Интересными спорщиками выступают режиссер Станислав Говорухин и журналист, телеакадемик Владимир Познер.

С. Говорухин — классик отечественного кино, безусловно, владеющий приемами риторического воздействия на аудиторию, способный вызывать жалость, смех, гнев, страх и другие эмоции. Он известен своей категоричной, цельной общественной позицией (напомним один из его фильмов — “Россия, которую мы потеряли”).

Имидж В. Познера иной: это интеллигент, знающий Америку и вообще Запад не понаслышке, способный вести диалог на самом разном уровне, человек сомневающийся, умеющий публично мыслить.

 У каждого из оппонентов своя аудитория, которая останется им верной, независимо от силы или слабости их аргументации. Мы же попытаемся отвлечься от “злобы дня”, сопоставив их высказывания на тему “Телевидение — враг или друг народа?”:

Станислав Говорухин:

Ни о каком патриотизме, любви к родине на нашем телевидении и не вспоминают. Вся новейшая история представляется как история сплошных преступлений и ошибок. Молодым внушают презрение к своей стране и к собственным родителям — ведь получается, что жизнь они прожили неправильно.

Аргументация С. Говорухина отчетливо односторонняя, опровергающая, дедуктивная. Возможность другого мнения априорно отрицается.

Владимир Познер:

Я не понимаю, что такое патриотизм на телевидении. Наверное, телевидение должно просвещать. Был, скажем, телесериал в советское время “Следствие ведут Знатоки” , который внушал людям уважение к следственным органам. Кстати, таких передач в Америке, в Англии пруд пруди. Они сделаны со вкусом и прекрасно развлекают, но подспудно внушают мысль — посмотрите, как прекрасны наши законы, как самоотверженно работают наши полицейские.

 Но нельзя приказать телевидению воспитывать любовь к родине. Жизнь, а не Госдума изменит телевидение.

В. Познер искуснее и гибче в своей аргументации. Он начинает с топа имя, предлагая определить само понятие патриотизм на телевидении. Его мнение подается в мягкой, компромиссной упаковке (Наверное...), далее следуют два довода-примера, первый из которых хорошо знаком аудитории, а второй убеждает ее в силу знакомства Познера с жизнью и в Англии , и в Америке. Его аргументация индуктивная, восходящая, склонная к принятию иного мнения. Во всяком случае, она риторически изощреннее, чем аргументация С. Говорухина, который в других высказываниях также может быть не чужд риторического разнообразия:

С. Говорухин:

Самое ужасное — это телеигры. Сперва показывают в новостях, как жена безденежного летчика делит последние три картофелины между голодными детьми. А после демонстрируют викторину, где какой-то человек, угадавший слово, выигрывает несколько миллионов рублей или даже автомобиль. Начали разыгрывать даже слитки золота. Разве не издевательство? В то время, когда нищие пенсионеры и врачи роются в мусорных баках, кто-то получает ни за что целое состояние.

Всем известные факты и примеры (публикация 1998 г.), приводимые Говорухиным, неопровержимы в системе его рассуждений, они подводят только к риторическому вопросу Разве не издевательство? Казалось бы, позиция беспроигрышная, однако В. Познер переходит в наступление и одерживает, на наш взгляд, риторическую победу:

В. Познер:

Когда говорят, что надоели телеигры, что народ злит, когда ни за что выигрывают машины, я отвечаю: а вы не смотрите! Объявите бойкот тому, что вас злит. Тогда упадет рейтинг передачи, и ее снимут с эфира. Как сняли, например, Александра Солженицына. Коммерческое телевидение вынуждено учитывать вкусы зрителей.

 И в этом смысле оно исповедует политику “чего изволите?”. Передачи — это товар. “Чернухи” много только потому, что “чернуху” хотят смотреть.

Вначале, повторяя высказывания оппонентов, он, казалось бы, усиливает их позицию. На самом же деле этот повтор — лишь разбег для собственного наступления: я отвечаю: а вы не смотрите! Лучший способ защиты — нападение. Познер находит уязвимое место — вкусы телезрителей, обвиняющих телевидение в лицемерии и бездуховности. Обвинение усиливается напоминанием о Солженицыне и подготавливает итоговый тезис “Чернухи” много только потому, что “чернуху” хотят смотреть”.

Мы можем не принимать доводы В. Познера, не разделять его мнение, но трудно отрицать его способность убеждать, мастерство аргументации.

Это именно мастерство. Познер использует наработанные (но не штампованные) приемы аргументации и в других своих высказываниях, например в интервью газете “Аргументы и факты” (2005 г., № 25). Отвечая на вопрос корреспондента: ...Многие представители интеллигенции либо вообще ничего не смотрят, либо “уходят” на канал “Культура”. Вы сталкивались с этим явлением? — Познер снова использует топ имя, рассуждая о самом понятии интеллигенция:

— То, что я скажу, возможно, вызовет массу недовольства. Тем не менее скажу: когда-то я был большим поклонником так называемой “интеллигенции”. Это ведь сугубо русское слово. В Америке, Англии, Франции как будто бы нет этой социальной прослойки. Но чем больше думаю над этим явлением, тем меньше мне кажется, что на самом деле интеллигенция существует. Мне кажется, что это нечто придуманное. Это что — особый слой каких-то особенно честных, переживающих за Россию бессребреников? А что, в других странах разве нет таких людей? Да полно. Они не смотрят телевизор? Да вранье это, смотрят. И смотрят не только канал “Культура”. Но это часть образа — как же я, часть интеллигенции, значит, не могу смотреть на низменное.

Познер завоевывает аудиторию, последовательно диалогизируя свою речь, не боясь задавать вопросы, ответы на которые могут вызвать массу недовольства:

Почему так мало людей смотрит “Культуру”? Потому что этот канал сделан для очень узкого круга высокообразованных людей. Это правильно? Нет. По телевидению не нужно давать концерты Чайковского. Телевидение — это совсем другое.

Он не злоупотребляет такой уловкой, как огульное отрицание авторитетов, предлагая свой выход из ситуации, способ разрешения проблемы:

Настоящее телевидение — это, например, Би-би-си или Си-би-си. Они не апеллируют к низменным вещам, но тем не менее являются ТЕЛЕВИДЕНИЕМ. Выдающийся американский практик и теоретик телевидения Ховард Смит сказал когда-то, что самый большой грех на телевидении — это скука. Если скучно, люди не будут смотреть. И вся честность, своевременность и объективность не будут стоить не гроша.

Когда сталкиваются мнения не демагогов, а людей достойных, не рассматривающих свой адресат как объект манипулирования, искренне и талантливо выражающих свое мнение, бывает очень трудно определить, чья аргументация является более эффективной.

Сравним выступления писателя Михаила Чулаки и священника Александра Борисова (Московские новости. 2000. № 45), поводом для которых послужил молебен перед стартом российского космического корабля. Обратимся сначала к публикации   М. Чулаки:

 

ПРИЕХАЛИ!

 

Первые полосы газет украсили фотографии: перед стартом на международную станцию космонавты смиренно принимают благословение от православного батюшки. Тронулись они, кстати, с того самого исторического места, с которого отправился в космос Гагарин, здесь он произнес свое знаменитое "Поехали!".

Летчики, моряки, альпинисты всегда были суеверны. Брали с собой талисманы, блюли "верные приметы", вот и космонавты за ними — перед полетом запивают шампанским огурец, во время старта держат скрещенные пальцы... Но окропление святой водой — дело все-таки другое. Оно означает, что представители одной из самых современных и самых древних профессий сошлись в своем мировоззрении. Космонавты, "посланцы Земли", "первопроходцы Будущего", всерьез верят, будто их Бог может воздействовать на бездушное "железо" — все эти кабели, сопла, вентили, так что по Его желанию бесконечно сложная ракета либо полетит благополучно, либо рухнет. Там, на Небе, по их представлениям, царит ну прямо-таки Гефест с плоскогубцами в руках. Потому что даже у Бога должна быть Своя технология: если Он вмешивается в состояние материи, значит, Слово Его перекусывает провода, а сталь и титан плавит не хуже газорезки! Или, наоборот, укрепляет по мольбе жен и матерей недоваренный земным халтурщиком шов.

Забавно, конечно, наблюдать такое простодушие на пороге XXI века. Не о нравственных исканиях речь, не о споре, что первично: дух или материя? Нет, вера ширится совершенно примитивная, совершенно языческая: прежде всемогущего Бога старались умилостивить, чтобы Он помог в охоте на мамонта, теперь — чтобы благополучно полетели "Протон" или "Прогресс".

Но если уж верить в Бога с плоскогубцами, то уж верить последовательно! Если по молитве Он может уберечь, значит, Он же и губит?! Ведь не мог же Он, всеведущий, отвернуться или заснуть, когда погибал "Курск". Выходит, Он попустил потонуть несчастным морякам?! Да что попустил — погубил. За что же? Чудесные ребята погибли. Вот президента ругают лишь за то, что он оставался в Сочи, когда погибал "Курск", пеняют ему, что он, возможно, не все сразу предпринял. А Бог с его всемогуществом остается совершенно вне критики, даже и вне обсуждения: сознательно Он потопил "Курск" или только по рассеянности? Мог после взрыва еще кого-то спасти или уже не мог даже Он?

Допуская возможность божественной помощи космонавтам или водолазам, верующие в Него, имея намерения самые благие, делают своего Бога злобным чудовищем, ответственным за бесчисленные преступления и катастрофы, потрясающие нашу планету. Делают чудовищем, но не ропщут, поклоняются, потому что вера в Бога с инструментом в руках — свидетельство глубоко тоталитарного сознания. Лишившись Сталина в Кремле, наши сограждане подсознательно переселяют Его на Небо, хотя характер Ему сохраняют чисто сталинский. Помните, погибли Волков, Добровольский, Пацаев? Да и Комаров тоже. Не иначе, не помолились Ему ребята перед стартом, пренебрегли. Вот Он и не стерпел обиды. Зато теперь служивые стали умнее, стараются по принципу: лучше перекланяться, чем недокланяться. И бесконечность охвата с Него требуют тоже сталинскую, чтобы Он там Сверху все решал Самолично — великое и малое: ведь молят Его не только о благополучии стратегических подлодок и космических кораблей, но и о том, чтобы выросла клубника на грядке. Во все Он должен вмешаться — такая диктатура вырисовывается.

М. Чулаки был талантливым публицистом. Его последовательная атеистическая позиция не может не вызывать уважения. Но, оставив в стороне не терпящие суеты, глубоко личные для каждого рассуждения о вере и безверии, подвергнем эту публикацию сугубо риторическому анализу.

 О ее эффективности следует судить по тому, приобрел ли автор новых сторонников. Кому она адресована? Атеистам? Верующим? Сомневающимся (большинству из нас)? — Аргументация М. Чулаки не заставит сомневаться верующих, сомневающихся способна оттолкнуть, да и непоследовательные атеисты могут отшатнуться от автора.

Прежде всего неправильно само нахождение речи. Основная стратегическая линия развертывания текста — ироническое осмеяние и самого молебна , и Бога в любом его воплощении и понимании, неважно, Гефеста с плоскогубцами или всемогущего Бога, ответственного за бесчисленные преступления и катастрофы. Вера в него — забавное простодушие, вера примитивная, совершенно языческая.

 Иронией пронизан весь текст — от названия “Приехали!”, звучащего упреком, отсылающего к знаменитому гагаринскому “Поехали!”, — до клубники на грядке в финале.

 Излюбленный прием автора — доведение до абсурда позиции оппонентов по принципу “если уж верить в Бога с плоскогубцами, то уж верить последовательно!” Поэтому в ироническом ключе упоминаются и “Курск” (в 2000 году это звучало особенно болезненно), и погибшие советские космонавты.

Автор публикации предстает как человек несомневающийся, сознательно выбравший стратегию осмеяния, касаясь столь трудных и больных вопросов (собственно вопросов для него и не существует).

Его аргументация — односторонняя, опровергающая (небольшая уступка суевериям звучит лишь в начале), восходящая, дедуктивная. Доводы разнообразны, опровергнуть их каждый по отдельности трудно. В конце М. Чулаки приходит к обобщающему тезису о диктатуре, сменившей Сталина в Кремле на Бога в небесах.

Более эффективной представляется нам аргументация его оппонента — священника А. Борисова:

 

МИР СЛОЖНЕЕ, ЧЕМ МЫ ДУМАЕМ

Возражения Михаила Чулаки против молебна перед космическим полетом соединяют два мотива: поверхностный, обывательский и философски серьезный. Согласно первому, если гибнут подводные лодки с хорошими ребятами, то, значит, Бога нет, и служить молебен перед полетом в космос еще худшее суеверие, чем держать пальцы скрещенными. Иными словами, или Бог исполняет все наши благие пожелания, или Его просто не существует. Мы готовы признать простого и понятного, как дважды два, Бога, действующего как палочка-выручалочка в любой созданной нами ситуации. На Бога таинственного, непостижимого и тем не менее любящего Свое отпадшее творение мы не согласны. Но, несмотря на все человеческие возражения и сомнения, история знает много фактов, которые невозможно объяснить простым совпадением. Когда в конце 60-х годов "Аполлон-13" потерпел серьезную аварию (взорвался баллон во время полета к Луне), вся Америка молилась о спасении корабля. И хотя корабль не прилунился, его благополучное возвращение на Землю признано не меньшим космическим достижением, чем высадка на наше малое светило.

Тем не менее в том, что пишет Михаил Чулаки, остается серьезный вопрос. Почему все-таки происходят катастрофы, землетрясения, гибнут невинные люди? В Евангелии от Луки есть такой эпизод в главе XIII: "В это время пришли некоторые и рассказали Ему о Галилеянах, которых кровь Пилат смешал с жертвами их. Иисус сказал им на это: думаете ли вы, что эти Галилеяне были грешнее всех Галилеян, что так пострадали?.. Нет, говорю вам, но, если не покаетесь, все так же погибнете..."

В существовании в мире зла заключена одна из тайн мироздания. Несомненно одно: в огромном числе трагических случаев повинна злая человеческая воля. Обвинять Бога за преступления, творимые самими людьми, по меньшей мере несправедливо.

В приведенном отрывке из Евангелия от Луки Иисус также не дает объяснения трагедиям. Но Он связывает их с общим состоянием людей того времени. Невидимые составляющие неправедной жизни отдельных членов человеческого общества, а чаще всего его большинства, в сумме дают печальные результаты. Поэтому, когда мы сталкиваемся с такими трагедиями, вопрос нужно ставить не в форме "почему?", как бы желая найти виновного. Правильным будет вопрос перед каждым из нас: "Для чего?" Какая весть заключена в том или ином печальном событии? Для каждого это призыв положить на чашу весов жизни нашей страны как можно больше добра, меньше зла.

А что касается молебна перед космическим полетом, то обратиться к Высшей силе с благодарностью за мудрость, дарованную человечеству, создающему такие сложные машины, испросить благословения на то, чтобы задуманное прошло благополучно, — все это вполне достойно происходящего события. Ведь, в отличие от недавнего прошлого, такого рода молебны, слава богу, не навязываются решением правительства или президента, а являются просто ответом на естественные чувства людей, которые отправляются в полет. Такие сложные эксперименты всегда связаны с большим риском, и соединить столь волнующее событие с молитвой в форме сложившейся православной традиции для нашей страны и нашей культуры вполне естественно. Не очень привычно? Пожалуй. Но ведь мы живем в демократическом обществе, для которого свойственны различные мнения и различные подходы к явлениям общественной жизни. Лишь бы не было всеобщего навязывания взглядов и традиций, свойственных одной части общества, даже если она составляет большинство.

 

А. Борисов выбирает стратегию развертывания речи, противоположную стратегии М. Чулаки, и в результате завоевывает значительную часть сомневающейся аудитории. С самого начала он предлагает тактику совместного рассуждения, не противопоставляя себя наивной, заблуждающейся аудитории, используя мы-совместности: Мы готовы признать простого и понятного, как дважды два, Бога, действующего как палочка-выручалочка в любой созданной нами ситуации.

А. Борисов сосредоточивается на серьезном вопросе существования зла, ответ на который является для М. Чулаки, но не для большинства аудитории само собой разумеющимся.Тактика постановки вопросов подчеркивает трудность, подчас невозможность нахождения ответов на вечные вопросы. Тональность публикации не иронично колкая, а спокойная, допускающая как собственную, так и чужую человеческую слабость.

Сам же факт молебна перед космическим стартом, возмутивший М. Чулаки, перестает быть столь важным, во многом благодаря композиционному замыслу автора. О нем упоминается (А что касается...), именно упоминается после обращения к Евангелию, к вечным вопросам бытия, когда к этому незначительному факту уже можно отнестись мудро-снисходительно. Впрочем для этого А. Борисов находит в конце убедительные аргументы.

Столь же мудро он поступает и с суждением М. Чулаки о “диктатуре” на небесах. Оно не опровергается прямо, но публицисту адресован косвенный (в виде пожелания) упрек в навязывании взглядов и традиций.

 Думается, что в этом споре риторически более убедительной является публикация А. Борисова, способная оказать воздействие на очень широкую аудиторию и даже отвоевать союзников у последовательного атеиста и яркого, ироничного публициста М. Чулаки.

После того, как мы нашли и изобрели речь, пришло время задуматься о ее композиции, или, как говорилось в старинных риториках, диспозиции.

 

 

КОМПОЗИЦИЯ РЕЧИ

 

 

Представления о композиции речи подчас сводятся к ее трехчастному построению, к наличию в ней вступления, средней части и заключения. Это, иронизировал В.В. Одинцов, мало чем отличается от плоской мысли о том, что у каждой речи есть начало, конец и “что-то там в середине”.

Существует множество определений композиции. В самом общем виде композиция— это построение речи, обусловленное ее содержанием, жанром, типом аудитории.

Объяснить, что такое композиция, можно при помощи ряда слов с приставкой со-, так как при ее создании учитываются сорасположение, сочетаемость, соразмерность компонентов речи. Все это придает ей ощущение целостности, законченности и гармоничности. По словам Платона, “...всякая речь должна быть составлена словно живое существо: у ней должно быть тело с головой и с ногами, а туловище и конечности должны подходить друг к другу и соответствовать целому.”

Когда говорят только о последовательности компонентов речи, то фактически имеют в виду другой термин — архитектоника. В отличие от композиции, архитектоника статична, не связана со временем. Обдумывая же композицию, мы учитываем время, отведенное на речь, то есть руководствуемся регламентом. Динамичность композиции проявляется и в ее творческом характере, в том, что оратор во время выступления может варьировать объем частей, то сокращая, то увеличивая его, а также их расположение, в зависимости от реакции аудитории. В композиции происходит смена точек зрения и типов речи (в школьной терминологии — описание, повествование и рассуждение).

Лицейский профессор Н.Ф. Кошанский полагал, что “ничто так не важно для Сочинения, как Расположение <...> и ничем меньше не занимаются начинающие, как расположением.”

Почему же композиции придают такое большое значение, называя ее искусством? Может быть, для построения речи достаточно руководствоваться только логикой здравого смысла? — Нет, это действительно искусство, причем во многом утраченное: когда-то оно проявлялось и на уровне целой речи, и на уровне фразы.

Цицерон утверждал: “...Если ты возьмешь хорошо слаженное построение тщательного оратора и нарушишь его перестановкой слов – развалится вся фраза.” Современный же оратор не задумывается об “атомах” и “молекулах” речи, о значении порядка слов в предложении, о том, как их соразмещение способно повлиять на аудиторию. Разумеется, это уже высший пилотаж! Искусством микрокомпозиции владели древние, ее приемы использовали во второй половине Х1Х века знаменитые русские судебные ораторы.

Как если не постичь искусство микрокомпозиции, то хотя бы приблизиться к нему? — Возможно, вам пригодится совет И.С. Рижского, который еще в “Опыте риторики...” (1796 г.) советовал в примерах из какого-нибудь превосходного сочинителя расставить в них совсем иначе те же самые слова и предложения: “Через то обнаружится, в чем у него состояло течение слова и чем мы оное расстроили.”

Само слово композиция родственно слову композитор, она присуща не только красноречию, литературе, но и другим искусствам: музыке, живописи, скульптуре, архитектуре. Композиция требует не только навыка, умения, но и таланта, изобретательности. Она придает речи, даже самой краткой, ощущение законченности и целостности, регулирует внимание аудитории и косвенно, неявно выражает авторскую оценку.

Когда-то М.И. Ромм, не только выдающийся кинорежиссер, но и преподаватель (его учениками были В.М. Шукшин и А.А. Тарковский), на простом примере продемонстрировал возможности композиции. Нужно расположить в определенной последовательности четыре кадра (мы бы сказали — предложения): Собака лает; Мальчик смотрит; Птичка поет; Толстяк ест котлету (по-видимому, действие происходит на даче). Расположение кадров: Птичка поет; Толстяк ест котлету; Мальчик смотрит; Собака лает — приведет к неопровержимому выводу о том, что толстяк жаден, мальчик голоден, а собака зла, хотя нигде об этом не сказано ни слова. Перемешаем кадры, предлагал М.И. Ромм: Птичка поет; Собака лает; Мальчик смотрит; Толстяк ест котлету. Перемена мест слагаемых изменяет оценку происходящего: толстяк вполне добродушен, мальчик смотрит на птичку, на которую — а совсем не на него! — лает собака. Конечно, это упрощенный, но вместе с тем убедительный пример, раскрывающий возможности композиции.

Она придает речи ощущение ритма. “Кто его (ритм периодов) не чувствует, — говорил Цицерон, — у того не знаю, что за уши и чем он вообще похож на человека. Во всяком случае, мой слух радуется законченным и полным периодам, ощущает кургузые и не терпит растянутых. Но зачем говорить обо мне? Я видел, как целые собрания встречали одобрительными криками складно оконченные фразы.”

В чем заключается своеобразие композиции устной и письменной речи? — Устная речь воспринимается “здесь и сейчас”, она ограничена во времени. Условия произнесения определены, аудитория известна. Оратор должен руководить ее вниманием, поэтому композиция устной речи состоит из четко отграниченных смысловых частей, соединенных логическими мостиками (а теперь об этом, вернемся еще раз к обсуждаемому вопросу и т.п.).

 Композиция письменной речи лишена той вариативности, которая отличает композицию речи устной. Письменная форма речи предоставляет читателю возможность вернуться, перечитать, глубже осмыслить написанное. Она не зависит от сиюминутного восприятия аудитории, поэтому части композиции не требуют четкой отграниченности друг от друга, переходы между ними более плавные, чем в устной речи, связи могут быть и ассоциативными.

Разумеется не только в устной, но и в письменной речи используются фразы, перебрасывающие мостики между частями (Еще раз об этом; Возвращаясь к поставленному вопросу; Обратите внимание на следующее положение и т.п.), вводные слова, словосочетания и предложения (итак, следовательно, во-первых, во-вторых и т.д., таким образом), разнообразные повторы и местоименные замены.

Проблема композиции связана с очень непростым вопросом о членении речи и текста на единицы разных типов (том, книга, часть, глава, главка, отбивка, абзац, тип речи и т.д.). Не только такой тип речи, как рассуждение, но и повествование, и описание очень важны для убеждения. Они пробуждают воображение слушателей своей наглядностью, событийностью.

Всем известно, каким мастером выразительного, динамичного описания был А.С. Пушкин, менее известно то, как этому учили в Царскосельском Лицее. Профессор А.И. Галич подчеркивал, что “описание необходимо не для прикрас речи, всегда смешных и ребяческих, а для занятия чувств и фантазии живыми картинами...” Другой ритор XIX века, Н. Плаксин, предпочитал описание как тип речи описанию живописному: “...оно удачнее и выигрывает перед живописью в том, что не довольствуется одним только мгновением времени и одною только точкою места...“ Он же учил описывать следующим образом:

 1). Местныя и временныя обстоятельства должны предшествовать всему; они, приуготовляя нас, поставляют в верную возможность рассмотреть предмет ясно; и при постепенной отделке картины, бросают на нее свет и тени.

2). Должно сначала открыть предмет вдруг, в целости, но без подробностей, или как бы сделать очерк без выражения полнаго.

3). Потом постепенно и в порядке показывать предмет яснее, как бы приближая читателя к оному, или как бы обрисовывая и отделяя главные части, все еще оставляя скрытыми подробности оных.

4). Далее, избрав соответственный предмету и обстоятельствам порядок, т.е. по месту или по родам частей — изложить каждую часть отдельно, со всею полнотою, не преходя впрочем мелочными подробностями пределов занимательности. <…> В заключение придается взаимное действие и влияние предмета с окружающими его; впечатление, производимое им.

Если внимательно прочитать эти рекомендации, то в них можно увидеть аналогию с современными понятиями крупность плана, ракурс, точка зрения. Точки зрения, то есть позиции, с которой ведется изложение, подробно описаны Б.А. Успенским в книге “Поэтика композиции”. Они могут быть самыми разными: своими и чужими, внутренними и внешними, пространственными и временными.

Оратору важно уметь варьировать их типы. Скучной и неубеждающей будет та речь, в которой прямолинейно используется только собственная точка зрения. Искусство композиции проявляется не только в продуманном расположении частей речи, но и в приемах перевода аудитории на чужую точку зрения. Это очень сильный способ аргументации: увидеть мир глазами другого человека — значит понять его, а, поняв, возможно, и простить. Такой прием часто использовали в своих речах знаменитые русские адвокаты Ф.Н. Плевако, С.А. Андреевский, В.Д. Спасович, Н.П. Карабчевский.

Использовал его и П.А. Александров, защищавший В. Засулич:

Нет, не с формальной точки зрения обсуждала Вера Засулич наказание Боголюбова; была другая точка зрения, менее специальная, более сердечная, более человеческая, которая никак не позволяла примириться с разумностью и справедливостью произведенного над Боголюбовым наказания.

Адвокат подчеркивал, говоря о своей подзащитной:“Я говорю ее мыслями, я говорю почти ее словами”. Он заставил слушателей перенестись на точку зрения юной В. Засулич, впервые оказавшейся в ссылке без помощи, без друзей, без средств существования:

Рассматривает Засулич свои ресурсы, с которыми ей приходится начать новую жизнь в неизвестном городе... У нее оказывается рубль денег, французская книжка да коробка шоколадных конфет.

Эту особенность речи А.П. Александрова отметил В.В. Одинцов, уделявший особое внимание русскому судебному красноречию. От риторического мастерства адвокатов зависела если не жизнь, то честь их подзащитных, что придавало особенную значимость приемам речевого убеждения.

Оратору важно и другое — заставить аудиторию смотреть на мир с его собственной точки зрения. Ф. Малиновский (1816 г.) приводит такой пример:

Я сделал одно сочинение, прочитал его друзьям моим; оно не совсем понравилось. Я им стал рассказывать его своими словами - и мысли мои пленили их. Отчего это произошло? От того, что я рассказал им прежде о намерении сего сочинения и присовокупил то (чего не изобразил в самом сочинении), почему сии мысли важны. Следовательно, я открыл им истинную точку, с которой сам смотрел на то, что описывал.

Вернемся к архитектонике речи, к ее обязательным и факультативным частям. В риторике накопилось очень много противоречивых суждений о вступлении и заключении речи. Одни ораторы полагали, что успех речи во многом определяет удачное вступление, другие же большее внимание уделяли заключению. Так, осталось несколько десятков неиспользованных вступлений к речам Демосфена — величайшего оратора древности. Другой великий оратор, Цицерон, больше заботился о завершении речи, хотя и он полагал, что начало “должно сразу привлечь и приманить слушающего.” Вот, как он начал прославившую его речь в защиту Секста Росция:

Я понимаю, что вы удивляетесь, судьи. Как? Столько славнейших и знатнейших мужей остаются сидеть, а поднялся с места всего-навсего я...

Отечественный филолог Х1Х века Ф.И. Буслаев, лекции которого были очень популярны, начал одну из них, по воспоминаниям А.Ф. Кони, словом в-третьих, по-видимому не заботясь о каком-либо вступлении вообще.

Противоречивость суждений о роли вступления и заключения объясняется не только личными пристрастиями ораторов, но и тем, что “вход” в речь и “выход” из нее зависят от темы, жанра выступления, от состава и настроения аудитории.

Вступление и заключение — это так называемые сильныепозицииречи, по своей значимости они подобны раме живописного полотна, определяющей границы видимого, задающей ракурс восприятия. В сильной позиции абсолютного начала и конца значимо все: и выбор слов, и их порядок в предложении, о чем свидетельствует опыт писателей-классиков и выдающихся ораторов.

А.Ф. Кони, например, сравнивал удачное вступление с зацепляющим крючком, подчеркивая при этом, что таких «зацепляющих "крючков"-вступлений может быть очень много: что-нибудь из жизни, что-нибудь неожиданное, какой-нибудь парадокс, какая-нибудь странность, как будто не идущая ни к жесту, ни к делу (но на самом-то деле связанная со всею речью), неожиданный и неглупый вопрос и т. п. ...Чтобы открыть (найти) такое начало, надо думать, взвесить всю речь и сообразить, какое из указанных выше начал и однородных с ними, здесь не помеченных, может подходить и быть в тесной связи хоть какой-нибудь стороной с речью. Эта работа целиком творческая… Первые слова и имеют эту цель: привести собравшихся в состояние внимания. Первые слова должны быть совершенно простыми (полезно избегать в этом моменте сложных предложений, хороши простые предложения)... Оригинальность начала интригует, привлекает, располагает ко всему остальному; напротив того, обыкновенное начало принимается вяло, на него нехотя (значит неполно) реагируют, оно заранее определяет ценность всего последующего. Надо говорить о законе всемирного тяготения. Принимая во внимание все предшествовавшее о вступлении, о первых словах лектора для завоевания внимания, и эту лекцию можно было бы начать так. “В Рождественскую ночь 1642 года, в Англии, в семье фермера средней руки была большая сумятица. Родился мальчик такой маленький, что его можно было выкупать в пивной кружке”. Дальше несколько слов о жизни и учении этого мальчика, о студенческих годах, об избрании в члены королевского общества и, наконец, имя самого Ньютона. После этого можно приступить к изложению сущности закона всемирного тяготения. Роль этой “пивной кружки” — только в привлечении внимания. А откуда о ней узнать? Надо читать, готовиться, взять биографию Ньютона...»

Мастером таких зацепляющих крючков-вступлений был Д. Карнеги, автор знаменитой книги “Как вырабатывать уверенность в себе и влиять на людей, выступая публично” и многих других работ по ораторскому искусству.

Зацепление могло быть организовано серией вопросов, обращенных к читательскому опыту аудитории. Они давали Д. Карнеги право высказать личную точку зрения, совпадающую или, возможно, не совпадающую с общим мнением:

Какая из приключенческих книг, на ваш взгляд, наиболее популярна в мире? “Робинзон Крузо”? “Дон Кихот”? “Остров сокровищ”? Само собой понятно, что мнения могут расходиться. Что же касается меня, то я отдаю предпочтение “Трем мушкетерам”.”

Излюбленный прием Карнеги — начало-загадка:

Двое из всемирно известных людей начинали свой путь в жизни с подсобной работы в парикмахерских. Один в Лондоне, другая — в Стокгольме. И ему, и ей приходилось сбивать мыльную пену в чашечках для бритья, наносить ее на лица клиентов, в то время как мастера правили свои бритвы для того, чтобы смахнуть чьи-то бороды и бакенбарды. Как Грета Гарбо, так и Чарли Чаплин какое-то время подобным образом зарабатывали себе на жизнь.

Загадка не только активизирует внимание, завязывает отношения оратора и слушателя, но и задает линии речевого развертывания, в данном случае сопоставительного. Так, рассказывая о Льюисе Кэрроле, Карнеги задерживает его узнавание, лишь под конец называя его псевдоним. Этот прием, конечно, интригует слушателей и позволяет оратору, на волне пробужденного им интереса, ввести в их сознание большой объем разнообразной информации о писателе и его эпохе. Отметим и сказочный характер абсолютного начала, настраивающий на восприятие рассказа о жизни философа-сказочника:

Однажды много лет назад тихий, застенчивый молодой человек вместе с тремя маленькими девочками отправился кататься на лодке по реке Темзе. Занимая свое место у весел, он был никому не известен. Когда же тремя часами позже он ступил обратно на берег, то был на пути к тому, чтобы стать одним из самых знаменитых людей девятнадцатого века.

Имя его было Доджсон. Оно было его настоящим именем, а отнюдь не тем, под которым вы его знаете.

Иногда его называли “ваше преподобие Доджсон”, иногда “профессор Доджсон”, поскольку в будние дни он преподавал математику в Оксфордском университете, а по воскресеньям читал проповеди в церкви.”

Многому можно научиться не только у Д. Карнеги, но и у отечественных риторов. “Хорошо ли поступают те, кои весьма много обещают во вступлении? — спрашивал еще в 1816 г. Ф. Малиновский. — Нет, ибо нет вернейшего способа упасть, как слишком много обещать в обыкновенном вступлении. “

Интересны и мысли профессора А.И. Галича о том, что середина речи обрабатывается либо способом простым , либо искусственным:

Первый нападает на нас явно; мы видим, куда нас хотят вести... второй идет путями скрытными, но тем более интересными; мы не знаем, что с нами хотят сделать... пока не доходим до конца, где все предыдущее вдруг сливается в решительной идее и производит свое действие одним ударом.

Не менее важен совет А.Ф. Кони:

Конец речи должен закруглить ее, то есть связать с началом. Например, в конце речи о Ломоносове можно сказать: “Итак, мы видели Ломоносова мальчиком-рыбаком и академиком. Где причина такой чудесной судьбы? Причина — только в жажде знаний, в богатырском труде и умноженном таланте, отпущенном ему природой. Все это вознесло бедного сына рыбака и прославило его имя”. Разумеется, такой конец не для всех речей обязателен. Конец — разрешение всей речи (как в музыке последний аккорд — разрешение предыдущего; кто имеет музыкальное чутье — тот всегда может сказать, не зная пьесы, судя только по аккорду, что пьеса кончилась); конец должен быть таким, чтобы слушатели почувствовали (...), что дальше говорить нечего.

Заключение чаще всего “подводит черту”, то есть содержит краткое обобщение сказанного ранее, перечисление рассмотренных вопросов, подчеркивает актуальность темы, но оно может иметь и шутливый, ироничный характер. Признанным мастером начала и завершения речи был историк В.О. Ключевский. Покажем, как он начинал свои статьи и речи:

 День памяти Пушкина — день воспоминаний