

Всерьез занялись подготовкой полета

В ракетном снаряде в небесные глуби.

Вот это задача! Вот это работа!

 

Подумай! Отсюда Луна недалеко —

Известно, что меньше четыреста тысяч

Всего километров! Взлетевши высоко,

Земли притяжение можно и вычесть —

И мчать, межпланетным пространством владея,

Наращивать скорости с каждой секундой!

«Ты знаешь, отныне без этой идеи

Вся жизнь моя летная кажется скудной.

 

Среди астронавтов идут разговоры, —

Читал ты, быть может, в статейке газетной? —

Что первой ракетой одни лишь приборы

Отправятся в этот полет межпланетный.

 

Но это считаю я в корне неверным:

Полет человека особенно важен.

И я на собрании вызвался первым

Лететь на Луну с небольшим экипажем».

 

Все громче его заговорщицкий шепот:

«Я думаю, хватит уменья и воли.

Все есть у меня: и здоровье и опыт, —

Боюсь лишь, что Таня лететь не позволит…»

 

Тут пойманы были мы оба с поличным:

Татьяна пришла и сказала сердито,

Что гостю вести себя так неприлично,

Что женское общество нами забыто.

 

«О чем вы шептались? По взгляду я вижу,

Опять ты полет на Луну затеваешь!

Лети, если хочешь, куда-нибудь ближе.

Ну отговори ты его, как товарищ!

 

Совсем одержим этой лунною сказкой,

К своим астронавтам он бегает часто.

Уж как я влияла — и плачем, и лаской, —

А он все свое: полечу — да и баста».

 

Сражен этой женскою логикой странной,

Пилот говорит: «Ты страдаешь напрасно,

На базе научных, проверенных данных

В ракете лететь на Луну безопасно.

Мы лет через пять полетим непременно:

Пора начинать освоенье Вселенной.

 

А женщины в этих вопросах не правы,

Все ваши тревоги и страхи некстати».

Сияют глазищи у младшего Славы,

Видать по всему, что он тоже мечтатель.

 

«Возьмете меня, дядя Слава, с собою?»

Конечно, туда полетят наши дети!

Мне хочется крикнуть: «Возьми нас обоих,

Хотя нам не тесно на нашей планете!»

 

 

Глава сорок третья

НЕ ИЩЕМ ПОКОЯ

 

 

Проплыл я по новому морю степному,

Седому, как пыль, как полынь — голубому.

В день пуска канала меж Волгой и Доном

По трапу танцующему с теплохода

На пристань сошел я в поселке Соленом

И влился в Цимлянское море народа.

 

Здесь все ликовало, оркестры звенели,

И шло выступленье казачьего хора.

Но путь мой был дальше — туда, где туннели,

Где праздник победы, наверно, не скоро.

 

Вступило строительство в трудную пору,

Об этом мне Леля в Москве рассказала:

«Проходят щиты сквозь песчаную гору,

За месяц случилось четыре обвала».

 

Я еду на стройку как частный ходатай.

Хоть мне не давала заданья столица,

Решил я спросить Николая: «Когда ты

Сумеешь в московский свой дом возвратиться?

 

Ты все атакуешь, воюешь, а скоро

Тебе, мой ровесник, исполнится сорок!

О личном подумать уже не пора ли?

Ведь ты заслужил хоть частичку покоя».

(Но сам не уверен я в этой морали

И только для Лели пошел на такое.)

 

Автобус попутчиков полон веселых.

Нам ноздри забило пыльцою цветочной.

Вот финские домики, новый поселок,

Как будто Большая Медведица? Точно!

 

А в центре поселка, высокий, плечистый,

Копер Метростроя, мой старый знакомый.

Степное тяжелое солнце лучится

На тросах лебедки, над верхним балконом.

 

Политы водою, доставленной с Дона,

Цветут в палисадниках алые маки.

«Скажите, начальник строительства дома?»

«Да вот он — в фуражке и выцветшей майке»,

 

Мы встретились просто, как будто не годы

Прошли с ленинградской студенческой встречи.

Для верных друзей сантименты не годны,

И с возрастом глубже тепло человечье.

 

Я в Лелиной маленькой комнате зажил.

(Недавно она погостить приезжала.)

Вся в кратерах, схожая с лунным пейзажем,

Из окон виднеется трасса канала.

 

Вон скреперы ходят по руслу сухому,

Не сразу привыкнешь к их лязгу и грому.

Кайтанов сказал мне: «Гляди, как шагает

Гигант-экскаватор по краю лощины.

Напрасно в журналах поэтов ругают

За то, что они воспевают машины».

 

Вконец оглушенный грохочущей сталью,

Решил я не лезть со своею моралью.

Пошли мы на шахту. В толпе молодежи,

В бахилах и робах на смену шагавшей,

Нежданно увидел я дядю Сережу,

Парторга, учителя юности нашей.

 

Он стал словно меньше, согнулся и высох,

Лицо состоит из морщин и морщинок,

Но взгляд его ясен и дерзок, как вызов,

Со старостью строгий ведет поединок.

 

Ему проходившие парни кивали,

В ответ находил он для каждого слово.

Я думал, меня он узнает едва ли,

Однако узнал: «Комсомолец, здорово!»

 

В Медведице прожил я дольше педели.

Кайтанов все время по горло был занят.

Мы с дядей Сережей спускались в туннели,

И он мне устраивал строгий экзамен:

 

«Скажи, по придумке иль сердцем ты пишешь?

Ответь, с кем воюешь,

Как дружишь, чем дышишь?»

Как только отцу я мечтал бы ответить,

Ему рассказал, чем живу я на свете.

 

Умеет и добрым он быть, и сердитым,

Тут все его радует либо тревожит.

А кто он — парторг или стал замполитом?

Нет, он просто-напросто дядя Сережа.

 

К восьмому десятку на пенсию вышел,

Но жить, по привычке, остался на стройке —

Учить уму-разуму новых мальчишек,

Начальству устраивать головомойки.

 

Одна лишь у дяди Сережи кручина:

Проклятая старость — вот это мученье.

Такому не надо ни званья, ни чина,

Ни выборной должности, ни назначенья.

Лишь именем самым высоким и чистым

Привыкли его величать — коммунистом.

 

Глядишь на него — и становится стыдно

За дни и недели, прошедшие даром.

Водить с ним знакомство особо обидно,

Наверно, тому, кто был с юности старым.

 

Мы вместе с двадцатым состаримся веком,

И это не страшно, — но хочется тоже,

Состарясь, остаться таким человеком,

Таким коммунистом, как дядя Сережа.

 

Об этом беседую я с Николаем

В свободное время — порою ночною,

Когда мы вдвоем за поселком гуляем,

Любуясь еще не обжитой луною.

 

Луна, совершая свой путь на просторе,

Напомнила мне о дерзаниях Славы.

«Уфимцев туда собирается вскоре».

«Куда?»

«На Луну!»

«Да, он любит забавы».

 

«Но я говорю совершенно конкретно,

Большие событья творятся на свете,

Он в первый советский полет межпланетный

Решился лететь добровольцем в ракете».

 

«Серьезно? Тогда это дело другое, —

Промолвил Кайтанов, махнувши рукою. —

А мы, нелетающие человеки,

На нашей планете найдем работенку.

Польются туннелями новые реки,

Они напоят нежилую сторонку.

 

Мы в Сальские степи в ближайшие годы

Пропустим сквозь гору цимлянские воды.

За то я люблю свою должность кротовью,

Что служит она человеческим целям.

Я мог бы, пожалуй, с такою любовью

Всю землю насквозь пробуравить туннелем!

 

Построенной мною кратчайшей дорогой

В Америку съездить я очень хотел бы.

Друзей у меня и в Америке много —

Встречались на стройках, а после — у Эльбы.

 

Великое счастье — вставать на рассвете,

Строительство сделать своею судьбою

И знать, что на нашей суровой планете

Туннель или город воздвигнут тобою,

 

Что жаркая степь под твоею рукою

Становится садом, колышется нивой.

Есть люди, которые ищут покоя.

Вовек не изведать им жизни счастливой!..»

 

…О личном не смог провести я беседу,

Не вышло у нас разговора с моралью.

Прости меня, Леля! Коль можешь, не сетуй,

Что близость порой измеряется далью.

 

 

Глава сорок четвертая

ДЕЛЕГАТКА

 

 

В газете строчек пять, а может, меньше,

Но снова перечитываю я,

Что делегация советских женщин

Отправилась в далекие края.

 

И вижу город на гранитных скалах,

Где море светится во всех кварталах

И горизонт у каждого окна.

И слышу шелест незнакомой речи,

И непривычны мне при первой встрече

Чужой одежды светлые тона.

 

Вдоль изгородей, хмелем оплетенных,

По площадям, где кормят голубей,

Три женщины проходят в платьях темных —

Три делегатки Родины моей.

 

Мать школьницы, замученной врагами,

И самоходчика, сраженного в бою,

Идет большими, легкими шагами,

Неся по всей земле печаль свою.

 

С ней рядом, разрумянясь, как с мороза,

В полусапожках — молодость сама! —

Доярка из сибирского колхоза,

Со станции с названием Зима.

О них рассказ я прерываю, чтобы

В другой поэме написать особо.

 

А с ними Леля. С ними наша Леля.

Но почему она невесела?

Вот пригласили люди доброй воли,

И надо было бросить все дела.

 

А дома положение такое:

Ей уезжать, а тут на восемь дней

Для утвержденья смет примчался Коля,

И опоздал, и разминулся с ней.

 

Теперь опять разлука на полгода.

Но унывать сегодня не вольна,

Ты представитель гордого народа,

Ты мир, ты вся Советская страна.

 

Но Славик… Славик так ее тревожит:

Совсем ребенком выглядит порой,

А все твердит, что опоздать он может

В Каховку, в Сталинград, на Ангарстрой.

 

Тревога опускает Леле плечи,

И мысли все домой летят, домой…

Среди витрин, среди нерусской речи,

На пестрой тихой улице прямой,

 

Среди бушующей галантереи,

Среди уюта маленьких вещей —

Домой, домой ей хочется скорее,

В свой неуют, где так просторно ей.

 

…День кончился холодной пляской света.

Три делегатки из моей страны

На вечере вопросов и ответов

Дыханием людей окружены.

Цветы друзей, корреспондентов перья, —

Щека к щеке — любовь и недоверье…

 

Как мало знают здесь о нас! Как трудно

Им будет объяснить, чем мы живем!..

А боль о Славике журчит подспудно

Таинственным глубинным ручейком.

 

Их спрашивают жадно, как о чуде:

«Зачем в тайгу и в жаркий Казахстан

Стремятся ваши молодые люди,

Что их влечет к неласковым местам?»

 

И снова Леля думает о сыне…

Замечена ее скупая грусть

Корреспондентов взглядами косыми.

Распишут непременно. Ну и пусть.

 

Еще вопрос: «А правда ли, что часто

У русских стройка разлучает тех,

Кто мог бы тихо жить домашним счастьем

И слушать пенье птиц и детский смех?»

 

И снова Леля думает о муже,

Об их разлуке. Но на этот раз

Ее печаль не вырвется наружу,

Не отведет она усталых глаз.

 

А женщина с такими же глазами

Подходит близко к гостье из Москвы,

В руке сжимая спицы и вязанье,

Вдруг спрашивает: «Счастливы ли вы?»

 

И Леля, чувствуя вниманье зала,

Глазами находя глаза друзей,

Про двадцать лет замужества сказала.

(Так много! Даже страшно стало ей.)

 

Про встречи, огорченья, расставанья,

Про то, как Славик у нее растет.

Вдруг стали сокращаться расстоянья,

Как будто сердце ринулось в полет.

 

Любовь дыхание перехватила.

Издалека увидела она,

Что тесная московская квартира

Товарищами Славика полна.

 

Скрестилась робость с мужеством в ребятах,

Родившихся в конце годов тридцатых.

Они успеют в жизни больше нас.

Европы карта в атласе раскрыта,

Над ней они склонились деловито;

Так вот где мама Славина сейчас!

 

На карте Скандинавия, как морда

Курчавого приветливого пса.

На синем фоне завитки фиордов,

А по хребту — мохнатые леса.

 

А вот и очертания России,

Ее простора взглядом не обнять.

И ничего нет на земле красивей,

Чем эта воля, широта и стать.

 

Мальчишки перелистывают карты:

Тайга поет, клокочет Ангара…

Десятый класс. Тесны им стали парты.

На путь отцовский выходить пора!

 

И Славик говорит: «Вернется мама,

И я ее, быть может, огорчу,

Но надо строить — так скажу ей прямо:

Быть маленьким я больше не хочу».

 

 

Глава сорок пятая

ОТЦЫ И ДЕТИ

 

 

Мечтатели, верю, меня вы поймете:

Хотя облетел я полшара земного,

Всему удивляюсь при каждом полете,

Чудесным и странным все кажется снова.

 

Под звездами неба, над звездами мира,

Мерцая крылами, проходит машина.

Давай разглядим вон того пассажира:

Седой, но как будто не старый мужчина.

 

Он в темной железнодорожной шинели,

Немного сужающей плечи в размахе.

Тяжелые руки лежат на портфеле,

Блестят молоточки на черной папахе.

 

Зачем его вызвали? Может, с отчетом,

А может, за новой наградой он едет?

Иль завтра к его инженерским заботам

Прибавится командировка к соседям?

 

А может, на севере иль на востоке

Его ожидает большая работа?

Могучего встречного ветра потоки

Дают самолету опору для взлета.

 

Откинувшись в кресле, он, кажется, дремлет,

Как здесь поступают солидные люди.

Нет, смотрит он вниз, наблюдает он землю

С мальчишеской чистой мечтою о чуде.

 

Он видит плотин и заводов цепочки,

Поселков и шахт симметричные точки.

Быть может, вот этим огнистым квадратом

Отмечен район, где работает атом?

А рядом темнеет виденье другое —

Чащоба с русалкой и Бабой Ягою.

 

Порой навевает моторная птица

Печальные мысли и трусам и смелым,

Что запросто можно упасть и разбиться,

А ты ничего еще в жизни не сделал.

 

Пожалуй, товарищ не думал об этом.

Он лишь загрустил о жене и о сыне.

Но вскоре по еле заметным приметам

Москву угадал за преградою синей.

 

Пилот выпускает колеса. Готово!

Снижаемся. В уши проникли иголки.

Бескрайняя россыпь огня золотого,

Высотных домов новогодние елки.

 

Начальника стройки встречает столица,

И вот он, сперва осторожно и робко,

Потом все сильнее в квартиру стучится,

Решив, что сломалась звонковая кнопка.

Не видно в почтовую щелочку света.

Ногою стучит он — все нету ответа.

 

Друзья мои старые очень упрямы:

В Москву вылетая по срочным приказам,

Не любят к приезду давать телеграммы.

И, кажется, Коля за это наказан.

 

Он вышел, размахивая портфелем,

Как будто его уже кто-то обидел.

А может, пуститься в объезд по туннелям?

Большого кольца он ни разу не видел.

 

Великое имя он встретил при входе,

Того, кто открыл нам дорогу к свободе.

При нем, при живом, началось наше детство,

Мы выросли коммунистической ранью.

Ты был метростроевцем, был ты гвардейцем,

Но ленинец — самое высшее званье.

 

Ночное метро… Эскалаторов реки…

Смущенные пары у каждой колонны.

Наверное, с Выставки едут узбеки —

Халаты цветисты, и лица калёны.

 

Студенты, ушедшие по уши в книжки,

Старухи и в школьных фуражках мальчишки,

Чумазые дремлющие подростки, —

Видать, укачало вагона движенье.

У поручней женщина с хитрой прической,

Ловящая в стеклах свое отраженье.

 

Солдаты, в казарму спешащие к сроку,

Турист иностранный в плаще и гамашах…

И шум бесконечный, подобный потоку,

Могучий и нежный, как молодость наша.

 

Туннели, мосты под землей, переходы,

Хрустальный простор станционного зала…

Мы начали строить в тридцатые годы.

Не четверть ли века промчалось с начала?

 

Не просто увидеть в седом человеке,

Что бродит по станциям в темной шинели,

Того, кто прокладывал первые штреки,

Кто вел в плывунах и девоне туннели.

 

Не знает никто, что на станции этой,

В фундаменте, в самом ее основаньи,

Бессмертного мужества вечной приметой

Матроса Алеши таится посланье.

 

…Двенадцатый час так мучительно длился.

Кайтанов все ездил туда и обратно,

Пока не почувствовал, что заблудился,

Но было ему это очень приятно.

 

Ему обдувал пересохшие губы

Тот ветер, что все поезда обгоняет,

Который, пройдя сквозь туннельные трубы,

Теплеет, но свежесть свою