ОСОБЕННОСТИ СОВРЕМЕННОЙ РИТОРИЧЕСКОЙ СИТУАЦИИ

И.А. МАРТЬЯНОВА

Основы риторики

Москва

Эксмо

2007

 

Книга адресована школьникам и студентам, изучающим риторику, преподавателям, ведущим занятия по риторике и культуре речи, а также всем, кому интересно красноречие как наука убеждать при помощи слова. В ней популярно раскрываются предмет риторики, сложность требований, предъявляемых оратору, особенности современной риторической жизни. Оно учит тому, как разрабатывать стратегию и тактику речи, аргументации и композиции, дает объективное представление о качествах речи, о средствах ее выразительности, о типичных ошибках, о правилах ведения спора.

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРЕДМЕТ РИТОРИКИ

ЛИЧНОСТЬ ОРАТОРА

ОСОБЕННОСТИ СОВРЕМЕННОЙ РИТОРИЧЕСКОЙ СИТУАЦИИ

НАХОЖДЕНИЕ РЕЧИ

ИЗОБРЕТЕНИЕ РЕЧИ

КОМПОЗИЦИЯ

ЭЛОКУЦИЯ (словесное выражение)

ОРАТОРИЯ (произнесение речи)

КУЛЬТУРА ДИАЛОГА. ДИАЛОГ-СПОР

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

ПРИЛОЖЕНИЕ (тексты для риторического анализа)

РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА

ПРЕДМЕТ РИТОРИКИ

 

 

Риторика (греч. rhetorike) — одна из самых древних и вместе с тем современных гуманитарных дисциплин. Давно отмечена традиционная неуловимость ее предмета, но в наше время эта проблема приобрела новую остроту. Если мы сравним старые и новые определения риторики, то увидим, что она может пониматься по-разному. В первой половине Х1Х века она определялась следующим образом:

“... Мы понимаем под сим словом науку научать наш разум и занимать воображение, или трогать сердце и действовать на волю” (А. Ф. Мерзляков).

Наши современники предлагают уже несколько иное понимание:

 “Филологическая дисциплина, изучающая отношение мысли к слову” (Ю.В. Рождественский);

“Риторика — наука о законах управления мыслеречевой деятельностью... интенсивный путь развития человека” (Е. А. Юнина);

“Риторика — наука о публичном речевом воздействии” (И.А. Стернин);

“Риторика — наука убеждать” (А. П. Чудинов).

Древнегреческий учитель и теоретик красноречия Аристотель полагал, что “риторика — это счастье”, потому что она помогает человеку обрести счастье в общении, в самораскрытии личности. У Апулея находим такую выразительную зарисовку: как-то раз Сократ довольно долго глядел на красивого юношу, все время хранившего молчание, и, наконец, попросил его: “Теперь, чтобы я мог тебя увидеть, скажи что-нибудь”.

Современными представляются сейчас и высказывания Цицерона: “... Ни по маловажному поводу, ни перед такими слушателями, которых не проймет никакая речь, не следует применять пламенного красноречия, чтобы не вызвать либо смеха, либо отвращения к себе...”

Таким образом, древние греки и римляне понимали риторику как науку, способную помочь в словесном поединке, отстоять свою жизнь и честь, поэтому Цицерон, не только теоретик, но и практик красноречия (он прославился сначала как судебный оратор, защитник Секста Росция Америйца) настаивал на том, что “... сладостная, вольная и плавная речь, богатая затейливыми мыслями и звучными словами... годится только для забав и для парадов...” Отсюда и его скептическое отношение к науке красноречия, выраженное устами оратора Красса в диалоге-трактате “Об ораторском искусстве”:

... Науки красноречия, на мой взгляд, вовсе не существует, а если и существует, то очень скудная; и все ученые препирательства об этом есть лишь спор о словах... Ибо разве не величайшее дурачество — разводить красноречие о красноречии, между тем как уже само по себе красноречие есть дурачество почти всегда, кроме случаев крайней необходимости? (...) Все красноречие в целом, будь оно искусством или наукой, ничего не стоит без нахальства...

В наше время определением риторики занимаются педагоги, психологи, культурологи, специалисты по пиару и рекламе, филологи, логики, политологи, преподаватели техники речи и эстетики. Ее можно интерпретировать с разных точек зрения, в том числе с очень широкой, культурологической. Например, Ю.М. Лотман описал риторику бала, дуэли, карточной игры, парада, похорон в книге “Быт и традиции русского дворянства ХУШ — первой трети Х1Х веков”.

Традиционная “неуловимость” предмета риторики — не кокетливая метафора (так можно сказать об очень многом вообще). Она объясняется тем, что риторика является древнейшей гуманитарной дисциплиной, изначально имеющей практическую направленность, что придает ей силу и вместе с тем затрудняет определение ее статуса, наукой, изначально синкретичной.

При отсутствии исторического отношения к риторике, возникает подмена ее современного восприятия долгой памятью о риторике — ”царице наук”, каковой она являлась еще в 18 веке. Долгое время в риторических терминах велись рассуждения об искусстве. Например, современники называли Баха величайшим оратором в музыке, так как по риторическим канонам развертывались его органные произведения, а в XX веке С.М. Эйзенштейн ввел риторику в программу обучения кинорежиссеров, для того чтобы они постигли тайну воздействия на массовую аудиторию, были бы способны вызывать разнообразные чувства зрителей: гнев, радость, восторг, любовь и ненависть.

Известный ученый В.П. Руднев считает пьесу Б. Шоу “Пигмалион” ключевой для понимания культуры ХХ века: “Сознательно или бессознательно, чуткий Бернард Шоу показал в начале ХХ в., что человек — это то, что он говорит, человек — это его язык, речевая деятельность” (Словарь культуры ХХ века). Герой этой пьесы, профессор Хигинс, полагал, что можно “...взять человека, наделить его новой речью и с помощью этой речи сделать его совершенно иным. Ведь это значит уничтожить пропасть, разделяющую классы и души людей”.

Профессор Хигинс выиграл пари, изменив речь и судьбу (правда, и свою тоже) лондонской цветочницы Элизы Дулитл:

Взгляните на эту девчонку! Слышали вы, на каком жаргоне она говорит?.. Так вот, сэр, дайте мне три месяца, и эта девушка сойдет у меня за герцогиню на приеме в любом посольстве. Я даже смогу устроить ее горничной или продавщицей в магазин, где надо говорить совсем уж безукоризненно.

Эволюция понятия риторика в истории культуры связана с политическими изменениями в жизни общества, с развитием научных дисциплин, разумеется, она имеет национальные особенности (например, позиции риторики традиционно сильны во Франции и США).

Мы также можем гордиться отечественными традициями ораторского искусства и риторики. В восемнадцатом веке “Краткое руководство к красноречию” М.В. Ломоносова, содержащее размышления о риторике и оригинальные примеры, было настольной книгой многих образованных русских людей. В конце восемнадцатого — начале ХIХ века в России существовало множество разнообразных, живо написанных риторик: для детей, “в пользу молодых девиц”, для горных инженеров... Но особого расцвета российское красноречие достигло в середине XIX века, в эпоху реформ, но тогда же возобладала критика риторики как теоретической и учебной дисциплины.

Взлеты и падения риторики объясняются целым комплексом причин, прежде всего ее неизбежной политизированностью. В России в середине ХIХ века она была дискредитирована как предмет, поддерживающий институт власти. Кроме того, риторика уже не могла претендовать на роль царицы наук, выполнять даже по отношению к дисциплинам гуманитарного цикла свою синтезирующую роль. Они отпочковались от нее и стали развиваться самостоятельно.

В риторике сформировались многие логические, психологические, эстетические, литературоведческие, лингвистические представления (например, о связной речи и тексте). Но заметим, что бытовавшее еще лет двадцать назад стремление свести все к риторике, объявить разнообразные дисциплины ее наследницами (что в принципе объяснимо разными, в том числе и социальными, факторами), сейчас устарело и представляется поверхностным.

Одним из ниспровергателей риторики являлся В.Г. Белинский, который писал:

Не только риторики, даже теории красноречия (как науки красноречия) не может быть. Красноречие есть искусство, — не целое и полное, как поэзия: в красноречии есть цель, всегда практическая, всегда определяемая временем и обстоятельствами... Не пишите риторики, а переберите речи известных ораторов всех народов и всех веков, снабдите их подробной биографией каждого оратора, необходимыми историческими комментариями, — и вы окажете этой книгой великую услугу и ораторам и неораторам.

Впрочем, его собственный стиль, как и стили писателей-классиков, испытал влияние риторики, где бы они ее ни изучали: в лицее, дома, в гимназии или университете. И.С. Тургенев считал музыку красноречия высшей тайной:“Рудин владел едва ли не высшей тайной — музыкой красноречия. Он умел, ударяя по одним струнам сердец, заставлять смутно звенеть и дрожать все другие”.

 В 1893 г. возвращение ораторского искусства в учебный план Московского университета приветствовал такой, казалось бы, далекий от него писатель, как А.П. Чехов:

Мы люди бесстрастные, скучные, в наших жилах давно уже запеклась кровь от скуки. Мы не гоняемся за наслаждениями и не ищем их, и нас поэтому нисколько не тревожит, что мы, равнодушные к ораторскому искусству, лишаем себя одного из высших и благороднейших наслаждений, доступных человеку. Но если не хочется наслаждаться, то по крайней мере не мешало бы вспомнить, что во все времена богатство языка и ораторское искусство шли рядом ( Хорошая новость).

Не только А.П. Чехов, но и Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, В.Г. Короленко живо интересовались ораторским искусством, посещали открытые процессы, на которых выступали знаменитые судебные ораторы (В.Д. Спасович, Ф.Н. Плевако, С.А. Андреевский и др.), и откликались в прессе на их выступления.

В первые послереволюционные годы возник всплеск интереса к риторике: В Петрограде был создан Институт живого слова, В.В. Виноградов разработал грандиозную программу изучения риторики, предпринял замечательные попытки риторического анализа стиля протопопа Аввакума и знаменитого судебного оратора В.Д. Спасовича. Риторические представления получили оригинальное развитие в трудах Б.В. Томашевского, В.Я. Проппа, Ю.Н. Тынянова, Б.М. Эйхенбаума. Их идеи востребованы современными специалистами в сфере пиара и рекламной деятельности.

 Но затем, по известным политическим причинам, интерес к риторике сошел на нет. Его возрождение было связано с перестройкой, он успел пережить свой пик и некоторый спад. Эйфория от того, что “весь народ заговорил” действительно прошла, но непредвзятый подход убеждает в том, что и теория, и практика риторики сегодня по-прежнему необходимы.

Конечно, красноречие может использоваться не только с благородными целями, оно может быть демагогическим, его воздействие может сводиться к словесному манипулированию, но мы будем рассматривать риторику прежде всего как науку о речевом убеждении.

 

ЛИЧНОСТЬ ОРАТОРА

 

 

Начнем наше рассуждение о личности оратора с фрагмента рассказа Н. Тэффи, который так и называется — “Ораторы”:

Кто-то выдумал, будто русские не любят говорить речи. На Западе, мол, где так развита общественная жизнь, каждый гражданин — прирожденный оратор.

Увы! Это — неправда. Русский человек очень любит говорить — не разговаривать, а именно говорить, а чтобы другие слушали. (...) Иной человек, дельный и толковый, ведет с вами интересный разговор, отвечает по существу и вопросы задает умные — словом, разговаривает себе и вам на пользу, и окружающим на утешение, но достаточно вам постучать о стакан ножиком и сказать:

— Послушайте, господа, какие интересные мысли высказывает Евгений Андреевич по поводу сегодняшней пьесы.

И кончено. Евгений Андреевич моментально сорвется с цепи. Он уже не разговаривает — он говорит. Он уже не собеседник — он оратор.

Он вскочит с места, покраснеет, заволнуется, извинится и понесет околесину:

— Милостивые государи и милостивые государыни. Я, конечно, не оратор, но отношение современного общества к древнему искусству... т. е. древнего искусства к современному обществу...

Словом, он для вас пропал. Он будет болтать, пока не иссякнет, а затем весь вечер просидит в углу сконфуженный и будет припоминать, сколько он сказал неудачных фраз, и мучиться стыдом и раскаянием.

Из сострадания к нему самому не надо было позволять ему говорить.

Удивительно, но мы обычно не задумываемся над тем, что далеко не каждый умный, образованный человек, специалист в своем деле, даже человек, умеющий беседовать в узком кругу, может не быть оратором, даже если и считает себя таковым. По-видимому, ему должны быть присущи какие-то особые речевые умения, навыки поведения, особый темперамент. Ими в полной мере наделен персонаж комедии Б. Шоу “Пигмалион”, отец Элизы Дулитл, которого профессор Хигинс считал “прирожденным оратором”:

Д у л и т л (“сладко, печально”). Сейчас объясню, хозяин, дайте только рот раскрыть. Я готов вам объяснить. Пытаюсь вам объяснить. Должен вам объяснить!

Х и г и н с. Пикеринг, да этот парень — прирожденный оратор! Обратите внимание на инстинктивную ритмичность его фразы: “Я готов вам объяснить, пытаюсь вам объяснить, должен вам объяснить”. Сентиментальная риторика(...) А знаете, Пикеринг, займись мы с этим человеком, он уже через три месяца мог бы выбирать между постом министра и церковной кафедрой в Уэльсе.

Слово оратор несет груз отрицательных ассоциаций и оценок, накопленных веками. Возможно, демагогичность поведения псевдоораторов, узурпировавших право на речь, повлияла на то, что со временем у слова оратор появилисьнегативные синонимы болтун, краснобай и др. Слово же ораторша употребляется только в ироничном смысле. Но наблюдаемый отрыв слова от дела совсем не значит, что мы живем в такое время, когда стыдно быть красноречивым, сознательно работать над своим речевым имиджем.

 В современных словарях значение слова оратор определяется следующим образом:

1. Лицо, выступающее с речью на собрании;

2. Красноречивый человек, владеющий мастерством построения и произнесения речи перед широкой публикой.

Его значение подчас трактуется удивительным образом: “Человек, способный сколь угодно долго, красиво и содержательно говорить на любую предложенную тему, а также любой выступающий с публичной речью” ( “Культура русской речи”).

Впрочем автор этого определения справедливо завершает словарную статью следующим замечанием: “... оратором стали называть всякого, кто держит речь перед аудиторией, а к тем, кто владеет ораторским искусством, обычно добавляют оценочные слова: превосходный оратор, прирожденный оратор  и проч.”. В древности же считалось, что “оратор должен обладать остроумием диалектика, мыслями философа, словами чуть ли не поэта, памятью законоведа, голосом трагика, игрою такой, как у лучших лицедеев” (Цицерон).

Оратор, тем не менее, не философ, не поэт, не законовед, не актер, при всем сходстве их деятельности. Если рассуждать на тему “Оратор не актер”, то роль оратора действительно разнообразнее актерской: он и автор речи, и ее режиссер, и ее исполнитель, причем в его исполнении слово выступает на первый план. Жесты оратора и его интонация не должны быть столь же подвижными и выразительными, как у актера. Но и для оратора, и для актера важен успех, во многом обусловленный неповторимостью их личности. Напомним старинный афоризм: “Если говоришь — говори свое” (то есть прежде всего — в ином, неожиданном ракурсе).

Понять творческую деятельность оратора помогает аналогия с созданием фильма. Как и создатели фильма, он ограничен во времени, но выступает в роли и “сценариста”, и “режиссера”, и “актера”, и “монтажера”, и “оператора”. В своей речи он определяет, как показать то или иное событие, предмет, человека — крупным, средним или общим планом? С какой точки зрения — внешней, внутренней, своей, чужой? А может быть, надо их столкнуть в неожиданном монтажном сопряжении? Так же, как и монтажер, он то убыстряет, то замедляет ход восприятия речевого произведения, воздействуя на разум и эмоции слушателей. И сам он не остается за кадром, то выступая в главной роли, то перевоплощаясь в образы своих союзников и оппонентов, ведя с ними явный или скрытый диалог.

Ограничения, накладываемые на деятельность оратора, — это ограничения и природные (физиологические, психологические, ментальные), и этические. Говорить — значит отдавать, тратить себя, но всегда ли у нас есть желание тратить и — главное — всегда ли нам есть что тратить, если не обновляются наш опыт, чувства, впечатления? Нельзя не согласиться со старинным афоризмом: “Говорит интереснее тот, в ком происходит больше событий”.

В античности красноречие предполагало нравственный выбор, определяющий образ жизни и судьбу человека. Так было с Сократом, Демосфеном, Цицероном. Когда-то Цицерону довелось защищать молодого человека, обвиняемого в совершении неблаговидного поступка. Самым убедительным аргументом оказался следующий: этот человек — оратор, поэтому его ум и сердце не настроены на зло, у него нет ни времени, ни сил на дурные поступки. Подобный аргумент вряд ли сочли бы убедительным в наше время.

Наряду с названными ограничениями, существуют ограничения социальные: то, как общество относится к человеку говорящему, сменяемость риторических и нериторических эпох. Последнее весьма причудливо, непрямолинейно обусловлено процессами демократизации общественной жизни.

Ограничения накладывает также сфера использования красноречия. Так, достоинствами речи политического митингового оратора будут лаконичность и афористичность, при этом заведомое упрошение действительности предполагает использование в его речи оценочных альтернатив, отсутствие сомнения. Политическое красноречие демонстрирует желание и возможность оратора повести массу за собой, призвать к действию, представительствовать от имени народа, тогда как судебное красноречие руководствуется в состязании сторон прежде всего принципом “Доказать не значит убедить”.

Академическое красноречие демонстрирует умение оратора публично мыслить. Это красноречие преимущественно позитивное, несмотря на дискуссионный характер изложения, так как призвано пробуждать в слушателях радость узнавания нового. Оно не просто передает знания, а порождает со-знание, ведет к пониманию нового и трудного, устанавливая с аудиторией, при всей ее массовости, диалогические отношения. Этим искусством владели выдающиеся ученые и лекторы М.К. Мамардашвили, Н.Я. Эйдельман, Д.С. Лихачев, Л.Н. Гумилев, Ю.М. Лотман.

Риторическое воздействие — это прежде всего публичное речевое воздействие. Вне условий публичности теряет смысл сама роль оратора как интерпретатора действительности. Она, тем не менее, накладывает ограничения на открытость, исповедальность ораторского слова, каким бы искренним в своем стремлении к идеалу ни был его автор.

Он также не может игнорировать заведомо отрицательное отношение к нему части аудитории, потому что в основе его деятельности лежит не только стремление к взаимодействию с адресатом, но и подавление его, по выражению Л.П. Якубинского, “естественной диалогической реакции”. Очевидны и ограничения устной формы речи, которая воспринимается “здесь и сейчас”, ограничена во времени.

Взаимоотношения оратора и аудитории — это отношения, нередко основанные на противоборстве. Древние глубоко понимали трагичность личности истинного Оратора: “Можно сказать, тяжкое бремя и обязательство налагает на себя тот, кто торжественно берется один среди многолюдного сборища при общем молчании рассуждать о делах первой важности! Ведь огромное большинство присутствующих внимательнее и зорче подмечает в говорящем недостатки, чем достоинства. Поэтому малейшая его погрешность затмевает все, что было в его речи хорошего... Сколько раз мы выступаем, столько раз над нами совершается суд” (Цицерон). Демонстрируя свое право на речь, оратор должен подавать себя как лидера, создавать образ мужественной личности, способной к победе.

За долгое время существования риторики накопилось много стереотипных представлений о личности оратора. Так, еще М.В. Ломоносов полагал, что у оратора должны быть “осанковитый вид”, “грудь широкая”, “дух (дыхание) долгий”. Между тем многие выдающиеся ораторы явно не отвечают названным требованиям.

Знаменитый историк и лектор В.О. Ключевский был внешне неприметен, говорил тихим голосом, но на его лекции съезжалась вся Москва и слушала их, затаив дыхание.

Когда начинал свою речь выдающийся адвокат В.Д. Спасович, которого недаром называли “королем адвокатуры”, слушатели недоумевали, неужели это он? Таким нелепым, неуклюжим казался этот человек, говорящий фальцетом, то и дело роняющий свои записи и выбегающий из-за кафедры, чтобы поднять их. Но проходила минута-другая — и слушатели понимали, что он способен создать ничем неопровержимую систему защиты.

В связи с этим, заметим, что одним из парадоксальных, но весьма действенных приемов красноречия является старинный прием “Я не оратор” (т.е. “я не умею говорить, как оратор, а говорю безыскусно, от сердца”). Этим приемом, скрывающим искусство красноречия, успешно пользовались и древние риторы, и выдающиеся русские судебные ораторы.

Воспользовался им и Антоний в пьесе Шекспира “Юлий Цезарь”, которому заговорщики разрешили произнести речь над трупом императора:

Я не оратор, Брут в речах искусней;

Я человек открытый и прямой

И друга чтил; то зная, разрешили

Мне говорить на людях здесь о нем.

Нет у меня заслуг и остроумья,

Ораторских приемов, красноречья,

Чтоб кровь людей зажечь.

Антоний, конечно, лукавил, сама же его речь оказалась настолько действенной, что подняла мятеж, который изгнал заговорщиков из Рима.

В комедии Б. Брехта “Карьера Артуро Уи...” Актер предлагает Уи (его прототипом послужил Гитлер), обучая его классическим приемам демагогического речевого воздействия, декламировать именно речь Антония: “Что вы скажете о речи Антония?.. Господин Уи, это именно то, что вам нужно”.

Представления об ораторе меняются, но одно остается неизменным: он должен быть личностью, умеющей публично мыслить: “... Мы совершенно по-разному пользуемся своей личной собственностью и взятым нами со стороны, и сразу бросается в глаза различие между тем, кто высказывается, владея своим предметом, и тем, кто призанял сведения у других” (Тацит). Для того чтобы стать оратором, необходимо иметь склонность к речевому воздействию, способность интерпретировать действительность, тратить себя, стремиться к успеху и быть заранее готовым к поражению.

О разграничении понятий умный, образованный человек, мастер своего дела и оратор говорил еще Цицерон: “...если Филон, знаменитый зодчий, (...) отдавая народу отчет в своей работе, произнес, как известно, очень хорошую речь, то несправедливо объяснять достоинство его речи сноровкой зодчего, а не оратора”. Но тот же Цицерон подчеркивал: “Речь должна вытекать из знания предмета. Если оратор не… изучил его, речь его бессодержательна и похожа на детскую болтовню”.

Современных исследователей, безусловно, волнует вопрос о риторическом идеале. А.К. Михальская выделяет три риторических идеала в нашей речевой среде: американизированный (точнее называть его софистическим), советский (тоталитарный), старый отечественный (лучше — сократический) речевой идеал. Для их разграничения используются признаки диалогичности/монологичности, гуманности и агональности (установки на борьбу).

Софистический идеал диалогичен только по форме, но не по содержанию. Ораторы, исповедующие его, не умеют беседовать, они заранее знают ответы на поставленные вопросы, создают видимость живого диалогического общения, искусно манипулируя аудиторией.

Трудно не согласиться с оценкой речевого имиджа Э. Радзинского, данной журналистом “Независимой газеты” (26.12.2000) А. Щупловым:

Свою просветительскую лекцию герой вечера предупредил заявлением, что займется любимым делом писателей — рассказом о себе. Впрочем, о себе говорилось немного. Зато цитировались Ключевский, Пушкин, Карамзин, Толстой... Афоризмы сыпались на головы собравшихся, словно по написанному.

Давно известно, что слушать и смотреть Радзинского интереснее, чем читать. Поначалу историки пытались его ловить на неточностях и ошибках. Потом махнули рукой — и отдали в пользование целые столетия. Да и какая могла быть борьба яйцеголовых профессоров с писателем, заворожившим своим эксклюзивным фальцетом полстраны?!

<...> Работая в лучших традициях Ираклия Андронникова, Радзинский реанимировал старо-новый просветительский жанр — "писатель у микрофона" — со всеми вытекающими следствиями и никаким отношением ни к предмету истории, ни к литературе. Его книги построены по образцам эстрадных монологов. Отсюда — краткость главок, отсутствие толстовских предложений (фраза должна произноситься на одном дыхании, да еще для трагического захлеба-полушепота должно остаться местечко!). Сенсационная интонация закладывается в текст с изначальной запрограммированностью "читающего автора".

 Тоталитарный риторический идеал монологичен и по форме, и по существу. В тоталитарном обществе не нужен думающий слушатель-собеседник, которого надо в чем-либо убеждать. Риторика лжи, или риторика кулака, использовала другие формы воздействия — внушение и принуждение.

Это риторика агональная (с установкой на борьбу), что выражается в самом ее “военизированном” характере: “Считаю, надо срочно мобилизовать все силы и бросить их на решающие направления”; “Орудия лжи продолжают стрелять с нарастающей силой. Будем же бдительны — дальнейшее легковерие гибельно” (здесь и далее в разделе — примеры из выступлений Г. А. Зюганов).

Вместе с тем, она сохраняет ту недосказанность, которая и делает ее риторикой лжи:“Почти везде приходилось бывать, встречаться, помогать... “(С кем встречаться? Кому помогать?)

 Она сохраняет и приметы канцелярского, бюрократического стиля:

“Стимулировать рост производства конкурентно способной продукции путем реформирования налоговой, кредитной и таможенной политики, масштабных государственных заказов и инвестиций”; “ Сохранить в руках государства важнейшие для обеспечения устойчивого развития и безопасности страны отрасли промышленности, энергетики, транспорта и связи”.

Тоталитарная риторика приобрела сейчас некоторые современные черты (великодержавности, напыщенной фольклорности и пафосности), которые выглядят особенно комично в сочетании с канцеляритом:“Вижу: народ прозревает, объединяется. Верю: народ сумеет взять свою судьбу в собственные руки, как былинный герой поднимется в свой богатырский рост”; Обеспечить паритет цен на промышленную и сельскохозяйственную продукцию. Современный Микула Селянинович может накормить и накормит свой народ”.

Речевой имидж лидера КПРФ точно определен в статье П. Морозова “Могильщик коммунизма” (Аргументы и факты. 1998. № 903): “Зюганов — лучший коммунист, какого только могли пожелать демократы. Он обладает превосходным для них сочетанием качеств.. Грозен образом и речами, а поэтому эффективно выполняет роль пугала возврата в старое. Причем благодаря своему образу вызывает самые невыгодные ассоциации — мавзолей, люди в сером, безликие лица, безжизненные слова.”

Справедливости ради отметим трудность создания подобного речевого имиджа, достижения тоталитарного (советского) риторического идеала, что продемонстрировал В. Войнович в сатирической повести о солдате Иване Чонкине. Ее персонаж, Запятаев, поставил перед собой задачу в совершенстве овладеть чудовищным языком новых хозяев жизни:

 А как? Где такие курсы? Где преподаватели? Где учебники? Где словари? Ничего нет. И вот хожу я на разные собрания, заседания, партийные конференции, слушаю, всматриваюсь, делаю пометки, а потом дома запрусь на все задвижки и перед зеркалом, шепотом воспроизвожу: митирилизем, импирикритизем, экспроприцея экспроприторов и межродный терцинал. Ну, такие слова, как силисиский — комунисиский я более или менее освоил и произносил бегло, но когда доходило до хыгемонии прилитырата, я потел, я вывихивал язык и плакал от бессилия. Но я проявил дьявольское упорство. Я совершил величайший подвиг. Уже через год совсем без труда и даже почти механически я произносил килОметр, мОлодежь, конкрЭтно. Но иногда я употреблял такие выражения и обороты, что даже искушенные партийные товарищи не каждый раз могли сообразить, что это значит. Ну вот, например, по-вашему, что это: сисификация сысязного прызводства? Поняли?

 — Не, — признался Чонкин, — не понял.

— Естественно. Это означает интенсификация сельскохозяйственного производства. Это уж высший класс. Когда я овладел этим языком в совершенстве, некоторые товарищи смотрели на меня с умилением. Иные пытались подражать, не всем удавалось. Теперь благодаря таким товарищам и новому языку передо мной все дороги были открыты.

Сценарий В. Шендеровича “Галатея”, отсылающий к комедии Б. Шоу “Пигмалион”, напротив, демонстрирует сложность преодоления тоталитарного (советского) риторического идеала вполне узнаваемыми актерами нашего политического театра:

Е г о р к а (отставляя чашку). Ну? Приступим? Скажите что-нибудь на своем первом языке...

Б о р и с к а. Товарищи!

Г р и ш а. Кремлевский полк тебе товарищ!

Б о р и с к а. Продолжая победоносное движение вперед под руководством Коммунистической партии Советского Союза...

Е г о р к а. Батюшки, что из него поперло!

Б о р и с к а. ... советский народ с воодушевлением встретил решения двадцать пятого... Как сказал верный сын советского народа, Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев, все во имя человека, все...

Светский раут. За столом чинно сидят М а к с и м ы ч, Т о л и к, Г р и ш а, Е г о р к а , Б о р и с к а, причем Б о р и с к а сидит молча, напряженно глядит на беседующих. Слышны негромкие обрывки фраз, сливающиеся в один странный монолог.

М а к с и м ы ч (Бориске). Кстати, мировое сообщество интересует: что вы думает о путях выхода России из кризиса?

И все, замолкнув, поворачивают головы в сторону Б о р и с к и.

Б о р и с к а (выдержав паузу). Я являюсь убежденным сторонником демократии!

Все радостно кивают головами в поддержку.

Б о р и с к а. Только преодолев тоталитарное коммунистическое, понимаешь, наследие, мы сможем порежить сегодняшние проблемы!

Е г о р к а (тихо). Молодец.

(...) Б о р и с к а (вдохновенно и без карточек). Но-о... если что... Россия — великая держава! До них еще Колумб не доплыл, а мы уже два века под татарами сидели! И не позволим, понимаешь, нам тут указывать. Как пожелаем, так и сделаем! Не дурнее прочих!

 М а к с и м ы ч. К-ха... Позвольте вам заме...

 Б о р и с к а (швыряя в него вилкой). Не позволю! пошел вон! Все пошли вон! Понадобитесь — позову!

Если софистический и тоталитарный риторические “идеалы” не являются таковыми по существу, то к чему же надо стремиться? А.К. Михальская, отвечая на вопрос “Каков облик русского красноречия в будущем?”, видит перспективы гуманизации отечественной логосферы (речемыслительной сферы культуры) в возрождении восточно-христианского, старого отечественного риторического идеала, восходящего к Сократу.

Ранее мы предложили называть истинный риторический идеал сократическим, что представляется нам более корректным и точным, чем названия, предлагаемые А.К. Михальской. Сделаем небольшое отступление о личности Сократа. Философ М.К. Мамардашвили, размышляя над тем, почему погиб Сократ, не использовавший в защите всю силу своего красноречия, писал: «…Необходимо было бы где-то помолчать, что-то не сказать или же согласиться на изгнание. Ведь греки готовы были дать своему философу убежать, они вообще-то не очень серьезно собирались его убивать: приговор был скорее ритуальным жестом; предполагалось, что Сократ просто скроется из Афин и будет жить в изгнании. Сократ же почувствовал свою ответственность перед чем-то, что полностью освобождало его от участия в человеческих делах. Он считал, что малейшая неправдивость, разрушает ту правду, ради которой он жил...»

По мнению А.К. Михальской, хранителем истинного риторического идеала являлось и является религиозное и академическое красноречие. Этот идеал диалогичен по форме и содержанию, имеет гармонизирующий интуитивный характер, в нем господствует не анализ, а синтез и отсутствуют соревновательность, самоутверждение оратора.

Создавая эту модель, А.К. Михальская не сомневается в “перетекании” этических категорий (скромности, кротости, смиренномудрия, миролюбия, негневливости) в эстетические (умеренность, ритм, симметрию). Это идеал “гармонизирующего диалога”.

 Данная модель обладает многими бесспорно привлекательными свойствами. Вместе с тем А.К. Михальская настаивает на отсутствии любой соревновательности в риторическом идеале будущего, что представляется не только нереальным, но и неубедительным. Например, абсолютизация этого положения приводит автора к характеристике Д. Карнеги в качестве “наследника софистической риторической культуры”.

 Разумеется, истоки неприятия риторики, настроенной на борьбу, очевидны, тем более они очевидны для России, в которой “в течение почти семи десятилетий длилась война со свободным словом” (А.К. Михальская). На это трудно что-либо возразить. Но почему-то столь же трудно преодолеть обаяние оптимистического восприятия риторики “борьбы и победы” (победа так родственна убеждению) в высказываниях Сократа и Цицерона, П.С. Пороховщикова и А.Ф. Кони: “... Сладостная, вольная и плавная речь, богатая затейливыми мыслями и звучными словами... годится только для забав и для парадов: мы же теперь перейдем к строю и к бою” (Цицерон).

“...Кто-то один или многие из говорящих, обучая актеров исторической драмы, одерживали победы. Александр Македонский был учеником Аристотеля, а Карл V — воспитанником Эразма Роттердамского. И вот Александр завоевал полмира, а Карл V отрекся от престола: ведь им посчастливилось слушать убеждающую, вдохновенную и вдохновляющую речь...” — напоминает один из выдающихся философов ХХ века О. Розеншток-Хюсси.

Говоря, мы не только вступаем в общение (коммуникацию), но и выражаем свою индивидуальность. Именно этим прежде всего мы интересны слушателям, этим же обусловлено само наше право на речь. Отрицание соревновательности имеет в своей основе ложную посылку равенства (не — равноправия!) участников речевого общения.

Мы уже говорили о том, что взаимоотношения оратора и аудитории — это отношения, нередко основанные на противоборстве. В замечательной повести А.П. Чехова “Скучная история” старый мудрый профессор, читая лекцию, каждый раз ставит перед собой задачу “победить эту многоголовую гидру” — студенческую аудиторию.

Оправдана и защитная реакция аудитории, не желающей испытывать риторическое воздействие или просто мыслить. И.А. Стернин, утверждающий в своей “Практической риторике”, что 10% состава любой аудитории настроено критически по отношению к оратору, с сочувствием цитирует слова Аристотеля: “Мышление есть страдание, ибо коль вещь необходима, в тягость нам она”.

Сказанное надо понимать не как отказ от задачи гуманизации логосферы, а как уточнение представлений о риторическом идеале и привлечение внимания к нравственно-философскому аспекту речевой деятельности, который был столь значим в древности и возрождается вновь.

Для формирования представлений о риторическом идеале особенно значимы высказывания О. Розенштока-Хюсси, который рассматривал речь “как личное право человека” и утверждал, что “любой индивид — заинтересован в своей способности и праве г