Суперагенты Альфред Редль и Адольф Гитлер 19 страница

При обыске квартиры Метерлинга были найдены доказательства того, что в свое время (как следует из контекста книги Маркуса – приблизительно в 1905 году) он в Вене являлся любовником Альфреда Редля; сам Метерлинг был тогда молодым лейтенантом. Из писем, которые были обнаружены у Метерлинга, следовало, что «за свои любовные услуги он получал от Редля большие суммы денег».

У Метерлинга был обнаружен также целый ряд фотографий различных мужчин, подлежащих идентификации. Не уточняется, однако, все ли сцены на снимках имели гомосексуальный характер. Один из мужчин при этом был идентифицирован: это оказался денщик Редля, очевидно – упоминавшийся Йозеф Сладек (Маркус не называет его имени).

Притом Маркус напомнил, что в свое время Урбанский высказывал предположение о гомосексуальной связи Редля с денщиком, на что якобы указывали крупные суммы, уплачиваемые последнему; в частности, была установлена одна такая выплата размером в 100 крон.

Маркус завершает изложение текста статьи указанием на то, что Редль пристроил Метерлинга на службу в Австро-Венгерский Генеральный штаб, а с другим своим возлюбленным он позднее неудачно пытался это повторить – здесь очевидный намек на Штефана Хоринку, который появился на смену Рудольфу Метерлингу, как упоминалось, в 1908 году[592].

Вот, собственно, и все.

Остается неизвестным, существовал ли варшавский «Клуб гомосексуалистов» еще до Первой Мировой войны – это могло бы прояснить мотивы частых поездок Редля в Варшаву.

Так или иначе, но Редль имел немалый собственный опыт гомосексуалиста, который он и постарался использовать в поединке со своим русским коллегой Занкевичем.

 

 

5.2. Один любовник на двух полковников.

 

Итак, Ронге рассказывал: «В наши руки попали два его [Занкевича] помощника, Беран и Хашек /.../.

Беран имел задание обследовать округ 8-го корпуса в Праге и сообщить результаты этого обследования непосредственно в Петербурге. Беран уверял, что он не виноват, и объяснял свое знакомство с полк[овником] Занкевичем развратными привычками последнего, для удовлетворения которых он искал знакомства с одним офицером, а Беран ему в этом помогал. В приговоре суда было указано, что Занкевич навряд ли искал бы для своих развратных привычек офицера из высшего командного состава» – и это, повторяем, прямое указание на то, что Занкевич был гомосексуалистом.

Большого ума, как мы полагаем, Ронге для такого открытия не понадобилось: Беран, захваченный со шпионским письмом на Венском почтамте, был вынужден объяснять свое попадание в столь неприятную историю меньшим злом для себя – гомосексуализмом клиентов, обслуживанием которых он и занимался – пока неважно, в чем конкретно заключалась его собственная роль. Приблизительно такой же оказалась, как мы видели, и позиция Хоринки, представшего перед судом.

Вот после ареста Берана Ронге и постарался покатить бочку на Редля, что и завершилось гибелью последнего.

Но Беран, совершенно очевидно, оказался лицом, обслуживающим гомосексуализм (опять же неважно, как именно он обслуживал) сразу двух полковников – Редля и Занкевича.

Учитывая особые служебные функции обоих полковников, эту комбинацию никак невозможно признать случайной. Понятно, что каждый из них двоих, проникнув в сексуальные секреты другого, должен был попытаться шантажировать своего соперника и завербовать его на службу своей разведке – это стандартная логика, использовавшаяся всеми, кто обвинял Редля в измене; нет оснований отказывать ей в здравом смысле.

Однако все сопутствующие обстоятельства указывают на то, что интрига должна была реализоваться противоположным образом: у Редля было гораздо больше практических возможностей завербовать Занкевича – и Редль добился этого!

 

Занкевич, напоминаем, провел в Вене длительные сроки: в 1903-1905 и в 1910-1913 годах. Понятно, что наблюдать за его поведением было гораздо легче и проще Редлю, почти все это время также находившемуся в Вене и имевшему в собственном распоряжении целую свору сыщиков из Венской полиции, а также и внештатных помощников вроде Берана.

Описывая бдительную слежку за Занкевичем, Ронге, как совершенно понятно, приписывал себе заслуги Редля в этом отношении. В итоге Редлю и удалось расшифровать сексуальную ориентацию Занкевича – и то, как видим, на это понадобились годы. Самого же Редля в гомосексуализме не смог заподозрить никто из посторонних – до самого ареста и вынужденного предательства Берана.

Обнаружение в Занкевиче гомосексуалиста было первым шагом на пути к его вербовке, но это оказался бы и последний шаг, если не предпринять чего-то более существенного. Ведь стандартное обвинение, которое почему-то признавалось всеми достаточным для вербовки самого Редля, оказывалось и в этой ситуации совершенно беспомощным и бесполезным.

На якобы убийственное заявление:

– Занкевич! Вы – гомосексуалист! – последний мог отвечать на голубом глазу:

– Что вы! Я – бабник! – и все на этом и завершалось бы!

Занкевич, рискнувший допустить скандальное разоблачение его гомосексуальных связей, мог проиграть в результате собственную карьеру, подорвав свою репутацию в глазах собственного петербургского начальства, но от прямых нападок венской контрразведки он отбивался с полной гарантией: никакие показания филеров, отслеживавших таинственные маршруты Занкевича, никакие показания молодых людей, находившихся якобы с Занкевичем в интимных отношениях, никакой роли не играли и сыграть не могли – все это могло быть подстроено венской контрразведкой, и это было ясно при любом непредвзятом расследовании подобной ситуации. Так что Занкевич должен был чувствовать себя почти столь же неуязвимым, как и сам Редль.

Мало того: Занкевича защищал дипломатический иммунитет (которого не было у Редля), и все, чем в конечном итоге он рисковал, и было потерей этого иммунитета в результате оставления им официальной должности российского военного атташе и лишь после того, как это осуществится путем его отзыва в Россию.

Так что примитивные методы вербовки оказывались бесполезны против Занкевича.

Но в запасе у Редля имелись и непримитивные!

 

Все профессионалы, писавшие о Редле, сходятся в том, что последний был мастером применения идеи скрытой фотосъемки и пионером этого дела. Поэтому все обвинения, выдвигаемые против Занкевича, можно было фотодокументировать!

Но одного документально доказанного обвинения в гомосексуализме было заведомо мало: оно угрожало, повторяем, лишь сломать карьеру Занкевича. Гораздо серьезнее было бы обвинение в уже происшедшей государственной измене. А для этого годились не просто фотографии Занкевича в непотребных оргиях с гомосексуалистами, но в оргиях с такими гомосексуалистами, которые заведомо состоят на службе у австрийской разведки!

Найти одного такого кандидата на роль фотографического партнера Занкевича у Редля проблемы не было – это был он сам, полковник Редль. Другой же должен был играть роль одного любовника на двух полковников.

Обзаведясь таким молодым сообщником (как ему это удалось – будет рассказано ниже) и подставив его Занкевичу, Редль затем должен был лишь снимать и снимать – кадр за кадром. Время нисколько не поджимало Редля: гораздо важнее было соблюдать осторожность – и не спугнуть ни о чем не подозревающую жертву.

Понятно, что проделывать все это (кроме собственного позирования перед фотокамерой) Редль должен был не сам. Но на то у него и имелись помощники, не связанные непосредственно с аппаратом австрийской контрразведки.

Упомянутые Ронге Беран и совершенно ни в чем не обвиненный Хашек и были, очевидно, тем вспомогательным персоналом, который свел сначала Занкевича с молодым сексуальным партнером (назовем его пока Икс), а затем и организовал скрытую фотосъемку; Хашек и был, скорее всего, именно фотомастером, вытаскивать которого на суд оказалось совершенно не в интересах ни Ронге, ни коллег последнего.

Понятно теперь, почему Ронге назвал их помощниками, только были они помощниками не Занкевича, а Редля.

 

Принятую за основу простую и гениальную своей простотой неотразимую комбинацию – один молодой любовник на двух полковников – нужно было развивать на фотографиях во всех направлениях и со всеми вариациями.

Вот Редль с молодым человеком в постели, а вот с ним же – Занкевич; вот вполне одетый Редль на ступеньках Венской оперы вместе с тем же Иксом, тоже, конечно, одетым, а вот с последним на тех же ступеньках – снова Занкевич.

А вот все они трое вместе в массовой сцене, тоже где-нибудь в оперном фойе, в ресторане, в музее или на прогулке в парке: вроде бы знакомы, а может – незнакомы; но вокруг них вполне узнаваемая публика, которая может подтвердить при необходимости: да, это мы, а этих людей знаем в лицо или даже по имени – и неоднократно встречали вместе.

А вот и тот же Икс в служебном кабинете у Редля – что-то докладывает непосредственному начальнику.

А можно было бы сделать и фотомонтаж – все трое голые в обнимку: если попадутся две-три фальшивые карточки из предъявленных тридцати или сорока, да еще и искусно изготовленные, то никакая экспертиза этого не поймает, да никто такую экспертизу и проводить не будет: сразу все ясно!

Наснимать всего этого можно было видимо-невидимо, особенно если сам молодой Икс – человек толковый, понимает, что от него требуется, и полностью в курсе общей цели операции.

Время позволяло долго и упорно следовать по этому пути – и насобирать материал, который убедит любого и каждого: Занкевич не только гомосексуалист, но и шпион, поскольку состоит в долговременной интимной связи с настоящими австрийскими контрразведчиками!

Вот с этим не побежишь жаловаться к собственному начальству: никакое начальство ничему уже не сможет поверить, узрев такие картинки, а просто по-дружески предложит застрелиться, не то и само застрелит!..

И такая блестящая задумка не могла не сработать!

 

Вербовка Занкевича Редлем произошла, как мы полагаем, в Вене (приезжать Занкевичу в Прагу было незачем, да и привлек бы он там к себе слишком много постороннего внимания) в конце марта или начале апреля 1913 года – открутиться от предъявленной пачки фотографий Занкевичу было невозможно. Взял ли Редль с него какую-либо расписку – этого мы не знаем. Но Батюшин справедливо отмечал, что подобные расписки особой роли играть не могут; их нетрудно и подделать – добавим мы.

А вот что заведомо было проделано – это вручение Редлем денег, предназначенных для поднятия настроения Занкевича, наверняка убитого происходящим разворотом событий. Это должно было быть немаленькой общей суммой – и обязательно в рублях, которые при любом последующем развитии событий должны были вызвать минимум подозрений у соотечественников и коллег Занкевича.

И на вербовку, и на использование денег, предназначенных для Занкевича, Редль должен был получить санкцию у собственного начальства. Поскольку Редль уже не состоял на службе в Эвиденцбюро, то главным начальником – и по непосредственному служебному положению, и по многолетней совместной работе по программе Агента № 25 – был и оставался генерал Гизль. Наверняка Редль должен был постараться и платить деньги Занкевичу не из собственного кармана, а из каких-либо фондов, контролируемых корпусным начальством (там тоже занимались и разведкой, и контрразведкой), а то и самим эрцгерцогом.

Соответственно и этот последний должен был оказаться в курсе новой разведывательной операции: в интересах и Гизля, и Редля было информировать высшего шефа и заполучить его одобрение и поддержку. А уж вербовка российского военного атташе должна была оказаться операцией, беспримерно важной по своим масштабам и перспективам!

 

Редль не обязан был посвящать Гизля и Франца-Фердинанда во все свои профессиональные тонкости (хотя Гизль, как мы помним, тоже был разведчиком-профессионалом высокого уровня) и, в частности, доводить до них сведения о собственном гомосексуализме.

Но в данной ситуации это было не обязательно и по ходу дела: Редль вполне мог придерживаться перед начальством версии, что его собственное гомосексуальное поведение, запечатленное на фотоснимках, является чистейшей инсценировкой.

Икс ведь мог быть (а может быть – и действительно был таковым!) не одним любовником на двух полковников, а любовником одного лишь Занкевича, а Редль и Икс совместно могли лишь разыгрывать перед объективом совместную сексуальную близость – это был бы вполне удобоваримый вариант для внутренних объяснений Редля! При этом, однако, требовалась безоговорочная преданность Икса, который не должен был при почему-либо возникшем расследовании давать опровергающие показания.

У Икса, таким образом, оказывались в руках нити, на которых держалась если не жизнь Редля, то его карьера – и личные отношения внутри этой пары приобретали колоссальное значение для каждого из них.

 

При завершении вербовки Занкевич не должен был, разумеется, получить ни одного экземпляра фотографий, которые продемонстрировал ему Редль – это могло оказаться слишком опасным обоюдоострым оружием, которое Занкевич мог пытаться использовать и против Редля.

Вообще вся эта сцена вербовки была крайне напряженной: жизнь Редля висела по существу на волоске – у Занкевича возникал сильнейший мотив оборвать ее. Гарантией Редлю служила лишь убежденность Занкевича в том, что у показанных ему фотографий имеются негативы и дубликаты, которые и делают убийство Редля абсолютно бесполезным для Занкевича.

Вот что было заведомо оставлено Редлем Занкевичу на прощание – это канал для связи. Так и родился пресловутый адрес Никона Ницетаса, с которого и началась вся эта история.

Такой канал для связи обязательно должен был быть организован и потому, что Редль постоянно находился на некотором удалении – в Праге, и потому, что в случае чрезвычайной необходимости Занкевич должен был иметь возможность прибегнуть к связи, не вызывая никаких излишних подозрений ни с российской, ни с австрийской сторон: конспирация – признанная и вполне законная мать разведки!

По этой же причине получателем писем к Никону Ницетасу должен был стать помощник не Занкевича, а Редля. Но привлекать к этой роли Редль не должен был кого-либо совсем постороннего – незачем было расширять круг необходимо обязательных посвященных. Этими соображениями и исчерпываются варианты той роли, которую должен был играть Беран и которую он играл практически.

Последнее, однако, получилось совершенно не по тому сценарию, какой был разработан Редлем для всех участников операции: первое же послание Занкевича, оказавшееся и последним, носило абсолютно неожиданный характер: в нем не было ничего, кроме тех самых рублей, которые Занкевич получил при вербовке от Редля!

Но об этом Редль, скорее всего, даже ничего и не узнал: Ронге, вмешавшийся с подачи Николаи в совершенно посторонний для него сюжет, организовал уже совершенно иные послания!..

 

 

5.3. Большая игра генерала Конрада.

 

Параллельно и независимо с тем, как полковник Редль решал увлекательную задачу вербовки полковника Занкевича, генерал Конрад пытался решить свои собственные задачи.

Конрад, напоминаем, вернулся к руководству Австро-Венгерским Генеральным штабом 26 декабря 1912 года – сразу после Рождества.

К этому времени прошло уже порядка трех лет с тех пор, как австрийцы приобрели план развертывания Российской армии, который был им продан в качестве достоверно принятого плана русских в начале предстоящей войны. С тех пор австрийская разведка накопила немало данных о продолжающемся усилении русских.

Урбанский пишет о «пробных мобилизациях», проводимых русскими[593]; их же упоминает и Петё[594] – во время этих мобилизаций выяснились номера довольно изрядного числа новых русских полков. Это нужно немного прояснить и поправить: на самом деле речь шла, разумеется, не о пробных мобилизациях, о которых нет и речи в русских источниках, а о регулярных призывах на службу новых сроков резервистов взамен старослужащим, демобилизуемым в запас; такие мероприятия проводились, как и всегда, по два раза в каждый год – весной и осенью.

Пьянки, традиционно сопровождающие эти мероприятия в России, позволяли многочисленным мелким австрийским агентам, разбросанным вдоль всей западной границы России (как и агенты других держав вдоль соответствующих границ), услышать немало интересного и от мобилизуемых, и от демобилизуемых. Отсюда и номера полков, обычно не сопровождаемые более существенными подробностями.

Одновременно и международная пресса в открытую сообщала о финансовых кредитах, поступающих из Франции специально для усиления Русской армии.

Конраду, находившемуся, как упоминалось, в полуотставке, было о чем призадуматься в связи со всем этим. Было ясно, что независимо от того, насколько точным и достоверным был русский план 1909 года, готовиться предстояло к гораздо более серьезному удару со стороны России.

Судя по стремительным срокам развития последующих событий, становится ясным, что Конрад вернулся к исполнению своей привычной должности уже с готовыми идеями насчет того, как следует поступать ему самому.

 

У Конрада, как военного вождя Австро-Венгрии, были собственные представления о том, чем может грозить предстоящая общеевропейская война и чего следует в ней добиваться; собственные идеи о том же имели и немцы, и французы, и русские.

К нашему стыду и несчастию, менее всего идей имелось у русских, которые в сложившейся политической и финансовой ситуации исходили не столько из собственных целей и задач, сколько из желаний и диктата французской стороны, с которой Россия была связана военным союзом 1891 года и военной конвенцией 1892 года, окончательно ратифицированной в 1894 году[595]. Об этом с горечью писалось компетентными русскими генералами, в частности – А.М. Зайончковским, уже после завершения Первой Мировой войны:

«На основании периодически дополнявших военную конвенцию протоколов совещаний французский Генеральный штаб оказывал веское влияние на русское железнодорожное строительство, причем правительство Франции охотно предоставляло денежные капиталы для развития в желаемом для Франции смысле русской железнодорожной сети»[596].

Уже в 1914 году все это вылилось в то, что в российской «Ставке постепенно назревает решение о скорейшем переходе в наступление обоих фронтов[597] с целью поддержать французов ввиду готовящегося против них главного удара германцев. /.../ тяжелые обязательства, выполняемые русским Генеральным штабом, приводили к началу наступательных действий тогда, когда могла быть развернута только 1/3 русских вооруженных сил, и при почти полной неготовности тыловых учреждений обеспечить длительное наступление.

В директивах от 10 и 13 августа [1914 года] /.../ верховное главное командование, отять-таки во исполнение указания французов, что наиболее важным для них по-прежнему является русское наступление на операционном направлении Варшава–Познань[598], сделав ряд перегруппировок за счет сил обоих фронтов /.../, подготовляет новую /.../ наступательную операцию на Познань и формирует для этого 9-ю армию у Варшавы, на левом берегу р[еки] Висла.

/.../ все эти мероприятия устанавливают следующую основную идею оперативного плана[599] русского главного командования: переходом в наступление на обоих фронтах создать исходное положение для дальнейшего наступления в глубь Германии. /.../ новое развертывание 9-й армии у Варшавы подчеркивает, что русское главное командование упускает возможность задаться одной важной целью – разгромить одного из противников (Австро-Венгрию), а стремится достигнуть нескольких оперативных целей, что было неисполнимо ввиду медленности развертывания русских армий /.../»[600].

Описанная ситуация соответствует той реальности, которая воплотилась летом-осенью 1914 года, когда командование Русской армии собралось нанести удар от Варшавы прямо на Берлин, что, конечно, выручало французов от наступавших на Париж немцев, но весь этот замысел, завершившись неудачей русского наступления, и завел войну в трясину окопного сидения, завершившегося революциями 1917-1918 годов во всех воевавших империях, за исключением Британской.

Париж, кстати, спасали и спасли в 1914 году любые активные действия русских, а вот взятия Берлина немцы заведомо тогда не допустили бы. А между тем, существовала реальная возможность решить исход всей войны уже осенью 1914 года: если бы русским армиям удался удар через Карпаты и последующий захват Будапешта и Вены.

При удаче это привело бы почти к такой же конфигурации Восточного фронта немцев, как и в начале-середине апреля 1945 года: сопротивление тогда оказывалось бесполезным – русские могли наступать и с востока на Мюнхен, и с юга на Прагу; ничто не заставляло их и тогда наступать прямо на Берлин, хотя и такая возможность была на руку не немцам, а русским. Поэтому в апреле 1945 немцы прекратили и сопротивление на Западном фронте – это тоже становилось совершенно бесполезным.

Даже Гитлер, абсолютно честно выполнявший до того времени задание, полученное им от его истинного начальства – убивать как можно больше русских, немцев и евреев – понял тогда, что пора подумать и о себе – и приступил к паковке чемоданов.

Вот и в 1914 году могло произойти нечто вполне подобное – и это еще к концу 1912 года прекрасно вычислил и рассчитал генерал Конрад.

 

Конрад не мог тогда предвидеть того, что русские в 1914 году сами откажутся от наивыгоднейшей для них стратегии, а потому должен был готовиться к парированию удара, который, как оказалось, никто и не собирался наносить!

Тот же Зайончковский относит изменение планов, предпринятое Конрадом, к гораздо более позднему времени:

«В связи с изменением политического положения в 1913 и 1914 гг. Конрад ввел частичные поправки в австрийский план операций. /.../ тяжесть русского удара на Востоке все более ложилась на австрийцев. Еще чувствительнее было отпадение Румынии[601]. На румынскую армию возлагалась надежда, что она в составе 10 дивизий развернется в Молдавии и притянет на себя русские войска Одесского округа /.../.

С выходом Румынии из союза приходилось осадить назад развертывание правофланговой австро-венгерской группы в Восточной Галиции, чтобы не подвергнуть ее удару со стороны 3-й и 8-й русских армий. А этот отвод правого крыла отражался и на развертывании 1-й и 4-й австро-венгерских армий, предназначавшихся для вторжения в Польшу между р[еками] Висла и Буг. Их развертывание приходилось отнести более на запад /.../. В случае неудачи австро-венгерские армии скорее могли бы быть отведены за р[еку] Сан в Западную Галицию и легче можно было бы избежать оттеснения их на юг – за Карпаты.

Предположения о таком изменении австро-венгерского развертывания впервые намечены были Конрадом летом 1913 г. Осенью этого года все австрийское развертывание было осажено /.../. К 1 апреля 1914 г. это развертывание было окончательно разработано, но весной этого года Конрад выработал новый план с целью осадить еще более австрийский фронт на линию р[ек] Сан и Днестр. /.../

Развертывание русских армий и направление первоначального удара были основаны на предвзятом предположении о развертывании австрийских сил много восточнее, почему и удар их был нацелен не в обход флангов, а на фронт»[602].

Все указанные сроки изменения австрийских планов – чистый блеф генерала Конрада, частично придуманный им по ходу событий 1913-1914 годов, а частично навранный им в послевоенных шеститомных мемуарах.

У него были солидные основания для искажения истины.

 

Первоначальные предвоенные планы австрийцев, согласованные с немцами, предусматривали, что основную тяжесть войны с Россией примут на себя австрийцы – в те первые недели, когда немцы будут громить Францию.

Конрад не отступил в принципе от этой идеи, но он понял, что указанная тяжесть выльется на практике в прямой разгром австрийцев русскими. Конрад не имел возможности пропагандировать столь пессиместический взгляд на положение вещей – тем более что сам являлся главой воинствующей партии. Но лозунги – лозунгами, а дело – делом.

Новый план Конрада исходил из простейшей идеи: не нужно никаких наступательных действий против русских, а необходимо обеспечить прочную оборону от них, опершись на Карпаты, а потому и следует сосредоточить войска как можно ближе к этому оборонительному рубежу. Подобные идеи не могли найти отклика ни среди воинствующих соратников Конрада в Австрии и Венгрии, ни тем более у немцев, мечтавших вообще не заботиться о Восточном фронте в первые недели войны, но заполучить позднее общую победу.

При непрочном личном положении Конрада, только что сумевшего вернуться к возглавлению Генштаба после предшествующих внутриправительственных политических столкновений 1911 года, вызванных в то время его чрезмерно воинственным оптимизмом, он легко мог сломать себе шею своей новой проповедью заведомо оборонительной стратегии.

Поэтому он принял абсолютно нетрадиционное и экстравагантное решение: начал свое пребывание на посту начальника Генштаба с передачи русским действующего плана оперативного развертывания.

Тем самым Конрад убивал двух зайцев: 1) русские вводились в заблуждение, поскольку теперь Конрад планировал развертывание, как уже неоднократно повторялось, на 100-200 км к западу по сравнению с прежним планом, а потому первоначальный удар русских должен был прийтись по пустому месту, они должны были потратить время и определенные ресурсы на преодоление неожиданной демилитаризованной зоны, а австрийцы выигрывали время на подготовку обороны в Карпатах и сокращали протяженность коммуникаций для доставки туда войск и последующего их снабжения; не вина Конрада в том, что русские так и не стали наносить этот удар, устремившись собственными планами к Берлину; 2) немцы и сторонники прежнего плана среди австрийцев ставились перед фактом: прежний план стал известен русским, а потому так или иначе его необходимо перерабатывать – с преследованием уже новейших условий и целей военных операций.

Как собирался Конрад оправдываться за утечку плана к русским – пока неизвестно (ниже мы покажем – как именно), но «Дело Редля» разрешило все его возможные проблемы в данном отношении. Однако понятно, что утечка сведений о якобы происшедшем предательстве в высших австрийских штабах должна была изначально предусматриваться хитроумным замыслом Конрада.

Кто-то из австрийцев, таким образом, обязан был стать абсолютно безвинной жертвой этих планов Конрада!

 

Если упоминавшийся полковник Энкель – делопроизводитель в Российском ГУГШ – уже 10 января 1913 года (может быть, правда, все-таки по старому стилю?) писал ответ на предложение Яндрича о передаче плана развертывания русским, то это означает, что Конрад озаботился этой передачей среди самых первейших дел своего пребывания в новой (старой) должности.

Отсюда, кстати, и предположение о том, как в тот момент Конрад оправдался бы за эту передачу: тогда именно Яндричи играли намеченную роль жертв на заклание.

Но Яндричи провалили все это дело, затеяв неуместный торг с русскими (а может быть, Яндричи догадались об уготованной им участи – и постарались ее избежать?). Затем Занкевич произвел ревизию их деятельности прямо у них на дому – и стало ясно, что дело окончательно провалено. Ответственным за это в узком кругу соратников Конрада должны были признать, разумеется, Максимилиана Ронге, если он с самого начала курировал братьев – этим и определились дальнейшие настроения этого честолюбивого и наглого майора в последующие недели.

Теперь же Конрад должен был озаботить Урбанского подысканием нового канала передачи информации – вот тут-то и подвернулся Редль.

 

Шел, напоминаем, уже март или апрель 1913 года, и Редль как раз должен был появиться в Вене – вербовать Занкевича. Он его, конечно, успешно завербовал – деваться Занкевичу было некуда.

Урбанский представляется нам наиболее подходящим партнером для обсуждения с Редлем вопроса о возможности переброски плана развертывания к русским: оба давно знакомы, оба – полковники, теперь уже не связанные непосредственной служебной субординацией. Редль, разумеется, ничего не должен был сообщать Урбанскому ни об Агенте № 25, ни о только что состоявшейся вербовке Занкевича. Но в ответ на зондаж Урбанского Редль дал ему понять, что может взять на себя надежную передачу русским какой-то чрезвычайно важной дезинформации. Это оказалось весьма рискованным шагом Редля, сыгравшим для него роковую роль.

Понятно, что Урбанский должен был теперь испросить санкцию Конрада на подключение Редля к операции по переброске плана русским – и получил такую санкцию: в свою очередь Конраду деваться было некуда – иной оказии не было и пока что не предвиделось.

Вот тогда-то Редля и посвятили в то, что же именно он должен передать, взяв с него строжайшую клятву о сохранении дела в секрете!

Редль оказался в тяжелейшем положении – выдав определенные авансы, он уже не мог отступать, но передача русским действующего плана развертывания – это гарантированно государственное преступление! Не относясь к ближайшим сподвижникам Конрада, Редль прекрасно понимал, что именно его могут сделать козлом отпущения за такую вопиющую передачу секретной информации. Поэтому Редль принял решение подстраховаться: сделать фотокопии передаваемой информации, с помощью которых восстанавливался весь порядок ее следования к русским.