Глава тридцать седьмая

ДОМА

 

 

Каждый день друг друга видя,

Не заметишь перемен,

Но когда разлука выйдет —

Вот как с нами, например, —

Каждая видна морщина,

Каждый проблеск седины.

Николай ласкает сына,

Гладит волосы жены.

 

А мальчишка рядом с мамой,

Как опора и как друг,

Весь в отца, крутой, упрямый,

От смущенья вспыхнул вдруг.

 

Нет, не ждал он, чтобы папа,

Сталинградский ветеран,

Щеки в оспенных накрапах

Рукавами вытирал.

 

Таня собрала пожитки,

И в глазах ее тоска,

Голубая ходит жилка

У девичьего виска.

 

«Погоди, тебе, дружочек,

Убежать мы не дадим,

Вот когда приедет летчик,

Уходите вместе с ним».

 

…Как спокойно течь рассказу,

Если хочешь дать отчет

За четыре года сразу,

А полсотни дней — не в счет!

 

«Лелька, Лелька! Помнишь Фрица?

Чудом гибель одолев,

Он теперь, как говорится,

На метро в Берлине шеф.

 

Он прошел такие беды,

Что не сыщешь на войне!

Перед самым днем Победы,

Как рассказывал он мне,

 

Их концлагерь в перелески

Выводили на расстрел,

Но один герой советский

Заслонить его успел.

 

Фриц еще сказал, что кличка

Танин у него была.

Дочь полковника, москвичка,

На Каляевской жила».

 

Таня вся затрепетала,

Растревожена, бледна.

Может быть, отца узнала

В этом подвиге она?

 

Или встретилась с легендой,

И приметы неверны,

И отец исчез бесследно

На четвертый день войны?

 

Достоверно неизвестно,

Как он путь закончил свой.

Но за то, что жил он честно,

Я ручаюсь головой!

 

Пусть без черных подозрений

Встанут в памяти времен

Жертвы первых окружений,

Не назвав своих имен.

 

И рассказ уходит дальше,

Открывая новый след:

«Под Берлином я на даче

Видел в рамочке портрет.

 

До чего похож на Гуго,

Как две капельки воды!

Сердце застучало глухо

От совсем чужой беды».

 

За рассказом стынет ужин.

Но и Леле невтерпеж

Рассказать подробней мужу,

Как ее объект хорош.

 

Вот она достроит скоро

Новый станционный зал,

Коридор из лабрадора,

В белом, мраморе портал.

 

Держат свод, светясь, колонны,

Их без счета в зале том.

И хрустальные пилоны

В обрамленьи золотом.

 

Но Кайтанов почему-то

С грустью слушает, жену,

Иль от ласки и уюта

Отучился за войну?

 

«Говоришь, роскошно в зале? —

Колька сплюнул горячо. —

Видно, в Орше не бывали

Архитекторы еще».

 

Леле страшно: «Что с ним стало?

Коля разлюбил метро!»

Наклонился он устало,

И в проборе замерцало

Фронтовое серебро.

 

А потом, Алешу вспомнив,

Все притихли за столом.

Притулился Славик сонный

Под отеческим крылом.

 

…Утром Леле в управленье

Надо ровно к девяти.

Есть у Коли настроенье

С ней к товарищам пойти.

 

От приветствий и объятий

Закружилась голова.

Всем он друг и всем приятель,

Так ждала его Москва!

 

Знаменитый архитектор

В управлении как раз.

Рассмотрение проекта

Ожидается сейчас.

 

Вот эскиз и два макета,

Видно каждую деталь:

Будет станция одета

В мрамор, бронзу и хрусталь.

 

Все начальники в восторге,

Но, молчавший до сих пор,

Мрачный, в старой гимнастерке,

Отставной встает майор.

 

Говорит он точно, веско,

Мысль его, как штык, пряма:

Что от Бреста до Смоленска

Лишь руины — не дома,

 

От границ до Сталинграда —

Только щебень да зола.

Нет, не время для парада,

Стройка будет тяжела!

 

Зарождался стиль эпохи

В первых линиях у нас.

Были станции неплохи,

Всюду радовали глаз.

 

А теперь какого черта,

Если людям негде жить,

Делать стены в виде торта,

Позолотой мрамор крыть?

 

«Да, красиво, я не спорю,

Но нельзя, сдается мне,

Строить с безразличьем к горю,

Причиненному стране».

 

Нет, никто не ждал скандала.

В первый день сердечных встреч

Очень странно прозвучала

Эта яростная речь.

 

«Что с Кайтановым случилось?»

«Раздражительный субъект!»

«Он разнес, скажи на милость,

Изумительный проект».

 

«Сами знаем, были беды,

Но зато каков итог!

Исторической победы

Бригадир понять не смог».

 

«Да, с концепцией такою

На метро работать как?»

«Не вернут на шахту Колю:

Слишком резок он, чудак!»

 

 

Глава тридцать восьмая

МИРНЫЕ ДНИ

 

 

Полковник Уфимцев приехал в столицу

С большим чемоданом, с японскою водкой,

С такими рассказами про заграницу,

Что зимняя ночь показалась короткой.

 

Как будто не старше он стал, а моложе,

Хотя не в одной побывал переделке.

И щеки покрыты пушистою кожей,

И брови как две золотистые стрелки.

 

Привез кимоно он с драконами Тане,

А Леле такое ж, но только с цветами.

А Славику — куклу в стеклянном футляре:

«Ну как не учел я, что вырос наш парень!»

 

И сделалось Тане по-взрослому страшно

От звона его орденов и медалей,

От этой повадки его бесшабашной:

Наверно, в разлуке не знал он печалей.

 

Но утром не прежний — душа нараспашку, —

Задумчивый и совершенно не пьяный,

Сказал он, на брови надвинув фуражку:

«Нам надо пойти прогуляться с Татьяной».

 

Вот этого Таня как раз и боялась.

Ее никогда он не видел зимою,

А тут еще шубка совсем истрепалась,

И мех на подоле свисает каймою.

 

Губами сухими, как будто от жажды,

Хотелось Уфимцеву прямо и честно

Сказать, что он видел ее лишь однажды

И как будет дальше, еще неизвестно.

 

Но вместо того он сказал ей спокойно,

Что в загс они утром отправятся завтра,

Что он ее образ пронес через войны, —

И это была полуложь-полуправда!

 

А Тане, смущенной, хотелось поведать

Ему о прихлынувшем к горлу мученье,

Что он для нее был мечтой о Победе,

Не Славкой, а Славой — в высоком значеньи.

 

А нынче шумит он, острит грубовато,

Дымит папиросой, пьет желтую водку…

А может, она перед ним виновата,

Что слишком поверила встрече короткой?

 

Хотелось сказать ей: «А может, не надо?

Был вечер свиданья и годы разлуки».

Но грустно шепнула она: «Как я рада!» —

Чтоб только конец положить этой муке.

 

Он вспомнил полячку из города Люблин

И девушку из офицерской столовой

И громко солгал ей: «Легко, когда любишь,

Быть верным возлюбленной в битве суровой».

 

Снежинками их обвенчала столица,

И щеки румянцем украсила вьюга,

Решили в гостиницу переселиться

Они, загрустив, но поверив друг в друга.

 

И если была в том частица обмана,

То каждый себя обманул, не другого.

…Наутро Уфимцевой стала Татьяна.

Все в мире чудесно, красиво и ново.

 

Сомненья ушли, унеслись огорченья,

Она дождалась своей радостной доли.

Полковник легко получил назначенье,

Он будет в Москве испытателем, что ли…

 

Видать, у начальства в чести,

На «эмке», машине казенной,

Он едет на службу к шести,

Оставив любимую сонной.

 

Прикрыл осторожно он дверь,

Не то она рано проснется.

Пускай отдыхает теперь,

Метро без нее обойдется.

 

Не знает жена ничего

О службе его, о работе,

Все ждет и жалеет его:

Не холодно ль там, в самолете?

 

Не скучно ль ему одному,

Не страшно ль в пустыне воздушной?

Нет, кажется, жарко ему.

Нет, кажется, вовсе не скучно!

 

У птицы особенный вид,

О ней еще песен не пели.

И даже отсутствует винт,

Что в детстве мы звали «пропеллер».

 

Машину выводят на старт.

Как юный конструктор взволнован!

А Славу вздымает азарт

Навстречу опасностям новым.

 

Он первый… Он вызвался сам

Ракетную птицу освоить.

Свой звук отдавая лесам,

Турбина могучая воет.

 

Он делает «бочки», пике,

И «горки», и «мертвые петли».

Приборы послушны руке.

Сейчас, как в бою, не запеть ли?

 

Нет, он из машины своей,

Пожалуй, не все еще выжал.

Не знали таких скоростей,

Никто не залетывал выше.

 

Быстрей! Все быстрей! Он поет…

Но видит в бинокли начальство,

Что там, наверху, самолет

Разламывается на части.

 

А летчик? Он падает вниз!

Сумеет ли выдержать сердце?

В ушах оглушительный визг.

Кричи — это лучшее средство.

 

Как долго к земным берегам

Плывет парашюта медуза,

Так больно рукам и ногам

От их невесомого груза.

 

И снег заклубился, как дым.

К пилоту бегут санитары,

Конструктор склонился над ним,

В мгновение сделавшись старым.

 

Но, кровь вытирая со рта,

Размазав ее по ладоням,

Уфимцев твердит: «Ни черта,

Мы звук непременно обгоним!»

 

А ночью звонит он заждавшейся Тане:

«Прости, что не смог я приехать к обеду:

Погода нелетная, небо в тумане,

Не раньше субботы я в город приеду».

 

(И в мыслях сравнил он жену свою с Машей,

А сравнивать, может быть, вовсе нельзя их,

Поскольку тогда в поколении нашем

Еще не водилось домашних хозяек.)

 

И трубку кладет он рукою свинцовой,

Согнувшись от невыносимой ломоты.

Синяк на скуле набухает, багровый, —

Наверное, он не пройдет до субботы!