Попробуйте это проблеять

 

Вечеринки при звездах были для коммуны большим событием. Все надевали нарядную одежду, приносили барабаны и отстукивали звездам ритмы, ели органическую еду и пили наливку из бузины. Звезды много для них значили. Юпитер взошел несколько месяцев назад, и его было видно каждую ночь, но Луна и Плутон творили что-то любопытное, так что Жасмин предложила собраться на вечеринку и коммуна дружно проблеяла: «Да, хотим». Попробуйте это проблеять. Папа так и сделал.

Не то чтобы папе не нравились жители коммуны, он просто считал их странными и ему не нравилось, что они стучат в барабаны всю ночь напролет каждое солнцестояние, равноденствие или вечеринку при звездах. Кажется, за этим скрывалось что-то еще, но я еще не разобралась, что именно. Кажется, Жасмин Блю особо не поддерживала нас после дня буквы «н». Она ни разу не заговорила о Дарле – и о папе тоже, что было странно, потому что он-то еще не умер. За семнадцать лет моей жизни, тринадцать из которых я прожила без мамы, я ни разу не видела, чтобы папа с Жасмин Блю говорили по телефону или встречались, хотя и жили через дорогу. Если я говорила «Жасмин», а не

«мама Элли», папа делал вид, что не понимает, кого я имею в виду. Он сам называл ее только «мамой Элли». «А мама Элли считает, что в вашем возрасте можно одним дойти до дома Маркуса?» (Нам было по двенадцать.) «А у мамы Элли есть домашний телефон, чтобы я мог тебе дозвониться?» Жасмин запрещала мне приносить в их дом мобильный телефон. Они вызывают рак. Мы все разговариваем с помощью атомных бомб. Весь мир засунул головы в духовки.

 

Мы с Элли глядели на облака целый час. И облако за облаком казались мне духовками. У некоторых была закрыта дверца, в других было видно, как печется пирог. Этот пирог был похож на мое будущее. Он казался мне недостижимой целью. Я по опыту знала, что у пирогов из микроволновки отвратительный вкус. Когда Элли второй раз спросила меня про колледж, я ответила, что просто хочу немножко свободы. Я обманула ее. Настоящая причина жила глубоко в моем мозгу, и я не собиралась говорить о ней Элли. Тем более, иногда бывало сложно сказать, где кончается Элли и начинается Жасмин.

 

Потом я вернулась домой и поужинала цыпленком «альфредо» и рыхлым чесночным хлебом. Папа сказал, что ему надо работать, так что я сидела на кухне одна. Последний в моей жизни день школы остался позади. Я сидела одна за обеденным столом и чувствовала, что застряла между зонами. Я не знала, кто я и что мне думать. Я сфотографировала стул, на котором обычно сидел папа. Обивка разваливалась на куски, и я уже раз десять попросила папу купить новый, но он все никак не покупал. Я назвала снимок «Старый пустой стул».

 

Поужинав, я вернулась к Элли. Они тоже уже поели, и Жасмин сказала, что Элли пошла ухаживать за цыплятами. По дороге к курятнику я прошла мимо сарая, где мы оставили мышь. Мне стало интересно, как она там в этой тесной банке, не рассыпалась ли еще в пыль. Мне подумалось: если мышь – и правда бог, почему мы про нее забыли? Я решила спросить об этом у Элли, когда найду ее. Но у курятника раздавались голоса. Голоса Рика и Элли. Подойдя поближе, я услышала, что они кричат друг на друга:

– Я их ненавижу! Ты просто не понимаешь!

– Рик, я не хочу забеременеть.

 

 

– Другие почему-то так не  заморачиваются!

– Другие, говоришь?

– Те, кто был до тебя.

– Тем более надень его, – ответила Элли.

– Ты не понимаешь!

– Может и не понимаю. Но беременеть в семнадцать я не собираюсь. Уж это я знаю твердо. – На слове «это» ее голос задрожал, как будто она сейчас заплачет.

– Я успею вытащить!

На этом месте я решила подойти к ним. Элли стояла, опираясь на вилы. У ног Рика валялась охапка соломы.

– Всем привет, – сказала я.

Рик был явно зол, Элли выглядела так, как будто она теперь тоже не понимала, как должна выглядеть женщина. Никто из них не ответил мне, и я решила, что не хочу при этом присутствовать. А потом мы останемся вдвоем, и Элли еще несколько часов будет мусолить эту тему… Так что я развернулась и ушла домой. Вдруг найду занятие получше, чем тупо болтаться рядом с Элли, как будто я от нее завишу?

 

Папа все еще сидел на диване с ноутбуком. Мой взгляд уткнулся в картину над его головой – написанный им огромный холст с портретом стыдливо прикрывающейся обнаженной женщины. Папа так и назвал картину – «Женщина». Всю мою жизнь, когда по телевизору показывали рекламу с тощими девочками, папа указывал на эту картину и говорил:

– Глори, не верь тому, что видишь. Вот так выглядит настоящая женщина, – или что- нибудь в этом духе.

Не помню, сколько лет он это повторял, но не могу вспомнить ни одного раза, когда он бы этого не сказал, значит, наверно, это длилось с самого начала. Это было единственным, что он говорил, когда я смотрела телевизор. Реклама крема от морщин. Косметики.

Одежды. Лака для ногтей. Дорогого шоколада. Пива. Диванов. Шампуня. Зубной пасты. Казино. Абонементов в фитнес-клубы. Обуви. Таблеток. Диет. Корма для кошек. Папа не уставал повторять, что вся реклама только и делает, что впаривает мне реальный мир, которого не существует. У женщины на портрете были широкие бедра и толстые ноги.

Форма ее грудей не имела ничего общего с пружинящими мячиками тети Эми. У нее не было абсурдно длинных ресниц и загара из солярия. Она была такой, какой была.

 

– Нужна помощь? – спросил папа.

– Просто смотрю на женщину, – ответила я. Много лет я гадала, не Дарла ли там нарисована, но я знала, что Дарла выглядела совсем не так. Дарла была худой, у нее были длинные волосы, которые она любила заплетать в тонкие косички.

– Все в порядке? – спросил папа.

– Лучше не бывает, – соврала я.

– Завтра будешь развлекаться?

– Именно. – С этими словами я поднялась наверх и обещала себе на следующий день не ходить к Элли. Я вспомнила, что нам говорили о плохих привычках. Первый шаг к избавлению от них – признать, что проблема существует. В конце концов, у меня были дела поважнее. Я столько наснимала за последнюю неделю, что теперь мне хотелось вклеить снимки в ежедневник. Сейчас у меня было три ежедневника, в которые я вклеивала распечатанные цифровые снимки. Я хотела печатать и фотографии с пленки, но папа все еще не пускал меня в чулан Дарлы. В последний раз, когда я его об этом

 

 

просила, у него был такой несчастный вид, что я не стала давить.

 

Нужный мне ежедневник назывался «Как все начиналось». С тех пор, как я начала фотографировать, папа каждое рождество и каждый мой день рождения дарил мне чистый ежедневник. Однажды он показал мне свой, который вел, когда еще рисовал. Внутри была мешанина из творчества – рисунки, наброски, заметки и текст. Папа сказал, что ежедневник может помочь мне разобраться с моими чувствами. Я не стала спрашивать, почему он больше не ведет ежедневников. Он явно ни с чем не разбирался. Ежедневник «Как все начиналось» был почти заполнен, осталось несколько страниц. Я распечатала и вклеила «Пустую банку». Под ней я написала: «ПУСТАЯ БАНКА». Потом я распечатала «Пустой автобус» и подписала: «ГДЕ РЕМНИ БЕЗОПАСНОСТИ?» Под

«Старым пустым стулом» я написала: «НУЖНА НОВАЯ ОБИВКА». Напоследок я напечатала первую попавшуюся фотографию кучки выпускников, которые в среду попросили меня их снять. Подпись гласила: «ТАК ВЫГЛЯДЯТ НОРМАЛЬНЫЕ ЛЮДИ».

 

Лежа в кровати, я поняла: «Женщина», конечно, не Дарла, но она все равно чему-то меня учит. Я все еще думала о подслушанной ссоре Элли и Рика, а не о колледже или поиске работы. Я не думала, что будет, например, послезавтра, потому что смотреть в будущее – то же самое, что смотреть на облака: каждый видит что-то свое, а еще всегда может пойти дождь.

 

 

Суббота. Это сложно

 

Я встала на рассвете и принялась фотографировать макрообъективом крошечные предметы. Я сняла капельки росы. Пыльцу. Насекомых. Мох. Я сфотографировала мертвого жука и назвала фотографию «Мертвый жук». Я сфотографировала мизинец своей ноги и назвала снимок «Папа говорит, у меня мамины ноги». Пока я вглядывалась в мелочи, которые снимала, картина мира пропадала из виду.

 

Я села на гамак, покачалась и легла в него. Тут выяснилось, что, рассматривая небо сквозь деревья, не сделаешь ни одного снимка на макрообъектив – там нет ничего маленького. Я переключила режим съемки на стандартный и сняла небо и деревья. Снимок я назвала «Ничего  маленького».

 

До выпускного старшей школы оставалось два дня, а Элли волновала меня гораздо больше, чем предстоящая покупка платья. Я хотела поговорить с ней о разговоре, который два дня назад подслушала в курятнике. Меня пугало, как девушки легко сдаются.

 

В доме Жасмин Блю не было телевизора, и Элли еще не перестала верить рекламе и стереотипам. Журналов в доме Жасмин Блю тоже не водилось, но Элли знала то, что знали все девочки: мы живем для того, чтобы делать то, что скажут мужчины. Например, трогать их палатки. Я пыталась вспомнить хоть один знак того, что это не так, но не могла. Всюду, куда я заглядывала за семнадцать лет жизни, под яркими картинками читалось: «Ты нужна, чтобы красиво выглядеть, молчать и трогать палатки».

 

Я не хотела, чтобы Элли забеременела. Я хотела, чтобы она тоже ходила на половое просвещение и знала, что «вовремя вытащить» – это бред. Я не хотела, чтобы она подхватила венерическое заболевание от парня, который держит у себя книги про серийных убийц. Я просидела в гамаке до половины девятого, а потом пошла искать Элли. Она чистила утиный домик у маленького пруда. Она все еще выглядела злой, так что я спросила, все ли в порядке.

– Все нормально, а что?

– Выглядишь  злобно.

– Ну да, я злюсь, но все нормально, – ответила она. – Обычная ерунда.

– Какая еще обычная ерунда?

 

Элли оперлась подбородком на ручку лопаты и вздохнула. Вокруг сновали утки – индийские бегуны двух расцветок. Я обожала шоколадных.

– Просто… ну, понимаешь, Рик. Это сложно. – Я кивнула:

– Я в четверг подслушала часть вашего разговора. Мне не понравилось, что он тебе сказал. – Элли снова вздохнула. – Ты ведь в курсе про безопасный секс, болезни и все такое?

– Я в курсе, – кивнула она.

– Тогда просто… будь осторожнее, ладно?

Мне хотелось отвести ее в библиотеку и сдать на руки библиотекарям со словами:

«Пожалуйста, научите ее всему».

Минуту мы неловко молчали, я взяла метлу и принялась выметать опилки из угла.

 

 

– Похоже, мама была права, – сказала Элли. – Я начала слишком рано и уже жалею. Мое сердце, кажется, пропустило удар.

– Ты уже начала?! – В тот день, когда мы наткнулись на фотографию масляного пениса, мы пообещали немедленно рассказать друг другу, как только сделаем это. Я почувствовала себя обманутой, как и всякий раз, когда Элли меняла правила посреди игры.

Элли кивнула:

– Да, недели две назад. Ну… в первый раз. И с тех пор еще несколько раз. Прости, что не сказала тебе.

– Но мне казалось, что ты не собираешься этого делать.

– В этом нет ничего такого, – отмахнулась она.

– Тогда почему ты такая злая? – Моя фраза висела в воздухе над утиным домиком несколько секунд. – Если не хочешь, хватит это делать.

–Он здесь живет.

– И что?

– Все сложно.

– Я понимаю. Но все же… Элли расплакалась:

– Я не знаю, что делать.

Я не знала, что сказать ей, и обняла ее, хотя могла подхватить вшей. Мне было плевать. Элли надо было обнять, и я обняла ее.

– А еще у меня плохие новости, – сказала она.

– Какие?

– Мама нашла окаменелую мышь.

– Она ее выбросила?

– Не совсем. Она все еще у меня. Но она… не та, что прежде.