Экзамен на здравый смысл 8 страница
– Как живется, Данила Сергеевич? – спросил я, давая ему волю наговориться. – Живется? Как тебе сказать? Живется ничего себе. Вот без бабы нам плохо с Митяем. А так – ничего. Это еще ничего. Хлеб есть. Рыбы он наловит. Картошка своя. Топки он тоже вдоволь готовит. Это еще ничего. Только без бабы нам плохо. – Жениться ему надо, – говорю. – Не хочет. – Почему же? – «Девка за меня не пойдет никакая – ссыльный». Так он говорит. Дело его. А вдовушка тут. Не мое дело. Только без бабы плохо. Хутор весь разъехался, все уезжают. Кто – в город, кто – в Степное. Что мы без бабы будем делать? – А как там сейчас, в Степном? Хорошо? – Там-то? Там хорошо. Там электричество, клуб, говорят, двухэтажный, кино там всякое… Только нам-то с Митяем это все мало требуется. Молодежи, знамо, другое дело. У нас тут молодежи-то нету никакой. И в Степном мало. Уехали. Все уехали. Ходит, ходит в десятилетку, ходит, ходит, а потом – глядь! – нет его: уехал. Все уезжают. Дорогу ищут. Все ищут. А так – жизнь ничего. Это еще ничего. Хлеб есть, картошка своя. – На трудодни, значит, дали хорошо? – Хорошо дали. По килу хлеба и по пятнадцать копеек на трудодень. Это еще ничего. А то – помнишь? – плохо было. Триста граммчиков – это плохо было: чуть более полфунта – пустяк. А теперь хорошо. Это еще ничего себе. И вольнее стало. Далеко вольнее. Колхоз наш хороший. – То есть как вольнее? – Судить не стали. Никого не судють. А то Митяй-то через то и пропал: брали с поля все, а ему одному из всего хутора отвечать пришлось. Все брали… Теперь можно жить. Это еще ничего. – Теперь не воруют хлеб? – Хлеб не воруют. Нет, не воруют. Теперь, бывает, кукурузу берут. – Это плохо, Данила Сергеевич. – Иначе-то как же? Оно ведь иной раз как получается: кило – это мужику на день. Заработал и съел. Баба, знамо дело, не съест, а мужик съест кило. В три присеста – как раз. Это еще ничего – кило. Да. Притом же – ребятишки… Свинка небось тоже есть – всех кормить-поить надо. А кукуруза-то, она – что: и каша, и пышки, и блины, и суп. На все годится. И скусно. Почему ее раньше не сеяли – диву даюсь. С ней – жить можно. Это еще ничего. И взять ее сподручно. Ведь зерно, скажем, – надо посуду какую ни на есть, а кукурузу – хорошо. Десяток початков в день – почитай, два кило. А то и так: корове на рога пару стеблин привяжут вечерком, вдоль спины – от мух вроде – да концы свяжут травкой. Приучили коров-то. Она идет, стало быть, домой. Конечно, домой! Их у нас восемь штук в хуторе, коров… А сейчас, скажем, какие такие мухи? Никаких. Несет кукурузу домой, початков шесть-семь. Хе-хе! С кукурузой жить можно. Корова – она не дура: к хомуту легко приучается, а к этому делу – очень даже просто… Несет кукурузу домой. Вот она какая дела… Бабы – тоже. Мужики не берут: нельзя, не полагается. А бабы берут. С бабы какой спрос! Мужика-то, если поймают, може, и на суд на товарищеский: «Покайся, дескать». – «Каюсь – не бывать тому больше. Все!» Это мужика-то. А баба – что? Бабу – нельзя: это тебе не при царизме!.. Равноправие… Значит, берут кукурузу. Берут помаленьку. – И по многу так-то? – На что оно, лишнее-то? Лишнего не берут. Это хорошо. Теперь не судють. Зачем оно, лишнее-то? На продажу? Не полагается – довольно совестно… И самогонку на продажу – ни-ни! Для своего существования – пожалуйста, выгони, угости и соседа. А на продажу – не полагается. И кукурузу – тоже. – И в Степном берут? – Год я там не был. Сейчас – не знаю. Там не так сподручно, как у нас. Ну там вишь какое дело: козьми живут теперь. – Как? – Козьми. Козочками пуховыми. Держут по три-четыре штуки на двор и вяжут платки. Там давно так. За год по семь тыщ на платках добывают. У-у! В Степном бабы рукодельные. В колхозе – машины: чего ей, бабе, в колхозе работать? Она на платках всю семью содержит. У них это заведено. А у нас нет, не приучены, хлебом жили исстари. – Не собираетесь переезжать в село? Скучно ведь здесь. – Двора три еще собираются. Другие, кто не выдержал, уехали. А прочие не хотят подниматься. – Почему же все-таки не хотят? – Тут сподручнее: выпустил теленка – наелся, погнал мальчонка коров – наелись. По очереди пасут их у нас. Курица вышла – наелась. И посевы рядом. Тут сподручнее… И чего это Митяй запропал? Должно быть, за Нюркой пошел… Либо она в поле? – Он рассуждал уже сам с собой: – За водкой если? Своя есть. А-а! Это он, пожалуй, мясца взять хочет. Чапелькины овцу резали ноне – завтра на базар везут, а он, стало быть, Гриньку разыскивает. Принесе-ет… А ты сапоги-то сыми, Тихон Иваныч, пускай ноги отомлеют. Вошел Митяй. А вслед за ним – молодая женщина, лет тридцати – тридцати двух, сильная, стройная, загорелая, черноволосая. Она поклонилась мне, поздоровалась. Митяй положил кусок мяса на край стола и сказал: – Сделай, Нюра, получше. Они, видимо, договорились обо всем еще по дороге сюда, потому что Нюра сразу же начала хлопотать. Я заметил, что она знает, где и что лежит, – ей не приходилось искать корзинку с яйцами, сковородку и другие необходимые предметы. – А ведь я тебя, Нюра, что-то не припомню. Давно я тут не был. – Я не здешняя. Из Лещева. Замуж сюда выходила. Десять лет тут живу. Нетрудно было догадаться, что это и есть та самая вдовушка, о которой проболтался дед. Поэтому никаких вопросов я уже ей не задавал. – Ну, папаша, небось душу отвел? – спросил Митяй и обратился ко мне: – Не заговорил он тебя? – Отвел. Хе-хе! Отвел душу, – весело ответил отец. – Давай, Тихон Иваныч, радио послушаем. – Митяй полез в сундук, вынул оттуда чемоданчик, похожий на футляр из-под баяна, но пониже, поставил его на стол, открыл боковую крышку. В этом самодельном, искусно сделанном чемоданчике оказался радиоприемник и батареи в разных отделениях. Тут только я заметил, что через всю избу под потолком протянута антенна. – Не держу его на столе, – сказал Митяй. – Летом – мухи. Да и батареи дольше служат. – Он воткнул штепсельки антенны и заземления. – Сейчас музыка должна быть – самое время. Последние известия мы прозевали. Ночью послушаем. – Известия – это хорошо, – вмешался отец. – Мы всегда слушаем… Аденавер – о! – хитроумный гусак. Мало им попало взашей, так еще хочет. Хе-хе! Говорят, мы с ним ровесники. Туда же! Сидел бы на печи. Нет, туда же! – Погоди, папаша. Постой. Данила Сергеевич замолчал. Хата заполнилась звуками. Струнный оркестр народных инструментов исполнял «Лучинушку». Скворчала сковородка на загнетке, но она ничуть не мешала музыке, а как-то даже дополняла. Все мы слушали. Я заметил: Митяй бросил как бы нечаянный взгляд на Нюру, а она ответила ему тем же. Данила Сергеевич пересел с кровати на лавку, причесал гребнем голову, застегнул пуговку рубахи и, чуть опустив белую голову, слушал. Митяй неотрывно смотрел на радиоприемник, будто видел там весь оркестр. К сожалению, мы попали на последнюю вещь концерта. Диктор объявил: «Через минуту слушайте передачу для работников сельского хозяйства». – Это не для нас, – сказал Митяй. – Долго, и скучно, и – не то. – Он выключил приемник. – Батареи беречь надо. Затем он снова сложил футлярчик, снял его со стола, поставил на сундук. Вскоре сковорода жареной баранины, сковородка яичницы и отдельно жареный картофель появились на столе. Митяй принес из погреба две небольшие копченые щуки и тоже положил на стол. Перед каждым из нас – деревянная ложка. – Ну, я пойду, – сказала Нюра. – Куда ты пойдешь? – возразил Данила Сергеевич. – Никуда не пойдешь. Довольно совестно от гостя уходить. Садись, садись. Нельзя так. Митяй постучал по табуретке ладонью, молча приглашая Нюру. Она села. Самогонку разливал сам Данила Сергеевич: всем поровну – по полстакана. Потом он взял свой стакан. Рука у него ничуть не дрожала. – Ну, будемте здоровы! С божьей помощью, – начал он первым и вытянул все, совсем не по-стариковски. Крякнул. Вытер усы. – Хороша, нечистая! Тут только мне вспомнилось, что первую здесь пить полагается не сразу всем, а поочередно. Митяй, взявши стакан, сначала сказал, глядя на меня: – Спасибо, что не погнушался. Я понял его и не мог не выпить, хотя никакого желания не было. Может быть, и не стоило бы упоминать, что люди пьют самогонку. Но ведь я просто охотник-любитель и пишу только для себя. Не могу же я врать самому себе! Выпил и я. Самогонка была чистой, без запаха и довольно крепкой. Нюра перед выпивкой сказала свое, как и полагается в таких случаях: – Не осудите, если невкусно сготовила. Как умею. – Но все было вкусно. – Еще? – спросил отец. – Не буду, – ответил я. – Просить можно, неволить нельзя, – поддержала Нюра. – Ладно – так и так. Тогда тебе, Митяй, еще порцию, а мы – в сторону. – Отец налил сыну и обратился ко мне: – Ему можно. Этого не споишь: как в прорву. Хе-хе! С поллитры не пьянеет. Силен! – А ведь строго за нее сейчас, – показал я на бутылку. – Конечно, строго, – подтвердил Митяй, усмехнувшись. – Но ведь ее без аппаратов готовят, в канистрах. В одном дворе сделают – в воскресенье попьем гуртом, в другом выгонят – попьем опять. – И от ревматизьму помогает, – добавил старик. – Все привыкли, – как-то несмело вставила и Нюра. – Вот так и живем, как видишь, – подмигнул мне Митяй. – Красота! «Звание – человек!» В его словах нетрудно было услышать иронию. Видимо, поэтому Нюра сказала: – Человеки, прости господи! Уезжать надо отсюда. Говорю им, уезжать надо. – Никуда я не поеду, – нахмурившись, перебил Митяй. – Некуда мне ехать – дороги нету, по какой мне ехать. – Вот так всегда, – со вздохом произнесла Нюра и замолкла, явно не желая, чтобы я был свидетелем какого-то спора между нею и Митяем. – Да и мне некуда ехать, – вмешался Данила Сергеевич. – Тут родился, тут и помру. Тут сподручнее. Это еще ничего. Жить можно. Хлеб есть, картошка своя, рыба своя. Жить можно. И ты, Нюрка, не езжай. Куда ты с мальчонкой двинешься, с Колькой-то? Живи тут. Хочешь, переходи к нам и… – Дед осекся, потому что Митяй пристукнул легонько по столу, чтобы отец не переходил границы. Было совершенно очевидно, что отец беспрекословно подчинялся сыну. – Я – што? Я – ништо, – оправдывался Данила Сергеевич. – Мое дело маленькое: куда волк – туда и хвост. Только если все уедут, то кто же на хверме тут останется, кто телят глядеть будет? Вот вопрос. И дальше пошел у нас разговор о ферме, о колхозе, о добром урожае того года. Нюра рассказала, как трудно работать на отдаленной ферме и как трудно ходить мальчику в школу за девять километров. – Мальчата есть, а лошади – ни одной. Зимой-то квартиру снимаем в Степном для ребятишек… А в пургу – тоска смертная. Рассказывала она неторопливо и с грустью. Печальное ее лицо в те минуты было красивым. Митяй слушал ее и молчал. Весь вечер молчал. Только после того, как проводил Нюру в сени и она ушла домой, он, вернувшись, сказал, сжав челюсти: – Не будь тебя, Тихон Иваныч, напился бы… Полный сидор накачал бы… Ну за что?! – тихо произнес он и сел на лавку, глядя в окно, в темь. – Оно обойдется, Митяй. Помаленьку обойдется, – сочувственно, но просто сказал старик. – Все бывает. И все проходит. Потом Митяй принес охапку сена, и мы с ним улеглись на полу рядом. – Последние известия не будем слушать? – спросил отец. – Нет, – ответил сын. – Пора спать. Некоторое время мы лежали молча. Митяй вздохнул. Я спросил тихо: – Скажи по душам: воровал после «восьмилетки»? – Нет. Устоял. Не свихнулся. В хутор потянуло, на родину… А ты говоришь «мертвый хутор»… Речка тут, луга, простор… Приснится, бывало: тоска… Спи, Тихон Иваныч. Хватит. Луна через просветы в облаках прокралась в окошко избы и надолго уютно устроилась в ламповом стекле. Данила Сергеевич спал посапывая. – Погожий день будет, – сказал Митяй. – Хорошо бы, если так… На охоту пойдешь? – Нет. Завтра на работу: силосные ямы копать. В окошко забарабанили. И сразу женский голос: – Митяй! Митяй! Пожар! Пожа-ар!!! Мы выскочили на улицу. Нюра, указывая за избу, повторяла с дрожью в голосе: – Пожар… Пожар… Ферма загорелась! Пожар! Забежав за угол, мы увидели язык пламени. Данила Сергеевич тоже выполз и загоревал: – Беда, Митяй. Беда, сынок. Горит хверма. А там одни бабы. Что они сделают?.. Ай-ай-ай! Пропадут телятишки. Несколько минут Митяй смотрел туда не шевелясь. Потом сорвался с места и – в сени. Там он что-то колотил молотком, будто по куску сухой глины. Потом выскочил с каким-то свертком из мешковины и скрылся в кукурузе. Слышно было, как он бежал к пожару. Нюра – за ним. А вслед за нею затрусил и я. Очень мешали высокие охотничьи сапоги – пришлось снять их и взять в руки. Теперь стало легче. Кто-то бежал из хутора за мною позади, кто-то обогнал и бежал уже спереди. Поднялся весь хутор. Соломенная крыша деревянной, рубленой фермы горела сбоку, с короткой стороны. Женщины кричали, вопили. Их было здесь уже человек восемь-девять. Трое мужчин, в том числе и Митяй, выгоняли обезумевших телят. Их приходилось выталкивать силой, напирая на задних. Передних тащили волоком, чтобы за ними, шаг за шагом, следовали и остальные. Митяй командовал: – Бабы! Гоните телят подальше. Два человека – хватит. Давай лестницу! Бочку сюда! Раз-два, взяли! – И он сам впрягся первым в бочку. Ее подкатили ближе к огню. Митяй подставил лестницу к ферме в том месте, где не было огня. Крыша, смоченная с вечера дождем, горела недружно, но огонь лизал ее все дальше и дальше. Вот уже затрещали жерди решетника. Огонь прыгал но небу и играл на лицах растерянных людей, беспомощных, испуганных, бегающих туда-сюда без всякой пользы. Митяй кошкой вскочил на крышу, подобрался близко к огню и что-то положил на крышу у самой застрехи. Ему было горячо. Он отскочил и крикнул: – Воды! Мне воды! Кто-то взобрался по лестнице, ему передали снизу ведро, а тот передал Митяю. Еще ведро пошло вверх: на лестнице стояли уже двое. Бочку перекатили к лестнице поближе. Митяй вылил два первых ведра на себя и снова подскочил к линии огня. Снова что-то положил у огня (теперь чуть выше), еще положил (еще выше). Так он со своим свертком обошел крышу снизу вверх. Казалось, он колдовал. Потом он бросил что-то в самое пламя, у края. Еще. Еще бросил. Белый дым прямо-таки волной отрезал огонь. – Давай сюда, мужики! – кричал Митяй. – Ко мне-е! Бабы! Воды! Бабочки, воды! Даешь воды! Те двое полезли на крышу. Вместо них на лестницу стали две женщины. Ведра пошли вверх. Митяй веером выливал их в белый дым, что возник на границе огня после его таинственных манипуляций. Я тоже подавал воду, стоя в цепи среди женщин. Чудное дело происходило на глазах: огонь дальше не распространялся, доедал солому в той части крыши, что горела. Белый дым то чуть стихал, то вновь взвивался медленным облаком. Но вот все услышали: – Вода кончила-ась!!! – дико кричали от бочки. Митяй скатился вниз: – Багор! Где багор?! – На той стороне, – ответила женщина. Но кто-то уже тащил багор. – Мужики, за мной! Бабы, за мной! – приказал Митяй. Багром зацепили стропила среди огня и стали раскачивать. – Аи, бабочки, еще раз! – Мне показалось, Митяй кричал это весело. – Еще, бабы, один рра-аз! Ой, раз! Еще раз! Еще разик, еще раз! Стропило рухнуло. Его стащили наземь и отволокли в сторону. Потом стащили еще несколько бревен. Мужчины вилами стали отковыривать крышу в двух местах от сгоревшей части. Митяй просто рубил топором плотную солому, а другие двое расковыривали и бросали вниз. Наверх взобралась Нюра, а за нею две женщины, тоже с вилами. Всем теперь было ясно: Митяй задумал отрезать путь огню. И пламя унималось. Потолок под сгоревшей частью крыши уже дымился, но огонь принялся за накатник и верхние бревна сруба. Митяй будто следил за этим – он снова крикнул: – Бабочки, песку! Ведрами песку давай! Песку, бабочки! Ферма стояла на песчаном пустыре, поэтому ведра с песком тотчас же поползли на крышу, а мужчины сыпали его на потолок. Горстка людей теперь самоотверженно билась с огнем – каждый знал, что ему делать, надо только не пропустить мимо ушей то, что крикнет Митяй. Но вот с другой стороны вспыхнуло пламя: крышу вновь схватило, облизало, и огонь вгрызся в уже подсушенную им же старую, спрессованную временем солому. Митяй что-то хотел сделать: он рванулся с вилами к огню, но, будто оступившись, вскрикнул и пополз на четвереньках сначала вверх, к коньку, а потом вниз, к лестнице. – Степан! Алеха! Песку на огонь! Скорей! Сам он слез вниз и сел на землю, вытирая пот и тяжело дыша. – Пожарка подъезжает, – сказал он. – С крыши видать. Наконец из Степного прискакала «пожарка» – две бочки и насос. Опасное пламя сбили тут же. Загорающийся потолок засыпали песком и полили водой. …Рассвет пришел незаметно и прополз мимо: на него никто не обратил внимания. Среди черных от копоти и мокрых женщин стоял, как я понял из разговора, председатель колхоза. А с ним рядом молоденький милиционер. Ни того, ни другого я не знал. Я подошел к ним и стал позади женщин там, где сидел Митяй (приезжие его не замечали). Он тоже, казалось, их не замечал. Мне очень хотелось сказать председателю, что Митяю надо вынести благодарность за спасение телят и фермы, поэтому я приблизился. Но милиционер отвел председателя шага на три от женщин. Я тоже шагнул туда же и услышал, как говорил милиционер: – Придется, наверно, взять Митьку Шмеля. Пока. Потом разберемся. Зарегистрированный он – на учете. Кроме некому. – Шмель ни при чем, – сказал я категорически. – Ночевал я у него. Могу поручиться головой. – Вы кто? – спросил милиционер. Они оба не знали меня в лицо, оба были людьми новыми для здешних мест. – Дело не в том, кто я есть. А дело в том, кто есть Шмель. – Непонятно, – сказал милиционер. – Мы знаем, кто он есть. И тогда подошел Митяй. Он ведь все слышал, все, кроме первых слов милиционера, сказанных тихо. Он все понял! Подходил он медленно. Стал перед милиционером. Лицо Митяя, почерневшее от дыма и копоти, теперь с черным шрамом, улыбалось угрожающе. Никогда в жизни я не мог бы поверить, что улыбка может быть именно угрожающей. Штанина у него была разорванной и обгоревшей по краям, рука кровоточила. В другой руке вилы, на которые он небрежно оперся. Митяй посмотрел-посмотрел так и ушел, не сказавши ни единого слова, ушел с угрожающей улыбкой. – Ручаетесь? – спросил у меня милиционер. – Ручаюсь. Перегудов моя фамилия. Когда-то агрономом здесь работал. Запишите, если надо: Перегудов. Но он, кажется, понял свою оплошность и скоропалительность. Да и сами женщины, покричав, пошумев и слегка поругавшись между собой, вскоре установили, что загорелось от трубы кормокухни. Вечером не затушили огонь, а сторожиха вздумала печь кукурузные початки да и задремала. – Винюсь, бабы. Винюсь, товарищ председатель. Никто не виноватый, я виноватая. Я! – всхлипывала старушка сторожиха. Что с нее спросить? – Молодцы хуторяне! – сказал председатель перед отъездом. – Вдесятером ферму отстояли. Молодцы! Уж что-что, а дружный народ. – Куда там! – возразил милиционер. – Верблюда украдут – и то спрячут. Дружные! – На что нам твои верблюды! – сверкнула глазами Нюра. – Он пошутил, – попытался замять председатель. – Уж нельзя и пошутить. Пошутил он. – Шутка шутке рознь, – отрезала Нюра. – Вы бы, товарищ председатель, лучше посмотрели бы, как у нас в телятнике. Грязи по колено. Осень подходит. Разве мы сами осилим – щебнем засыпать? Дали бы автомашину дня на три-четыре. – Дам, – твердо сказал председатель. – И крышу будем теперь крыть шифером. – И красного уголка нету. Вместо красного уголка – сарайчик для курей. Отдохнуть негде. – Сделаем, – коротко согласился председатель. – Маленько мы тут у вас недоглядели. Признаюсь. Соглашаюсь. Не знаю, как он выполнил обещания, но на меня он произвел тогда хорошее впечатление. Митяя нигде не было. Куда он ушел, неизвестно. Я направился в хутор. Только по дороге вспомнил, что в избе осталась Лада. Верно, дед не выпустил ее, иначе она легко бы нашла меня. В избе были двое: Данила Сергеевич стоял перед Митяем, опершись на рогач, а Митяй сидел на лавке и гладил голову Лады. Она рванулась ко мне, приласкалась и снова вернулась к Митяю, положила голову на его колено. Он был суров. На лице отразилась боль. Он даже чуть простонал, вытягивая ногу. Кажется, они о чем-то уже переговорили с отцом, потому что словоохотливый старик молчал. Я заметил через обгорелую штанину у Митяя ожог. – А ну, снимай брюки, – распорядился тут же. Он, сморщившись от боли, снял штанину. Большое пятно ожога охватило часть бедра и колено. Он и полз-то по крыше, чтобы сбить с себя огонь, ворочая ногой, пристукивая и оглядываясь – как бы не загорелось еще и от него. Я было схватился бежать – нарыть картошки, но неожиданно остановился, глядя на Митяя. Он сморщил лицо, помотал головой и простонал: – Ну за что?. – Слезы текли по глубокому шраму. В избу вскочила Нюра. Она увидела Митяя таким, каким он был в ту минуту, – с обнаженной ногой, с черным лицом. Она бросилась к нему, обвила его руками, прижалась щекой и повторяла: – Не надо, Митенька… Не надо… Так не надо… Никуда я or тебя не поеду… Не надо. Я вышел. Я не мог. …Потом мы с Нюрой копали картошку, мыли, терли на терке и слоем укладывали на ногу Митяя. А отец сидел с ним рядом и говорил: – Чего сокрушаться? Это еще ничего… Все, Митяй, бывает и все проходит. Потерпи маленько. Отлегнет. Это еще ничего… Серу всю, должно, пожег на пожаре? – Всю, – ответил Митяй. – Почитай, ведро целое, – говорил уже мне Данила Сергеевич. – На волков и лисиц готовил – выкуривать. Надолго бы хватило. Всю пожег. Это еще ничего… А телятишки целы остались. Это хорошо, Митяй. Где ты узнал, что серу – на пожар? – В «восьмилетке», – ответил Митяй. Отец явно старался отвлечь сына от боли. И это ему, кажется, удавалось. …Ушел я к челноку уже среди дня после обеда. Митяй пожал мне руку и посмотрел в глаза. И я его понял. Слов было не надо. Данила Сергеевич вышел-таки проводить меня и стоял у избы, пока я скрылся под горой. В ушах у меня звучало: «Это еще ничего… Так жить можно…» У челнока сидел мальчик лет девяти. – Ты зачем тут? – спросил я. – Маманя послала покараулить лодку. Тут чужие проезжали – она и послала. – А ты чей же будешь? – Коровин я. Николай Коровин. Анна Ивановна моя мать. – По отцу-то как? – Николай Матвев Коровин. Не надо было догадываться: он очень похож на мать. – Ну что ж, Николай Матвев, пока до свиданья! Мы подали друг другу руки. – Приезжайте еще на охоту! – крикнул Коля, когда я уже отчалил от берега. – Обязательно, – ответил я. Солнце светило вовсю. Последнее тепло всегда радует. Но в тот день я уже не охотился. Ехал тихо. Казалось, стою на месте, а камыши, задумчивые и почти по-осеннему печальные, проплывают мимо. Река молчала.
Популярное: Почему двоичная система счисления так распространена?: Каждая цифра должна быть как-то представлена на физическом носителе... Как построить свою речь (словесное оформление):
При подготовке публичного выступления перед оратором возникает вопрос, как лучше словесно оформить свою... Почему человек чувствует себя несчастным?: Для начала определим, что такое несчастье. Несчастьем мы будем считать психологическое состояние... Почему люди поддаются рекламе?: Только не надо искать ответы в качестве или количестве рекламы... ©2015-2024 megaobuchalka.ru Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. (286)
|
Почему 1285321 студент выбрали МегаОбучалку... Система поиска информации Мобильная версия сайта Удобная навигация Нет шокирующей рекламы |