Экзамен на здравый смысл 7 страница

Алеша прямо-таки встрепенулся:

– Да если бы я знал, что вы тут, то тогда…

Взаимопонимание Алеши и Переметова было буквально трогательно. Только Переметов-то не знал, что в Алеше бес сидит глубоко.

Петр Михайлович из-под плаща, которым он накрылся с головой, спросил полусонным голосом:

– А чего это вас прорвало на охоту, товарищ Переметов? Думалось, звать вас на охоту – все равно что курицу звать в воду.

– Посмотрим завтра, кто из нас охотник, – лениво ответил Переметов.

– Я не к тому, – докучал из-под плаща Петр Михайлович. – Откуда неожиданно страсть?

– А может, она и была у меня, страсть… да положение не позволяло… «Предрика, а с ружьем шляется». Так может сказать народ? Может. А к народу надо прислушиваться… И кроме того, где ты сейчас купишь утку? Нигде в районе не купишь. С мясом засели… С такими руководителями, как вы, утятины не покушаешь.

Он что-то говорил еще и после, но слова проскакивали мимо моих ушей. Было уже неинтересно. Лишь одно я вынес: Переметов был глубоко убежден, что без его личного руководства Камышевецкий район гибнет безвозвратно и уже никогда не сможет подняться вновь.

 

Перед самой зарей чуть-чуть покрапал нежный дождичек и оброснил все вокруг. Легкий туман повис над камышами. С утра дождь – это не дождь, а туман с утра – к вёдру. Приметы верные – будет хороший день.

Перед рассветом мы расползлись по камышам на своих челноках, а Переметов заболтал весельцем к реке, в свое сооружение.

Мы с Валерием Гавриловичем решили стать в «голове» вдвоем. На таком озере можно и вчетвером.

Зашалашились мы довольно быстро, легко и просто. Нужен был только небольшой моток шпагата и – больше ничего.

Валерий Гаврилович устроился метрах в ста от меня, лицом к заре, так же, как и я.

Туман над озером курился теплым парком. Листья камышей, хотя я и отряхнул их веслом, то и дело беззвучно бросали капли в челнок и на траву, но на мой плащ – хлестко. Больше ни звука. Небо пока еще закрыто сплошными серыми облаками, пока еще все вокруг было в мутноватой серой пелене, свежей по-утреннему, сырой, но приятной, бодрящей. Пелена была живой: она двигалась над водой, то мутнея, то просветляясь. Августовское предутро повисло над Далеким, задумчивое, напоминающее о том, что осень не за горами.

Но сколько прелести в самом утре в это время года!

Вот постепенно появляются красноватые просветы в облаках – это солнце подходит к горизонту. Оно близко, совсем близко. Облака становятся все жиже и жиже, редеют, отступают перед солнцем. И вдруг, как-то совсем неожиданно, образовалось в облаках окно, а мощные лучи прорвались в него и ударили по небу веером. Вокруг этого окна, по краям, – золото. Горы золота над землей. Из золотого окна – прямые дорожки лучей. Утро наступало торжественное, величественное и, наверно, опять и опять неповторимое в своей могучей красоте.

Сотни раз я встречал зорю, но не помню, чтобы одна была похожа на другую. Настолько щедра наша земля на подарки человеку, что вы можете получать их так часто, как захотите сами. Мне, например, в такие зори слышится какая-то, кажется, знакомая-знакомая симфония. Кажется мне, что слышу утро, слышу и эту неимоверную тишину, врывающуюся в самое сердце. Всегда в такие минуты чуть-чуть внутри дрожь.

И вот солнце уже растолкало облака, рассыпало их по куполу, как добрый пастух отару овец. Вскоре облака стали прозрачными и рассеялись поодиночке по всему небу, а между ними все больше и больше расширяются голубые-голубые просветы. Нет-нет да и пересечет луч в один из таких просветов все небо, розоватый, с синим отливом. И растает, уйдет никуда. Но вдруг я увидел необыкновенное и незабываемое, увидел впервые в жизни.

Три облака сошлись незаметно и образовали причудливое, с извилистыми золотыми краями огромное окно. Казалось, края его, изменяясь с каждой секундой, дрожат от лучей еще не взошедшего солнца. Оно изо всей силы бросилось в этот просвет и вскользь осветило одно из далеких расплывчатых облаков, которое было почти на противоположной стороне купола, самое высокое, где-то в верхнем слое. И то облако заиграло перламутровыми переливами. Из множества уже белых облаков это было единственное во всем небе с тончайшими и нежнейшими оттенками, без каких-либо резких переходов и границ цветов. Оно играло над землей мягко-радужными цветами, в каждом из которых было чуть-чуть голубого. Это было чудное явление природы и редчайшее в наших местах. Перламутровое облако!

Не многим удается видеть такое.

– Смотрите! Смотрите! – крикнул Валерий Гаврилович.

Две стайки уток, испугавшись, сорвались со средины озера. Голова Валерия Гавриловича торчала над пригнутыми им камышами (он, видимо, стоял на скамейке челнока). А рукой показывал мне на перламутровое облако:

– Смотрите! Скорей смотрите!

– Вижу! – ответил я ему. И повторил еще раз, вложив весь свой восторг: – Ви-ижу-у!

Оно, это чудесное видение, исчезло так же неожиданно, как и появилось. Но зато осталась в сердце отметинка на всю жизнь: я видел перламутровое облако и был в те минуты счастлив; а неподалеку от меня стоял в челноке мой новый знакомый – знаю, мой новый друг, – тоже счастливый в тот миг и восторженный.

…Мы просто прозевали зорю: стреляли уже часов в шесть, когда с кормежки шли последние утки. И всего-то мы взяли по парочке. Если к тому же добавить, что в моей парочке был один чирок, то можно сказать, возвращались мы «с пустым полем».

– Ну и пусть, – сказал Валерий Гаврилович, когда, проталкиваясь суховилками в резаке, мы направились к острову. – Зато какое утро! Какое облако! А?

Мне нечего было ответить, потому что мы уже понимали друг друга.

А на берегу Алеша задумчиво сказал:

– Говорят, чудес нет на свете. Да в таком чуде фанатик может вообразить что угодно: и икону какую-нибудь, и даже самого бога Саваофа.

– Может. Факт, может, – согласился Захар Макарыч. – А все так просто. И все было душевно в том облаке.

После того как мы сошлись под дубком, Валерий Гаврилович спросил у всех сразу:

– Что-то Петра Михайловича до сих пор нет? Не застрял ли? С одной рукой ведь… А резак вон какой густой…

– Не застрянет, – уверенно ответил Захар Макарыч. – Он тут каждую камышинку знает. С детства знает.

Прошло еще с полчаса, как наконец появился Петр Михайлович. Он, не выходя из челнока, позвал нас взмахом руки. Мы подошли.

– Переметова надо спасать. Один пробовал – не получается: все-таки две руки – это руки, а одна рука – это просто рука.

– Что случилось? – спросили мы в один голос.

– Захряс в резаке и сидит чучелом.

А получилось все очень просто. Переметов, видимо услышав выстрелы и не обнаружив никакой дичи над своим сооружением, решил срочно переехать в другое место. Никаких угодий он здесь не знал и не представлял, что такое резак для челнока. Со своим веслом-мешалкой он протиснулся на сотню метров, пытаясь пройти в дебри Далекого, но из этого ничего не вышло. А назад – никак.

Мы подъехали всей компанией и остановились у края резака. Переметов сидел на дне челнока ссутулившись; фуражка сползла козырьком набок, пот струился по лицу, рубаха прилипла к телу; весь он выглядел измятым, раскисшим, в полной безнадежности.

Алеша перешел в челнок Захара Макарыча. Они вдвоем, в две суховилки, пробились к незадачливому охотнику, взяли его на буксир и с трудом выволокли на протоку. Он молчал, вытирая рукавом пот со лба. Когда же наконец оказался на чистой воде, то шумно вздохнул.

– Что, тяжко? – участливо спросил Захар Макарыч.

– Пропади она пропадом, ваша охота, – ответил Переметов угрюмо.

Петр Михайлович обратился к нему же, но не без иронии:

– Ты, Яков Гордеевич, облако видел?

– Какое такое облако? – уже в полном изнеможении пробурчал Переметов.

Ухайдакал резак «отгремевшую грозу района». Алеша сказал ему с этаким нескрываемым сожалением:

– Поезжайте-ка вы, Яков Гордеевич, домой. Дружеский совет вам от всего сердца. Ей-правда, поезжайте.

Переметов поехал домой один, не оставшись на вечернюю зорю. Поехал угрюмый.

На борту его челнока красовались белые броские буквы: «Только вперед!»

А поехал он назад. В растерянности и удручении он сел в челнок задом наперед и булькал своей мешалочкой. Потом-то, в пути, он, конечно, заметит, что сидит не так. Да толку-то!

 

Хуторок над речкой

 

В один из субботних дней августа вздумалось мне поехать вверх по Тихой Ольхе. Когда-то там были отличные места для охоты на бекасов и дупелей. Правда, берега реки и там заросли камышами, но зато в пойме есть чистые луга с мелкими болотцами и кочкарником, заросшим мелкой осокой, хвощом и мочажинником. Конечно же, в таком случае была со мной в челноке и моя Лада.

Хотя первые порывы радости и восторгов у нее уже прошли, но она, сидя в средине лодки, все еще изредка вздрагивала от волнения.

На моторе в это время года можно проехать вверх довольно далеко от Камышевца, километров за двадцать. Но дальше, перед бекасиными местами, речка заросла настолько, что пробраться по ней можно лишь на весле.

Итак, мы с Ладой были почти у цели и не спеша ехали к пойменным лугам, что в двадцати пяти километрах от Камышевца.

Небо было пасмурным. Облака закрыли солнце совсем, и казалось, нет им ни конца ни края. В безмолвной тишине безветрия камыши стояли спокойно. Огромнейшие здесь листья кувшинок были тоже недвижимы. Река в этих местах течет тихо, лениво, а в августовском беззвучии кажется в каком-то полусне позднего лета. Разве нет-нет да прощебечет камышевка, из тех редких экземпляров, что поют даже и позднее конца августа. Но ближе к вечеру на лужайке, недалеко от берега, все еще свистит погоныш, одиноко и прощально. Свист его, отрывистый и звучный, очень похож на свист погонщика волов или пастуха коровьего стада. Недостает только того, чтобы погоныш еще крикнул что-то по-человечески, как настоящий заправский пастух. Но я мысленно дополняю это сам. Погоныш: фийт! фийт! А я: «Куда пошла, зараза!»

Еще при первом его свистке Лада встала передними лапами на лавочку, замерла. Потом оглянулась на меня.

«Слышишь, свистит? Может быть, сходим за ним?» Я покачал отрицательно головой. Она, чуть послушав еще, снова села на средину челнока.

Так мы и едем – тихо, в полусонном окружении.

Даже лягушка и та проквакала ленивым смешком, без обычного упоения. «Ква-ке-ке – не все ли равно, лето кончается… Ква-ке-ке».

Потом, к концу нашего пути, где-то далеко-далеко монотонно и еле слышно заурчал комбайн – значит, уже убирают и просо. Эти звуки настолько ровны и беспрерывны, что тишина ничуть не нарушалась, и даже наоборот: казалось, сама тишина журчит. Так бывает неслышен в предосеннем лесу резвый ручеек в могучей тишине – он становится ее частью. Поэтому же и я слышал только всплески своего весла. Остальное было тишиной.

К берегу мы пристали против маленького хуторка с обидным названием Вонючка. Он на противоположной от нас стороне реки прилепился на взгорье кое-как, будто наспех, на несколько дней, без улицы и в полном беспорядке. Вокруг изб – ни деревца, ни кустика. Нет и надворных построек – одни избы, тоже съетаженные кое-как, впопыхах, из самана и соломы, серые, небеленые. Так и кажется, что люди здесь живут несколько недель, не больше одного лета, а потом они вот-вот уедут.

В каждом селе, где бы я ни побывал в последние годы, много новых домов, колхозники строятся. И это примета времени. Но хутора и крохотные деревеньки кончают жить, расползаются, тянутся в село, в город. Таков и этот хуторок. Знаю, было здесь сорок дворов, а теперь осталось… Сколько? Считаю: тринадцать. На местах бывших изб видны курганчики, заросшие бурьяном.

Облака были серыми, недвижными, казалось, они придавили заброшенный, доживающий последние годы хуторок, но он все еще пытается топорщиться верхушками соломенных крыш. Многих из его жителей я знал когда-то близко, еще с тех времен, когда здесь ели лебеду в голодный год. А кто теперь там остался? Этого не знаю, потому что не бывал там более пятнадцати лет, то есть с тех пор, когда Вонючка входила в мой агроучасток, а колхозик назывался «Светлый путь».

Старые, знакомые места!

– Лада! – окликнул я тихонько.

Она преданно смотрела мне в лицо.

– Ты собака хорошая, Лада… Ты молодчина. Начнем? – спросил я, погладив ей голову.

Лада прыгнула на берег и сразу же пошла челноком: влево-вправо-вперед, влево-вправо-вперед. На поворотах она каждый раз бросала на меня взгляд. Вначале горячилась, спешила, нервничала, но вскоре, чуть пропотев, пошла ровно и спокойно.

Вот она резко остановилась, будто наткнувшись на что-то, чуть пригнулась и, еле переступая, пошла на потяжку, бесшумно переставляя лапы: шаг ее становился все реже и реже, все осторожнее и осторожнее, и наконец она замерла на месте, приподняв переднюю лапу, замерла, как изваяние. Стойка!.. Та самая стойка, любоваться которой без страстного биения сердца не может ни один настоящий охотник.

Где-то близко от Лады, там, куда она направила взор, затаилась дичь. И я тоже дрожу, переступаю тоже осторожно, держа ружье на изготовку и не спуская глаз с Лады. Она недвижима.

Еще два шага… Стою позади Лады и тихо приказываю:

– Пиль!

Пружиной она прыгнула вперед и в ту же секунду легла, приподняв голову. Бекаса будто выбросило. Он мелькнул над травой в полроста человека. Секунда – и я накрыл его стволами. Выстрел! Промах! Дублет!.. Серый комочек клюнулся в траву.

Лада встала, смотрит на меня с укором: «Что же это ты, Тихон Иваныч, промазал первым-то? Ай-яй-яй!»

– Это ничего, Лада, ничего. Я тоже волнуюсь… Подай!

Лада несет бекаса по всем правилам и отдает мне «из рук в руки». И тогда мы с ней коротко объясняемся в любви.

Небо в тот августовский вечер все гуще и гуще затягивалось свинцово-сизыми облаками. Мы с Ладой взяли еще одного бекаса. Дважды я промазал, как школьник, за что получил от Лады выговор: она с обидой отвернулась и лишь изредка поглядывала вполоборота в мою сторону. На собачьем языке это значило: «Уму непостижимо! Или ты мой труд ни за что не считаешь? Я работала. А ты пуделяешь в воздух. А ну тебя, мазила, к лешему!» Я перед ней извиняюсь, объясняю, что очень высоко ценю ее работу. Но кто же живет без ошибок! В конце концов мы находим общий язык и продолжаем охоту. Лада умеет прощать.

Однако больше мы уже ничего не взяли – начал накрапывать дождишко, теплый, тихий, мелкий, как через сито. Лада захлюсталась до ушей и наконец совсем стала, поглядев на меня внимательно: ничего не чую, дескать, мокро.

Сбоку от нас оказалось пойменное озеро Почка, поросшее там и сям кугой, окруженное узкой полоской невысокого здесь камыша и действительно похожее по форме на почку. Эка, куда мы забрели. Я решил осмотреть озеро и направился вокруг него сначала к ольшанику, рассыпанному на противоположном берегу. Там, думалось мне, можно влезть на сук дерева и окинуть взором весь этот небольшой водоем – может быть, есть утки.

Но не успел пройти и сотни шагов, как совсем близко послышалась песня. Певца не видно – наверно, он сидел за камышами. Пел он как-то разухабисто, с выкриками и надрывом, по-блатному:

 

Темная ночь… И-эх …

Только пули свистят… Мама!

 

Потом молчание. Но вдруг с этаким озлоблением и удалью пошло «переложение» известной лирической песни:

 

Ты меня ждешь,

А сама с капитаном живешь

И у детской кроватки

Сульфидин принимаешь.

 

– Мама! – дико выкрикнул он, завершив этим куплет.

Певец замолчал.

Через сотню шагов я увидел: на старом, полуистлевшем пеньке сидел человек, подперев руками подбородок, и смотрел в одну точку. На коленях у него лежало ружье. Заслышав мои шаги, он встал, пристально смотря в мою сторону. Даже и в те секунды, когда я подошел и поздоровался, он бесцеремонно продолжал смотреть мне в лицо, однако же ответил на мое приветствие с явной иронией к себе:

– Привет из Вонючки!

На нем была изодранная телогрейка с торчащей в двух местах ватой, множество раз латанные засаленные брюки и совсем новые резиновые сапоги; совершенно новенький картуз сидел козырьком набок и чуть набекрень, обнажая густые русые кудри. По одежде сверху и снизу охотник был новый, а в средине старый. От угла глаза и ниже – большой шрам, наискось через всю щеку. Больше тридцати – тридцати пяти лет ему дать было нельзя.

Умные, остро простреливающие глаза, глубокие, но небольшие, шарили по мне: охотник будто изучал меня со всех сторон.

Как мне показалось, на лице у него блеснула чуть заметная улыбка, а шрам вздрогнул. Он спросил:

– А ты, случаем, не Тихон ли Иваныч?

– Он самый. А вот тебя не могу признать. Ты чей же будешь?

– Данилу Шмеля помнишь? Данилу Сергеевича?

– Как же! Рыбак известный.

Данилу я знал хорошо, даже несколько раз ночевал у него когда-то, вместе рыбачили. Помнил и то, что для Данилы главным средством существования была речка. Сразу же всплыло в памяти, что у него был сын, парень лет шестнадцати-семнадцати, шустрый и деловой – на все руки мастер. Были еще две дочери. Все дети Данилы хорошо работали в колхозе.

– Так вот я и есть его сын. Митькой звали, – подтвердил охотник.

Я не мог поверить своим глазам. Митька заметил мое недоумение и спросил:

– Что, не тот Митька? – И ответил, чуть прищурив глаз со стороны шрама: – Федот, да не тот.

Лицо его от этого резко изменилось: на нем стало два лица, две половины, причем одна из них мне смутно знакома, другая – чужая, неизвестная, жестокая.

– Неужели ты… Митька?

– Я. Митька Шмель. Он и есть. Самогоночки выпить не хотите, Тихон Иваныч? – И вынул из-за пазухи бутылку. – Граммов двести еще есть. За встречу… Думал леснику поднести, если наскочит. Да черт с ним! Его, видать, и в лесу нету. Или убег.

Мой отказ он понял по-своему:

– Думаете, воняет? Ничуть. Чистый спирт. Аромат! «Белой акации запаха нежного мне не забыть ни-ико-гда», – пропел он вполголоса с цыганским надрывом, ничуть не уродуя мотива. – Оч-чень приятна. Это я про самогонку. Из ссылки привез рецепт. Аромат!

– Из какой ссылки? – изумился я еще больше.

Вместо ответа он сказал:

– Дождик. Лучше не может быть для сева. Вы, должно быть, в деревню пойдете ночевать? Приглашаю. Батя будет рад.

– Живой, значит?

– Живой. Да только дальше избы – ни шагу. Ноги. Ревматизм скрючил. От воды это у него. Вот и сидит теперь… Рад будет. – Говорил он все это уже задумчиво, присев снова на пень и поглаживая Ладу. – Новый человек в хуторе – для нас редкость.

Хотя я мог бы заночевать где угодно, натянув над челноком палатку, но мне самому захотелось побывать в хуторе. Я поблагодарил за приглашение.

– Ну, так и пошли. – Он вытер стволы ватой, выдернутой тут же из телогрейки, взял лежащий сбоку чехол и положил в него ружье.

Мы шли к лодке. Идти предстояло километра два по лугу и кочкарнику. Я волей-неволей часто смотрел под ноги, чтобы не споткнуться, а Митька Шмель шел хотя и не торопясь, но глядел прямо, будто каждая кочка была ему знакома: ноги привычны к этим местам.

Дождь перестал. Но в воздухе повисла и осталась на ночь мутная сырость: туман не туман, пар не пар; казалось, облака осели на землю, зацепились за нее, навалились всей тяжестью. В такую муть не ощущаешь неба, а есть только земля под ногами.

В этой предвечерней мокрети, когда мы вышли на тропинку, спина моего спутника потеряла точные очертания, чуть расплылась, а поэтому он казался шире, выше и мощнее, чем был на самом деле.

– Дмитрий Данилыч, – спросил я, – тебе нельзя, что ли, рассказывать? Или не хочется?

– О чем? – спросил он, не оборачиваясь.

– За что сидел-то?

– Почему нельзя? Можно. Только все это тошно… Восемь килограммов пшеницы взял на току и нес домой… Милиционер засек. Цап-царап! Акт. Суд. По закону «от седьмого августа» дали восемь лет… Где твоя лодка? – резко прервал он рассказ.

– Налево..

Мы пошли берегом над камышами.

– А потом что? – допытывался я через несколько минут.

– Потом? Так все и пошло… Для других несчастное число – тринадцать, а для меня сразу два – семь и восемь: восемь килограммов, «от седьмого августа», восемь лет в каменном карьере… Угнали восемнадцати лет, а пришел двадцати шести… Все науки превзошел – полный курс восьмилетки… Хочешь, покажу? – Не дожидаясь согласия, он остановился и резко повернулся ко мне. – Вот у тебя на плече ружье. Вот ты его снял и держишь в руках. Так. Правильно. Я беру тебя за плечи и поворачиваю кругом: р-раз!.. Где твой портсигар?

Я ощупал карман, а Митька выхватил уже из своею кармана… мой портсигар.

– Вот и все! – закончил он эту молниеносную операцию.

– Как же так возможно?! – воскликнул я.

– Наука и техника, – ответил он. И добавил не без гордости: – И искусство. Ты снимаешь ружье – руки заняты: считай – две точки. Я беру за плечи: считай – еще две точки. Для головы человека четыре точки хватит, через глаза достаточно. Поэтому и нельзя заметить, как мои пальцы скользнули в карман. Я ведь только опустил пальцы, а вытащил портсигар ты сам, когда поворачивался… Не смотри на меня так: сразу все равно научиться нельзя. Тут – школа! – Он рассмеялся, как мне показалось, грустно.

Именно в этом смехе мне отчетливо представился облик знакомого когда-то разбитного хуторского парнишки, кудрявого Митяя.

– Тогда тебя Митяем звали, а не Митькой, – сказал я.

– Точно, – ответил он, уже повернувшись спиной и продолжая путь. – А в ссылке был Сидор. Сидором звали. Сидор – мешок. Или все равно – колхозник.

Мы подошли к челноку, где уже сидела Лада и приветствовала нас хвостом.

– Старая, должно быть, собачка? – спросил Митяй.

– Старая.

– И работает?

– Помаленьку, но верно. Жалею ее.

– Собаку надо жалеть. Как же! Собака – животная ласковая, не то что человек.

– Не все же, – возразил я.

– Конечно, не все, но…

Как и каждый раз, когда надо было высказать что-то важное, он замолкал. Но меня не могла не интересовать его такая жестокая философия, непривычная для деревенского жителя. Поэтому, когда мы отъехали от берега, я возразил еще раз:

– Есть восточное изречение: «Кто равнодушен к страданиям людей, тот недостоин звания человека».

Митяй, не медля и ничуть не задумываясь, отпарировал:

– На земле много людей ходят без этого звания. – Он усмехнулся и добавил презрительно: – Звание! Выдумают же… —

И выругался по-блатному.

Теперь со мной рядом был уже не Митяй, а Митька Шмель, Сидор, тот самый, что в тюрьме «превзошел все науки» и принес оттуда песни, подобные той, что я уже невольно слышал. Его философического настроения как не бывало: он повернулся ко мне боком, той стороной лица, где шрам, и костерил небо, землю, дождь и людей. Озлоблен он был до конца. И тогда я решился.

– Ты перестань выплевывать пакостные слова! – заорал я. – За кого ты меня считаешь?!

Митяй посмотрел на меня снисходительно, шрам дважды дернулся и замер. Лицо его, казалось, застыло. Он ничего не ответил. Но когда челнок подходил к берегу, сказал угрюмо:

– Держи правее – на камень наскочишь. – Выпрыгнув на берег, подтащил челнок за причальную цепь, выволок его наполовину из воды и сказал, не меняя тона. – Теперь ты на нашей земле.

– Ругаться будешь?

– Не буду.

Вскинув рюкзак на плечо, я взял и корзинку, ожидая, что Митяй возьмет палатку, чтобы помочь. Но он проговорил:

– Оставляй все тут. Накрой палаткой.

– Как так? На ночь оставлять?

– Никто не тронет. Одно ружье возьми.

– А вдруг?

– Сказал никто не тронет – значит, не тронет. Я сказал! – подчеркнуто произнес он последние слова.

Мы тронулись в гору, к хутору. По тому, как он произнес «теперь ты на нашей земле» и «никто не тронет», я понял: с этой минуты Митяй считает меня своим гостем. И правда, он заговорил на ходу первым:

– Вот ты, Тихон Иваныч, обругал меня… «За кого ты меня считаешь», сказал… Верно – как зло спадет – не ругаюсь, найдет тоска – ругаюсь. Тут ничего не поделаешь… А считаю тебя за человека. Отчего так? Помню, как нам было тяжко тут в голодовку. И тебе тяжко было. А ты никуда не уходил – жил с нами… За твои слова другому бы морду расквасил… А вот шуганул ты меня – стало… не того. Человеком считаю.

– А себя не считаешь? Ругаешься, как сатана.

– Не считаю. Нет! И никто не считает.

– Ты сам себя убедил в этом – и только.

– Говорю тебе, никто не считает. Ссыльный! Как же!

– Брось ты глупости говорить, Митяй. К чему?

– Не глупости. Нет, Тихон Иваныч, это не глупости. Ты вот послушай. В ссылке я шофером работать научился.

– Там что: школа такая была?

– Не было школы. Окликнули: «Кто шофером может?» Кричу: «Я могу!» А сам ни бельмеса. «Иди в гараж». Пришел: «Выручайте, братва, засыпался». Из Одессы там был один, «вор по закону», Скопа по кличке, говорит: «Топай ко мне, Сидорок, сменным»… Дня четыре – с ним, а потом помаленьку привык – и пошел… Через месяц нас погнали сдавать на права – сдал: сам стал возить камень из карьера. Ну, конечно, пока-то – за колючкой. В последний год и на волю возил, к железной дороге. Да. Перебил ты меня… Пришел я из ссылки этой, предъявил права в колхозе. Сперва – никак, а потом дали молоковоз: «Вози молоко». Понимаю: дескать, тут ему «налево» не схватить – цистерна. Ладно, черт с вами, думаю, докажу… Два месяца работал. Глядь: в цистерне с молоком оказалась рыбка, пескарик махонький. На молокозаводе засекли… Суд да дело – в молоке вода речная. Ах, туды-т твою… Не буду ругаться, не буду. Рыбу из коров надоили, гады! Опять сижу. Опять суд. Дали год – отсидел… Теперь, кроме вил и лопаты, ничего не доверяют – уже не человек… Да дай же ты мне хоть разок ругнуться!.. Вот чуть и отлегло… А как все случилось, не знаю. Цистерна оставалась всегда на ночь в Степном, рядом с фермой – сбоку речка, ручей такой. Кто зацепил рыбешку тогда? Убей – не знаю. Финку в ладонь – не знаю! А там ведь как? «Судим?» – «Судим». – «Сколько?» – «Восемь». – «Ну, на тебе еще год!» За что? Да за то, что ты уж сидел. Ты не человек. Вот видишь, «без звания» хожу по земле. Только и утешения – ружье да лодка.

– Постой-ка. А где же твоя лодка? Не мог же ты на тот берег попасть пешком?

– Там и осталась. Пригонят ее вечером.

– Кто?

– Да наши двое. Ольху берут на топку… Меня попросили: «Посиди, мол, с ружьем на отшибе, чтобы случаем лесник не нарвался». Ну вот, сидел на том берегу…

– А он знаком тебе, лесник-то?

– Боится меня. Как же! Митька Шмель! Ссыльный! Это я для него и песенку рыдал: услышит – обойдет за версту… И в правлении боятся. Рассказывал мне конюх, будто говорил завхоз председателю: «Он, Шмель, в яблоко пулей попадает». А я никогда не стрелял в яблоко… И пули никакой нет у меня… Ну ладно – пусть…

Больше он не промолвил ни единого слова до тех пор, пока вошли в его избу. По хутору мы шли молча.

Я осматривался вокруг. Здесь, на горе, туман меньше – видно все шагов за двадцать-тридцать.

Грустная картина!

Вот стоит изба, а рядом два-три холмика, поросших лебедой (остатки бывших изб); потом еще изба, и опять холмики, как большие могилы. Некоторые курганчики совсем еще свежие, без травы, с разрушенным и еще не обветренным саманом. Ни одного живого существа, кроме кур, мы не встретили.

– Как мертвый ваш хутор, – сказал я Митяю.

Он объяснил:

– Кто на кукурузе, кто на ферме… Тут, в полкилометре, телячья ферма.

– В какой же вы бригаде?

– В четвертой. Теперь четыре хутора и село Степное – все в одной бригаде. Большая бригада – до начальства далеко.

Еще раз я окинул взором хутор, насколько позволял туман. Избы стояли на возвышенности, круто спускающейся к реке. В одну сторону – степь, в другую – мутные в тот час луга и Тихая Ольха. Ольшаника не было видно совсем. Усадьбы засажены только картошкой и кукурузой – пополам, по своеобразному «двоеполью». Никаких овощей нигде нет и в помине.

Мы подошли к избе Митяя. Она ничем не отличалась от прочих. Разве только развешанная на кольях сеть свидетельствовала, что хозяин – рыбак.

Открыв дверь, Митяй бросил в избу:

– Папашка! Встречай гостя.

На кровати лежал старик. Он встал, опустив босые ноги. Данила Сергеевич был совершенно сед.

– Послал бог гостей – и хозяин будет сытей… Ты кто же будешь? Откуда?

– А угадай-ка, Данила Сергеевич! – крикнул я на всю избу.

– Ты не кричи – я хорошо слышу. Я востроух еще. И вижу – дай бог каждому. Ноги вот, правда, не того. – Он, говоря это, всматривался в меня, не узнавая.

– Тихона Иваныча, агронома, помнишь? – спросил Митяй.

– Аль и взаправду ты? Тихон Иваныч?.. Ей-богу, ты! Постарел здорово. Постарел. Тебе сколько годков-то?

– Шестой десяток добираю.

– Это ничего. Это еще ничего. Это ты еще молодой. Ничего. А я вот восьмой доживаю. Хе-хе! Все еще ничего себе, крепкай я, кре-епкай. Ничего. Ты садись-ка, садись, Тихон Иваныч. Садись. Гостем будешь. Митяй! Соображай угощение.

– Не надо никакого угощения, Данила Сергеевич.

– Э, не-ет! Дома ешь – как хочешь, а в гостях – как велят. От этой пословицы за всю жизнь не убежишь.

Митяй вышел из избы.

– Давно я тебя, Тихон Иваныч, не видал. Давно. Постарел ты, а так ничего, прочный, – продолжал старик, видимо обрадованный и тем, что ему есть с кем поговорить.