Суперагенты Альфред Редль и Адольф Гитлер 20 страница

Это, разумеется, ставило Редля в напряженнейшие отношения с Конрадом и компанией, узнай они о таком способе страховки: ведь разоблачение всей операции переброски секретнейшей информации к русским, документированное упомянутыми фотокопиями, становилось абсолютно неотразимым обвинением в государственной измене!

 

Помимо этого у Редля возник и другой критический момент: план развертывания, как мы это подчеркивали, отнюдь не годился на роль почтовой открытки – это был весьма объемный документ, точнее – целая папка документов, даже если в фотокопиях. Если же его передавать в виде фотопленок (проявленных или нет), то все равно обычная почта не годилась: такая почтовая пересылка тем более должна была привлечь обоснованное внимание австрийской контрразведки – и русские очень бы удивились успешности подобной операции.

Для виртуального же Агента № 25 ситуация не представлялась необычной: краткие документы он пересылал по почте по условленным иностранным адресам за границу, а с более объемными тоже существовал стандартный путь пересылки: по почте же Агент № 25 (сугубо анонимный, напоминаем, для русских) посылал сообщение о готовой объемной передаче (при этом должны были выставляться и условия оплаты); по почте же он получал и добро на эту передачу (совместно, очевидно, с финансовыми условиями, уже утвержденными русскими); затем посылка закладывалась в условленный тайник на территории Вены или ее окрестностей, откуда и извлекалась либо самим военным атташе (Занкевичем, а ранее – его предшественниками), либо его помощниками; затем посылка следовала из Вены в Петербург российской дипломатической почтой, недоступной для проверок со стороны австрийцев и немцев. Описывая этот путь, мы никого не цитируем, но и ничего не придумываем – это самый стандартный и надежный способ передачи шпионской информации.

Узким местом, однако, должно было стать в данный момент то, что этот путь проходил через руки Занкевича – и Редль должен был понимать, к чему это может привести!

 

Так или иначе, но Редль заполучил план развертывания у Урбанского, отбыл к себе в Прагу, через какой-то срок доложил Урбанскому (следовательно – и Конраду), что посылка отправлена, а еще через несколько дней сообщил и то, что она прибыла в Петербург – все эти процедуры обязательны при нормальном функционировании шпионской связи.

Но все получилось не так, точнее – не совсем так.

Занкевич, получив план развертывания в собственные руки (заметим притом, что этот план у него никак не ассоциировался с Редлем, только что его, Занкевича, завербовавшего в австрийскую разведку), сообразил, что заполучил уникальный шанс избавиться от происшедшей вербовки. Если он, Занкевич, явится в Петербург с такой богатейшей добычей в руках, то обеспечит себе там самое максимальное благоволение начальства, какое только можно себе представить. Тогда можно будет поставить вопрос и о переводе из Вены куда-нибудь в другое место (и Занкевича действительно назначили командиром престижного полка, с которым он позднее и вступил в Первую Мировую войну[603]), а на происшедшую вербовку просто наплевать.

Это был маневр, хорошо понятный поклонникам Ильфа и Петрова: именно так сбежал в первый раз подпольный миллионер Корейко от Остапа Бендера – и что тогда оставалось делать незадачливому шантажисту?

Расчет Занкевича основывался на том, что если злополучную пачку фотографий, на которых он развлекается с австрийскими контрразведчиками-гомосексуалистами, все-таки перешлют в Петербург, то это окажется и признанием Редля в том, что вербовка не удалась! Это и подтвердило бы, что он, Занкевич, изменником не стал! Поэтому были шансы на то, что эту пачку так и не пришлют! В худшем случае скандал бы вылился в потерю доброго имени и отставку, но не в осуждение за измену!

Это был, заметим, последний момент, когда Занкевич мог еще избежать удела подневольного австрийского агента: ведь все его предательство ограничивалось пока лишь принятием денег от Редля, а поставлять шпионскую информацию он еще не начал. В день вербовки он, возможно, сообщил Редлю нечто ценное и секретное, но тогда была возможность ссылаться на неожиданность и импровизированность возникшего контакта, и более серьезные вопросы Редля можно было временно оставить без ответа.

Кто знает, не совершил ли маневр, аналогичный Занкевичу, еще Рооп, также явившийся в Петербург летом 1905 года с богатейшей добычей, а затем тоже надолго покинувший военно-дипломатическую службу? Но если Редль дважды совершил аналогичную ошибку, то это, казалось бы, должно заставить нас лишить его лавров за гениальность!

Такие параллели здесь, однако, не совсем правомерны. Да и с Роопом у Редля произошла отнюдь не полная неудача: Рооп, конечно, сорвался с крючка, но он так никогда и не сознался в России о происшедшей вербовке, если она имела место, обеспечив тем самым бесперебойную дальнейшую деятельность агента № 25!

Что ж, и Занкевич в этом тоже никогда не сознался, а деятельность агента № 25 прекратилась по совокупности причин, за большинство которых несет ответственность вовсе не Занкевич. Хотя в гибели Редля Занкевич, как оказалось, сыграл решающую роль!

Сейчас, во всяком случае, Занкевич ухватился за полученный план развертывания, вскочил вместе с ним в поезд и, не уведомив об отъезде ни Вену, ни Петербург, ринулся в Россию – навстречу своей судьбе. Проезжая же через пограничный Айдкунен, Занкевич вложил рубли, полученные от Редля, в конверт, написал адрес – и отправил к Никону Ницетасу! Ему в буквальном смысле жгли руки эти тридцать серебреников, полученные от Редля!

Изменником родины Занкевич стать не пожелал – и его красноречивое послание Редлю высказало это безо всяких слов!

Но Редль этого послания, повторяем в сотый раз, так и не получил!

Или у вас имеются другие объяснения смысла всех описанных событий?

 

Заметим, что ничто не мешало Занкевичу оставить эти рубли себе (деньги, как известно, не пахнут!), а потом все равно перестать быть австрийским шпионом; так, вероятнее всего, и поступил Рооп! Однако Занкевич счел себя обязанным совершить этот жест – красивый для него, Занкевича, и предельно обидный для Редля, который, повторяем, никак не ассоциировался у Занкевича с Агентом № 25, от которого только что был получен план развертывания!

Заметим, что параллельно и задачи Конрада не были еще решены до самого конца: план развертывания уже был успешно передан русским, но внутренний скандал вокруг произошедшей утечки секретнейшей информации так еще и не состоялся, а потому зависало и откладывалось и обоснование намеченной Конрадом корректировки старых планов.

Редль же в это время еще никак не мог рассматриваться в качестве подходящей кандидатуры в разоблаченного русского шпиона! На эту роль, повторяем, первоначально готовились незадачливые братья Яндричи.

Но Занкевич, похоже, телепатически уловил волнения и мольбы Конрада! 

 

 

5.4. Последняя игра полковника Редля.

 

Последнего хода Занкевича Редль так и не просчитал. Сам отъезд Занкевича, незапланированный и едва ли согласованный с Редлем, должен был произвести на последнего неприятное впечатление, но необходимых мер предосторожности принято не было – да и какие меры нужно было принимать?..

Возможно, что и Беран в первый раз пришел проверять корреспонденцию на имя Никона Ницетаса с некоторым опозданием – и тут же угодил в ловушку. А вероятнее всего оказалась права редакция московского издания книги Ронге 1937 года – и письмо было перехвачено майором Николаи в Берлине еще на пути из Айдкунена в Вену; тогда Редлем и его помощниками вообще не было допущено никакой ошибки, кроме просчета реакции Занкевича, выславшего свое «донесение» не после возвращения в Петербург, а с самой границы.

Фантастическая же затяжка операции на многие недели, повторяем, – злостная выдумка Максимилиана Ронге, подхваченная позднейшими борзописцами (получатель, якобы, пришел за письмом на восемьдесят третий день ожидания, как это было, напоминаем, рассказано у Роуэна), – на самом же деле никаких необъяснимых задержек и вовсе не было!

Далее же события развивались по хорошо описанной схеме, в которой осталось, однако, несколько темных мест.

К ним мы и вернемся.

 

Ронге, конечно, ничего не мог узнать ни о вербовке Занкевича Редлем (пока не арестовал Берана и не начал о чем-то догадываться), ни о деятельности Агента № 25. Но Ронге был обязан услышать от Урбанского, что передачу тех документов русским, которую не удалось провернуть через него, Ронге, и через братьев Яндричей, осуществили по каким-то другим каналам. Едва ли тут было названо имя Редля, но и сам Ронге, прекрасно зная положение всех дел в австрийской контрразведке, даже не будучи гением, мог вычислить, что речь идет о его бывшем шефе Редле.

И тут у Ронге, несомненно, пробудились чувства Сальери к Моцарту (мы имеем в виду, конечно, не настоящих Моцарта и Сальери, а сочиненную про них легенду о гении и злодействе) – и уж он-таки постарался погубить гения!

Но на совещании вечером 24 мая 1913 года в «Гранд-отеле» Конрад и Урбанский не поддержали инсинуаций Ронге относительно гомосексуализма Редля и подозрительных связей последнего с Занкевичем.

Тут, очевидно, сказалась разница в информационном уровне: Конрад и Урбанский, в отличие от Ронге, знали и понимали то, что они сами только что использовали связи Редля с русскими, в тонкие подробности которых Редль их, конечно, не посвящал. Выступать же прямо против своего сообщника, только что участвовавшего в наисекретнейшей операции, сведения о которой строжайшим образом не подлежали оглашению, казалось опасным и опрометчивым: Редлю было в чем обвинить собственных же его обвинителей.

Не исключено, однако, что уже тогда у Конрада и Урбанского зашевелились мысли о возможном обвинении Редля в утечке плана развертывания к русским.

Так или иначе, но было принято коллективное решение мирно побеседовать с Редлем – отсюда и отсутствие оружия у явившихся к нему.

 

Может быть, однако, что для планируемой беседы была собрана не вполне подходящая компания: Ронге, жаждавший крови Редля, настоял на привлечении и Хёфера, и военного следователя, подобранного буквально на улице.

Тут, возможно, Конрад и Урбанский были поставлены перед фактом: Ронге самолично докладывал Хёферу, на что имел полное право – и отказывать теперь в участии последнему оказывалось неэтичным, а также могло и вызвать излишние подозрения у Хёфера: ведь Конрад и Урбанский никак не должны были стремиться к расширению минимально необходимого списка тех, кто соучаствовал в их преступной передаче документов к русским.

Даже наоборот, присутствие Хёфера и Ворличека должно было удерживать Редля от излишней откровенности, а потому и Ронге продолжал оставаться отстраненным от излишней для него информации – по сохраняющемуся пока решению Конрада и Урбанского, которое, возможно, так и не было никогда пересмотрено. Отсюда и все нелепости в приведенных текстах Ронге – типа: «Самым тяжелым его [Редля] преступлением была выдача плана нашего развертывания против России /.../. Но об этом он мне ничего не сказал». Нам еще предстоит рассмотреть, откуда же Ронге все-таки узнал о переданном русским плане развертывания.

Но в результате легко понять и Редля, который категорически отказался от беседы с явившейся «комиссией», потребовал у пришедших пистолет, но стреляться не стал. Последнее, повторяем, выглядело абсолютно бескомпромиссным вызовом!

Твердо знать о том, что Редль располагал мощнейшей поддержкой эрцгерцога Франца-Фердинанда, ни Конрад, ни контрразведчики все-таки не могли, хотя, возможно, о чем-то подобном догадывались.

Но главное теперь было не в этом: у Конрада и Урбанского вполне могли возникнуть самые мрачные предположения о том, что уверенная и наглая позиция Редля базируется не только на понятном знании их, Конрада и Урбанского, секретах, посвященным в которые и оказался Редль, но и на его способности разоблачить эти секреты.

Вот это-то и нужно было срочнейшим образом проверять – отсюда и бросок в Прагу.

 

Вероятно, Редль не рассчитывал на то, что Урбанский с компанией так быстро доберутся до Праги, а возможно считал, что верный старший друг Гизль не подпустит посетителей в квартиру Редля в отсутствие хозяина.

Но Гизль рассудил иначе: он действительно был связан с Редлем практически кровными узами, но непонятные неприятности Редля в Вене тем более поэтому касались и его, Артура Гизля. Поэтому он все-таки допустил обыск, но сам принял в нем непосредственное участие.

Обыск указал на очевидный гомосексуализм Редля – именно это и было важно знать Гизлю, если он этого еще не знал раньше. Во всяком случае, теперь Гизль знал, что о гомосексуализме Редля узнали в Эвиденцбюро и в Генеральном штабе.

Но вот теперь мы можем понять, что же еще выяснил Урбанский.

 

Непосредственно во время обыска Урбанский, напоминаем, демонстрировал свой интерес исключительно к обнаруженной порнографии. О прочей фотодеятельности Редля Урбанский отозвался крайне пренебрежительно в позднейших воспоминаниях; так же он вел себя и во время обыска в Праге – это, повторяем, отмечено Хёфером.

Теперь ясно, что вынужденным мотивом такого поведения Урбанского было стремление отвлечь внимание всех остальных именно от основных материалов, наличие которых было им обнаружено. Такому его наигранному поведению начисто противоречит то, что он постарался прихватить с собой в Вену абсолютно все заснятые фотоматериалы, найденные в квартире Редля – это Урбанский особо подчеркивал[604].

Если Гизль против этого не возразил, то, значит, он не догадался, что именно узрел Урбанский в найденных фотоматериалах – и что он затем постарался увезти. А может быть, и Гизль разыгрывал гораздо более сложную роль – к этому нам предстоит вернуться.

Все изложенные, а также еще не изложенные факты позволяют сделать вывод, что Урбанский обнаружил в квартире Редля достоверные следы пересъемки Редлем именно переданного русским плана развертывания. Вероятно, первоначальные неудачные снимки страниц этого плана и оставались в квартире Редля к моменту прихода офицеров с обыском.

Если Урбанский самолично передавал Редлю этот план (так именно мы и считаем), то он должен был это делать с максимальной осторожностью, которая, в частности, подразумевала, что сам Урбанский подробнейшим образом должен был познакомиться с передаваемыми материалами. Поэтому узнать их пересъемки ему не составило особого труда.

Понятно, что на всех предшествующих этапах своей деятельности Редль неизменно пользовался помощью более квалифицированных фотопрофессионалов, но вот пересъемку плана развертывания он заведомо никому доверить не мог: наверняка обещание не делать этого и вошло в комплекс обязательств, данных Редлем Конраду и Урбанскому.

С другой же стороны, его самоличный слабый технический опыт в проведении таких фотосъемок и заставил его затратить массу неоправданных усилий, приведших к множеству первоначальных неудачных снимков. Но времени у Редля хватало: Занкевич в Вене, парализованный как кролик перед удавом, терпеливо ожидал тогда дальнейшего развития своей жалкой участи!

Редль, переступая через обязательство, данное Конраду и Урбанскому, становился в позицию непримиримого врага людей, на прямой обман которых он решился!

В конечном же итоге фотокопия плана развертывания, сделанная Редлем и оставленная им у себя, годилась лишь для одного: для последующего шантажа Конрада, Урбанского и их возможных сообщников этим фактом почти очевидной государственной измены – отправки русским наисекретнейшего документа австрийского Генштаба!

Ведь сам Редль по своему служебному положению ниоткуда не мог располагать таким планом! И его собственным показаниям о том, как и от кого он его получил, оставалось бы лишь только верить, если они подкреплялись такими фотокопиями!

А на наисекретнейших материалах должны были существовать и определенные отметки того, к какому именно экземпляру документа (из общего ограниченного числа строго пронумерованных комплектов) принадлежит каждая страница – все это так или иначе должно было запечатлеться на фотоснимках!

Такая информация ничего не приносила русским, не посвященным во все тонкости и детали хранения и учета самых секретных документов в Вене, но давала убийственный материал для тех австрийцев, облеченных соответствующими полномочиями, которые взялись бы выяснять, с какого именно из секретных экземпляров сняты копии!

Однако заметим, что вроде бы бесспорный факт, что Редль не успел предпринять почти ничего, чтобы реально начать такой шантаж, свидетельствует о том, что столь крайние меры он предусматривал лишь в качестве оборонительных, сам же не собираясь наступать против Конрада и Урбанского.

Но, во-первых, чисто оборонительного оружия в принципе не бывает – всякое оружие можно использовать для нападения! Во-вторых, ничто не мешало Редлю передумать – и приступить-таки к активным действиям.

Так оно, кстати, и происходило!

 

Мы не знаем, заручился ли Конрад перед своей хитроумной операцией санкцией со стороны императора – это было бы вполне возможно и разумно с его стороны! Но санкцией эрцгерцога Конрад заведомо не обзавелся – все последующие события красноречиво свидетельствуют об этом.

Что же касается санкции престарелого императора, то какой конкретно был Конраду прок от нее? Лишь только тот, что сам Франц-Иосиф не будет по собственной инициативе возбуждать вопрос о судьбе утекшего плана – и окажет в этом отношении Конраду всю свою возможную поддержку; так Франц-Иосиф в дальнейшем и поступал. Но вот спасти Конрада, если откроется весь сюжет передачи плана русским, было бы не по силам и императору Австро-Венгрии!

Одни только немцы не простили бы столь подлого поступка всей этой Австро-Венгрии!

(Забегая вперед, отметим, что можно понять и молодого Гитлера, относившегося в результате знакомства с этой историей с предельным презрением к Австро-Венгрии!)

Тут уж Конраду, скорее всего, предстояло бы брать вину на себя, спасая уже репутацию императора и всей империи! И ничем хорошим, кроме пули в собственный лоб, это не должно было окончиться для Конрада!

Вот какую ситуацию создал Редль перед смертью. И вот за что ему предстояло расплатиться жизнью!

 

Урбанский, производивший обыск в Праге, должен был на ходу принимать кардинальнейшие решения, от моральной ответственности за которые он не отказался и позднее.

Во-первых, он немедленно передал информацию Конраду о том, что же в действительности обнаружилось в квартире Редля.

Во-вторых, он не принял никаких мер к тому, чтобы покинувший место действия слесарь Вагнер был обязан держать язык за зубами. Не исключено при этом, что Урбанский сам выяснил у слесаря, рвавшегося на свой футбольный матч, все обстоятельства, связывающие Вагнера с журналистом – капитаном команды. Урбанский мог и тактично посоветовать Вагнеру определенную форму оправдания перед капитаном – такой разговор, проведенный один на один со слесарем, ничем не связывал Урбанского и не мог его разоблачить.

Тем самым Урбанский фактически санкционировал скандал, затеянний на следующий день Кишем: утечка информации о разоблаченном русском шпионе получила необходимый пусковой толчок!

А ведь в это время Редль, судя по всему, был еще жив!

 

Тайная миссия Урбанского в пражской квартире Редля осуществлялась прямо на глазах у окружающих, находившихся тут же, в одном шаге от Урбанского. Это была чрезвычайно напряженная роль, которую Урбанский успешно отыграл!

Но тут же присутствовал и персонаж, игравший почти аналогичную и столь же сложную роль – генерал Гизль.

Сделав предположение, что Редль скопировал для собственной страховки секретный план, полученный им для передачи русским от генерала Конрада через полковника Урбанского, и вспомнив о том, что между Редлем и его партнерами по другой долговременной операции – Гизлем и Францем-Фердинандом – тоже существовали сугубо функциональные связи, лишенные абсолютного и полного доверия, мы должны придти и к следующему предположению: Редль и раньше, все прежние десять лет, должен был аналогично страховаться от возможных угроз – уже со стороны Гизля и эрцгерцога.

Такой ход мыслей вполне мог возникнуть именно у Артура Гизля, когда около полудня воскресенья 25 мая к нему в Прагу заявились Урбанский и прочие, прося о содействии в обыске квартиры Редля.

Гизль, сам добравшись до этой квартиры, должен был озаботиться тем, чтобы незаметно для окружающих установить, не имеется ли там свидетельств всех этих многочисленных прежних передач информации по линии Агента № 25 – в этом был свой, кровный интерес Гизля в эти часы.

Похоже, что Гизлю удалось убедиться в том, что в этом смысле в квартире Редля все обстоит достаточно чисто – или же сам он сумел воспользоваться своими руководящими возможностями и наложил лапу на самые важные материалы, нашедшиеся в квартире; такая возможность будет нами рассмотрена в Заключении к этой книге.

Разумеется, Гизль не мог увериться в содержании абсолютно всех многочисленных бумажных и фотоматериалов, которые Урбанский увез в Вену, но в общем-то его миссия, аналогичная миссии Урбанского, также увенчалась успехом. Будущее вроде бы подтвердило, что ничего, уличающего эрцгерцога и Гизля, в квартире Редля не обнаружилось.

Это было, вероятно, не совсем так: во владение всем этим имуществом вступил Ронге, который написал о последовавшем возвращении Урбанского: «Он вернулся из Праги с обширным материалом, заполнившим всю мою комнату»[605].

Со всем этим Ронге имел затем возможность разбираться годами – вплоть до 1930 года, когда была опубликована его книга. Все оценки, приведенные в ней, исходят из твердого убеждения Ронге в предательстве Редля – и оснований для искренней убежденности в этом самого Ронге, надо полагать, у него хватило.

В свою очередь Урбанский, опубликовавший свои воспоминания годом спустя – в 1931 году, решительно возразил против этого. Если суммировать все тонкости, умолчания и намеки, совершенные Урбанским, то вырисовывается весьма своеобразная формула объяснения им прошедших событий: Редль безусловно не мог быть шпионом, но еще более безусловно заслужил смерти!..

 

Вечером в воскресенье 25 мая, Конрад, получив сообщения и от Урбанского из Праги, и о переговорах Редля с Поллаком и Гайером в Вене, состоявшихся тогда же, понял, в свою очередь, что никак нельзя допускать продолжения жизни Редля до утра понедельника: Редль, обвиненный во многих грехах, валившихся теперь на него, гарантированно пойдет в качестве ответной меры на разоблачение виновных в передаче русским плана развертывания.

Это означало бы крах всех дальнейших собственных мероприятий Конрада – и последующую гибель Австро-Венгрии, которую Конрад предвидел и которой пытался противостоять – чем мог и как умел.

Ронге и получил соответствующие указания от Конрада, которыми с радостью воспользовался – и Редль был убит.

Ему же, Ронге, должны были достаться и все документы, предназначенные для важнейших переговоров, намечавшихся Редлем на понедельник, которые Редль до самого последнего момента жизни держал при себе. Они дополняли материалы, привезенные Урбанским из Праги. Знакомство с ними и послужило, повторяем, обвинениям Ронге к Редлю – причем не только в передаче плана развертывания к русским, но и в сотрудничестве со многими иными разведками. Должен был Ронге и начать догадываться о том, кто же именно покровительствовал Редлю.

Но в 1913 году это не могло сыграть дальнейшей роли; иное дело – в следующем году!

На утро понедельника 26 мая 1913 года Конрад и его сообщники располагали трупом Редля – и полным отсутствием у них гарантий того, что Редль не успел поделиться с кем-либо доказательными свидетельствами формально преступной деятельности Конрада с сообщниками.

А Редль, как оказалось, успел!

Но выяснилось это тоже еще не сразу!

 

Весной 1913 года Альфред Редль сосредоточил в своих руках необъятную власть, и никто не мог быть уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью; к тому же Редль оказался слишком груб и не слишком лоялен к товарищам – этих упреков Ленина к Сталину, которые мы позаимствовали из знаменитого «Ленинского завещания», Редль тогда вполне заслуживал.

Конрад ощутил угрозу со стороны Редля – и постарался его погубить; Франц-Фердинанд такой угрозы не чувствовал, но что было бы, если бы и он заподозрил неладное?

Да и Занкевич, удравший из Вены, постарался сбросить с себя ярмо, наброшенное Редлем – и сделал все возможное, чтобы избавиться от его власти; это-то, как оказалось, нечаянно и погубило Редля.

Редль явно взялся играть в чрезмерно опасные игры – и проиграл в итоге свою жизнь. Но его нельзя обвинять в дилетантизме и нерасчетливости – лишь одно мгновение, как оказывается, отделяло его от овладения всей полнотой вожделенной им власти над ведущими деятелями Австро-Венгрии, а уж как бы он ею затем воспользовался – так и осталось его нераскрытым секретом.

Настоящую же ответную угрозу себе Редль ощутил лишь в субботу 24 мая 1913 года – после приезда в Вену из Праги, причем поначалу – далеко не во всей полноте. Тем не менее, он сразу принялся за меры, обеспечивающие ему полную защиту.

Что же могло ее гарантировать?

 

Редль вполне мог рассчитывать на поддержку и эрцгерцога Франца-Фердинанда, и генерала Гизля. Но на худой конец он мог обеспечить себе и вынужденную поддержку с их стороны. Для этого и служили те фотокопии материалов из донесений Агента № 25, которые неопровержимо вели к эрцгерцогу как к первоисточнику. Возможно, имелись и аналогичные материалы, передаваемые другим разведкам.

Сложные взаимоотношения с Конрадом и его бандой только начинали складываться у Редля, но и тут он обеспечил себя вполне аналогичными материалами, гарантирующими его безопасность.

Наконец, сложнейшая интрига, проведенная Редлем с Занкевичем, также грозила обернуться против Редля: фотографии двух полковников с одним любовником уличали обоих полковников абсолютно симметрично. Здесь гарантия Редля обеспечивалась наличием негативов: кто снимал все эти порнографические сцены, тот и занимался вербовкой, а следовательно – и не изменял своей родине. В дополнение к негативам Редль должен был располагать и показаниями свидетелей, главнейшим из которых становился Икс, запечатленный на большинстве компрометирующих снимков.

Редлю нужно было решать задачу комплексно: отправить все эти материалы, а также и основного свидетеля в безопасное место, желательно – за границу, но не очень далеко, и заручиться возможностью привести весь этот компромат в необходимое движение. Вот после этого Редль оказывался во всеоружии, и мог смело диктовать свои условия что эрцгерцогу, что начальнику Генерального штаба: под угрозой неотразимого разоблачения, проведимого на международном уровне, они обязаны были подчиняться ему, полковнику Редлю!

Это было, повторяем, захватывающе смело, но очень опасно! Не будем, однако, при этом забывать, что Редль, вполне возможно, действительно ощущал себя в это время смертельно больным человеком, а потому ему и вовсе было море по колено! Но и нормальное чувство опасности должно было заметно притупиться у него.

Факт состоит в том, что при выезде из Праги Редль еще не чувствовал того, что атмосфера вокруг него уже сгустилась настолько, что он явно запаздывал предпринимать немедленные дальнейшие шаги для своего спасения. Все материалы, компрометирующие его потенциальных противников, уже были, надо полагать, собраны у Редля в одной упаковке, но он оставил ее в Праге – поэтому и пришлось затем задействовать денщика Сладека, который заведомо остался бы в стороне от главных событий, прихвати Редль этот чемодан или сумку с собою в Вену.

Ощущение же непосредственной опасности усилилось сразу после приезда Редля в Вену – и далее нарастало у него, но все же не в должном темпе.    

 

Для Редля чрезвычайные обстоятельства начались с того, что он со все возраставшей тревогой ожидал первых вестей от завербованного Занкевича – и при этом еще куда-то запропастился Беран.

Мы не имеем прямых доказательств, успел ли получить Редль, выступавший в данном случае в качестве Агента № 25 (точнее – в качестве полномочного представителя этого несуществующего агента), завершающую реляцию от того же Занкевича о том, что тот благополучно вывез полученный план развертывания в Россию. По логике вещей – должен был получить: этого требовала общепринятая этика разведки. Не знаем мы и того, поспешили ли русские должным образом оплатить выполненную работу Агента № 25. Однако понятно, что любая экспертиза, проведенная в Российском Генеральном штабе, должна была убедиться в достоверности и высочайшем качестве полученной документации.

Если же Редль, что чрезвычайно вероятно, получил соответствующие донесения из России, то он должен был и немедленно информировать Урбанского и Конрада об успешном завершении этой операции. В этом-то, как оказалось, и содержалась смертельная угроза для Редля: только получив такую информацию Урбанский и Конрад и могли так лихо обойтись с жизнью Редля, как они это позволили себе 25 мая 1913 года.

До этого момента на данном фронте тайной игры, которую вел Редль, все у него, казалось бы, складывалось вполне благополучно.

Тем более задержка донесений от того же Занкевича – уже в качестве завербованного им, Редлем, шпиона, должна была усиливать тревоги Редля.