Пушкин притягивает нас, как сама жизнь

 

Меняется мир, вместе с ним меняется и человек. Меняется не только наш взгляд и мы сами, меняется и Пушкин. Многогранный, сложный, объёмный мир не укладывается в слово и даже во многие слова. Приведу пример. Те, кто бывал в Эрмитаже и видел скульптуру Вольтера работы Ж.А. Гудона, знают о её удивительном свойстве. Когда вы обходите её, у скульптуры меняется выражение лица. Вы видите, как Вольтер плачет, издевается, смотрит на мир трагически и задыхается от смеха. Казалось бы, мрамор недвижим, но меняется наша точка зрения и меняется лицо скульптуры. Точно также, когда мы обходим мир, он меняется. Не только мы меняемся перед лицом мира, но и мир меняется перед нашим лицом.

Одна из замечательных особенностей Пушкина — способность находиться с нами в состоянии диалога. Вы можете сказать: как же так? Его книги напечатаны, страницы зафиксированы, буквы сдвинуть с места нельзя. А меж тем система, которую Пушкин создал и запустил в мир, — это динамическая структура, она накапливает смысл, она умнеет, она заставляет нас умнеть, она отвечает нам на те вопросы, которых Пушкин не мог знать. Эта система — сам поэт. Поэтому в том, что он меняется перед нашим взглядом нет ничего удивительного: в этом его жизненность. Любое сложное, богатое произведение искусства тем и отличается от других созданий человеческих рук, что обладает внутренней динамикой.

Когда вы имеете дело с гениальным человеком, вы никогда не сможете очертить до конца возможности его будущего. Замечательно об этом сказано в набросках романа о декабристах Л. Толстого. После возвращения из Сибири в Москву одному из декабристов жена говорит замечательные слова: "Я могу предсказать, что сделает наш сын, а вот ты ещё можешь меня удивить". Вот эта способность удивлять — свойство гения. Гений — это не только романтическое и красивое слово, это — довольно точное понятие. Гений отличается от других одаренных людей высокой степенью непредсказуемости. Это свойство гениальности в высшей степени присуще Пушкину. Из-за его ранней гибели, трагических обстоятельств обрыва его творчества, невозможно представить, что бы он мог сделать, если бы прошел по жизни ещё шаг, два, десять... Очень интересно, что его друг Баратынский, сам гениальный поэт, после гибели Пушкина получивший доступ к его рукописям, пишет о них своей жене поразительные слова: "Они отличаются — ты не поверишь! — глубиной". И дальше замечательная фраза: "Он только созревал".

Что это значит? Совсем не то, что он был незрел до этого, а то, что пришла вторая, третья — новая зрелость. Это тоже одна из особенностей Пушкина — обретать новую зрелость. В очень тяжёлую для себя минуту, когда умер А.А. Дельвиг — единственный близкий друг из лицеистов (два других были в Сибири), он пишет П.А. Плетневу: "Но жизнь все ещё богата; мы встретим ещё новых знакомцев: новые созреют нам друзья; ... мы будем старые хрычи, жёны наши — старые хрычовки, а детки будут славные; молодые; веселые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо". Эти строки говорят о том, какой необыкновенной силой принятия жизни обладал сам поэт.”

1 ноября 1993 г.

 

 

А.И. Солженицын

 

Исчерпание культуры

(в сокращении)

 

 

Упомянув в заголовке слово “культура”, я должен пояснить, какого определения придерживаюсь. Двух. Одно — различающее цивилизацию как возделывание Среды, условий обитания, и культуру как возделывание внутренней жизни человека, его души. Второе: культура есть совокупность интеллектуальных, мировоззренческих, этических и эстетических достижений. Как видим, определения эти сходятся в одно: что главное в культуре — развитие, обогащение, совершенствование нематериальной жизни.

Так вот, уже не первое столетие идет в цивилизованном мире далеко не сразу замеченный процесс потери духовной сосредоточенности и высоты, процесс рассеяния, быть может, невосполнимой растраты духовных ценностей. В ХIХ веке еще редко кто различал его. Но уж весь ХХ век, столь технически успешный, а психологически поспешный, разными путями действовал к снижению культуры. Этот крушительный мировой процесс, неуклонный от десятилетия к десятилетию, застал нас, однако, как бы врасплох. И широко — однако необоснованно — создалась иллюзия культурного пресыщения, культурной усталости: будто уже вся возможная культура отпробована нами, исчерпана и уже не питает нас.

Можно назвать по крайней мере несколько причин, приведших к этому упадку культуры.

 Одна из них: губительная для высокой культуры утилитарность требований — все равно, истекает ли она от социалистическо-коммунистического принуждения или от рыночного принципа продажи и купли. Недавно Папа Иоанн Павел II высказал, что вослед уже известным нам двум тоталитаризмам — теперь грядет Тоталитаризм Третий. Абсолютная власть денег, — да с восхищенным преклонением перед нею стольких и стольких. Измельчание культуры истекло и от захлебной торопливости мирового процесса, и от финансовых мотивов, толкающих его.

Другая причина: что разительно быстрый и широкоразливный рост материального благосостояния, приносимый развитием технических средств, резко обогнал подготовленность к тому и самовоспитание человеческого характера: оказаться, оставаться душою — а значит, и восприимчивостью к культуре — выше притекающего достатка. Таких неуспевших, а их большинство, — всесторонний комфорт привел к душевному очерствению. Так расцвет цивилизации принес необозримые богатства, удобства, завоевание целого Мира — и одновременное обнищание душ. (И в состоятельных классах прежних веков многие не выдерживали соблазна и превращались в жестоких холодных властителей или в пустых прожигателей жизни; но и сколько же примеров тех, кто экзамен благосостояния выдерживал — и тогда вырабатывался высокий тип личности, как раз он-то использовал свой материальный простор для продолжения культуры или благотворительной поддержки ее мастеров.)

И еще причина (и отнюдь не последняя): естественное по общему ходу цивилизации омассовение культуры: массовость грамотности, образованности, информированности. Они скачкообразно расширяют круг потребителей, а еще в соединении с действиями рыночного закона грозят утянуть и утягивают просвещение — мимо подлинной культуры. Этот процесс неуклонимо ведет к падению и общего среднего уровня культуры, и особенно ее вершин: к ним наступает равнодушная нечувствительность, падает в них нужда и даже не замечается утеря их.

 Оговоримся, что это не вытекает из самой природы массовой культуры; само по себе демократическое искусство может достигнуть вершинных образцов, как мы это видим в фольклоре многих народов, — тут вся беда в опошляющих, морально неразборчивых ухватках преподнесения.

(...) Все, что наполняет бесплодным жалким шумом и гримасами сегодняшний эфир, и все эти раздутые фигуры, наплывающие в телевизионные кадры, — все они прейдут, как не было их, затеряются в Истории забытой пылью. А народное существование или гибель будет зависеть от тех, кто сквозь эти темные времена своим сосредоточенным трудом или материальной поддержкой этого труда поспособствует уберечь от разрушения, поднять, укрепить, развить нашу внутреннюю, мыслительную и душевную жизнь. Которая и есть культура.

24 сентября 1997 г.

 

И.Бродский

 

Речь

 в Шведской Королевской академии      при получении Нобелевской премии

 

Уважаемые члены Шведской академии, Ваши Величества, леди и джентльмены, я родился и вырос на другом берегу Балтики, практически на ее противоположной серой шелестящей странице. Иногда в ясные дни, особенно осенью, стоя на пляже где-нибудь в Келломяки и вытянув палец на северо-запад над листом воды, мой приятель говорил: “Видишь голубую полоску земли? Это Швеция”.

Конечно, он шутил: поскольку угол был не тот, поскольку по законам оптики человеческий глаз может охватить в открытом пространстве только двадцать миль. Пространство, однако, открытым не было.

Тем не менее, мне приятно думать, леди и джентльмены, что мы дышали одним воздухом, ели одну и ту же рыбу, мокли под одним — временами радиоактивным — дождем, плавали в одном море, и нам прискучивала одна хвоя. В зависимости от ветра облака, которые я видел в окне, уже видели вы, и наоборот. Мне приятно думать, что у нас было что-то общее до того, как мы сошлись в этом зале.

А что касается этого зала, я думаю, всего несколько часов назад он пустовал и вновь опустеет несколько часов спустя. Наше присутствие в нем, мое в особенности, совершенно случайно с точки зрения стен. Вообще, с точки зрения пространства, любое присутствие в нем случайно, если оно не обладает неизменной — и, как правило, неодушевленной — особенностью пейзажа: скажем, морены, вершины холма, излучины реки. И именно появление чего-то или кого-то непредсказуемого внутри пространства, вполне привыкшего к своему содержимому, создает ощущение события.

Поэтому, выражая вам благодарность за решение присудить мне Нобелевскую премию по литературе, я, в сущности, благодарю вас за признание в моей работе черт неизменности, подобных ледниковым обломкам, скажем, в обширном пейзаже литературы.

Я полностью сознаю, что это сравнение может показаться рискованным из-за таящихся в нем холодности, бесполезности, длительной или быстрой эрозии. Но если эти обломки содержат хоть одну жилу одушевленной руды — на что я нескромно надеюсь, — то, возможно, сравнение это достаточно осторожное.

И коль скоро речь зашла об осторожности, я хотел бы добавить, что в обозримом прошлом поэтическая аудитория редко насчитывала больше одного процента населения. Вот почему поэты античности или Возрождения тяготели ко дворам, центрам власти; вот почему в наши дни поэты оседают в университетах, центрах знания. Ваша академия представляется помесью обоих; и если в будущем — где нас не будет — это процентное соотношение сохранится, в немалой степени это произойдет благодаря вашим усилиям. В случае, если такое видение будущего кажется вам мрачным, я надеюсь, что мысль о демографическом взрыве вас несколько приободрит. И четверть от этого процента означала бы армию читателей, даже сегодня.

Так что моя благодарность вам, леди и джентльмены, не вполне эгоистична. Я благодарен вам за тех, кого ваши решения побуждают и будут побуждать читать стихи, сегодня и завтра. Я не так уверен, что человек восторжествует, как однажды сказал мой великий американский соотечественник, стоя, как я полагаю, в этом самом зале; но я совершенно убежден, что над человеком, читающим стихи, труднее восторжествовать, чем над тем, кто их не читает.

Конечно, это чертовски окольный путь из Санкт-Петербурга в Стокгольм, но для человека моей профессии представление, что прямая линия — кратчайшее расстояние между двумя точками, давно утратило свою привлекательность. Поэтому мне приятно узнать, что в географии тоже есть своя высшая справедливость.

Спасибо.

1987 г .

 

И. Бродский

Нобелевская лекция

(фрагмент начала)

Для человека частного и частность эту всю жизнь   какой-либо общественной роли предпочитавшего, для человека,   зашедшего в предпочтении этом довольно далеко - и в   частности от Родины, ибо лучше быть последним неудачником в   демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии, - оказаться внезапно на этой трибуне - большая неловкость и испытание.

  Ощущение это усугубляется не столько мыслью о тех, кто   стоял здесь до меня, сколько памятью о тех, кого эта честь миновала, кто не смог обратиться, что называется "урби эт орби" с этой трибуны и чье общее молчание ищет и не находит в вас выхода.

  Единственное, что может примирить вас с подобным положением, это то простое соображение, что - по причинам прежде всего стилистическим - писатель не может говорить за писателя, особенно поэт за поэта; что, окажись на этой трибуне Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост, Анна Ахматова, Уинстон Оден, они невольно бы говорили за самих себя, и, возможно испытывали бы некоторую неловкость.

  Эти тени смущают меня постоянно, смущают они меня и сегодня. Во всяком случае они не поощряют меня к красноречию. В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой - но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности.

Ибо быть лучше них на бумаге невозможно; невозможно быть лучше них и в жизни, и это именно их жизни, сколь бы трагичны и горьки они не были, заставляют меня часто - видимо, чаще, чем следовало бы - сожалеть о движении времени. Если тот свет существует - а отказать им в возможности вечной жизни я не более в состоянии, чем забыть об их существовании в этой - если тот свет существует, то они, надеюсь, простят мне и качество того, что я собираюсь изложить: в конце концов не поведением на трибуне достоинство нашей профессии мерится.

1987 г.

 

М. Швыдкой

 

 Памятник от слова память

(в сокращении)

 

Сегодня в мире много спорят о том, в каком виде сохранять и восстанавливать памятники культуры. Японцы, например, хранят отдельные древние камни. Это дает ощущение подлинности истории, освященной веками. Возникает совершенно особая энергетика места.

Когда сгорело под Петербургом Рождествено, фамильное поместье Набоковых, была точка зрения, что необходимо законсервировать... руины. Сейчас, однако, имение восстанавливается в прежнем своем виде. Естественно, что энергетика его будет иной, чем раньше, возможно, что мы восстанавливаем миф о Набокове, а не реальность, но я считаю, что это лучше, чем пепелище.

Практика восстановления и сохранения памятников чрезвычайно тяжела. Питеру повезло, что это город-музей. Но одновременно это огромная проблема городских и федеральных властей. При этом надо помнить, что роль архитектурной среды, в которой живет человек, чрезвычайно важна для его формирования — даже на подсознательном уровне. Человек таков, в каком мире он живет. Люди, выросшие в новостройках Тольятти, и люди, выросшие в историческом центре Тобольска, отличаются друг от друга. Люди, живущие в новостройках в окружении 5-и 9-этажных коробок, не знающие архитектурной формы храма, усадьбы или дворца, — это особый антропологический тип, способный гадить в подъездах и склонный к агрессии.

Сохранение памятников — это не самоцель. Существование внутри исторической среды влияет на формирование морального облика человека. Не буду повторять, что архитектура — это застывшая музыка, замечу только, что это застывший в камне отпечаток ценностной системы людей, передающийся потомкам. Памятники потому и важны для нас, что позволяют общаться с историей напрямую, не через книги и фильмы, а на подсознательном уровне.

(...) Памятник культуры должен кормить себя сам. Более того, он организует вокруг себя сервисную среду. В советское время семь процентов дохода от памятника культуры шло в наше министерство. Сегодня этого нет. Туризм стал частным, финансовая регуляция изменилась, они просто платят налоги в бюджет. Но ведь туристы приезжают в Петербург не потому, что это географическое место на Неве, а потому, что это уникальный город-памятник. И предпочитают останавливаться в гостинице "Европейская", а не "Прибалтийская".

Значит, торговые и сервисные структуры, созданные вокруг памятника истории и культуры, тоже должны работать на него, а не отбирать у него деньги. Сами по себе они никому не будут нужны. Все, что находится вокруг Большого театра, Мариинского, Эрмитажа, кормится во многом от них. Даже независимый, казалось бы, ЦУМ. Люди, которые приходят в Большой на час раньше, увеличивают в нем поток покупателей. Присутствие МХАТа в Камергерском переулке увеличивает поток гуляющих. Нет МХАТа — совсем другая ситуация. Туризм в Ясную Поляну или в Михайловское включает сервисное обслуживание, которое должно работать на памятник. Значит, надо найти верное законодательное решение, найти точную юридическую форму поддержки памятника. И, как показывает практика, это сегодня самое тяжелое.

Культура станет дороже цивилизации...Люди, как ни странно, будут платить все больше для того, чтобы побыть в историческом пространстве. С одной стороны, оно как некая машина времени. С другой — дает гарантию психологической стабильности, что тоже важно. Ведь культура в отличие от технологии решает не только проблему души человеческой, но и проблему национальной и даже биологической идентичности. Я имею в виду человека как существо, обладающее определенными биологическими ритмами, живущее в привычной среде. Что бы ни говорили, поездка на лошадях в Тульскую губернию биологически более сродни нам, нежели перелет через океан. Новые условия жизни меняют многое вокруг нас, но сами мы, к счастью, меняемся медленнее, чем окружающий нас мир. С одной стороны, мы всегда готовы к новизне и изменениям. С другой — биологически замкнуты в собственных циклах. Недаром зародыш в утробе матери проходит все земные биоциклы: от клетки до млекопитающего. И через это мы связаны со всей жизнью на земле. Гармония между технологическим обновлением и психобиологическим консерватизмом в человеке очень важна для его здоровья и даже жизни. Через культуру, связанную с прошлым, мы сохраняем психическую устойчивость нации.

(...) Что такое интеллигентность, культурность? Это способность человека сострадать другому человеку. Через боль в себе ощутить боль всего мира. Когда-то Горький написал о Гейне как о писателе, который пробудил в нем "зубную боль в сердце". Наверное, это и есть главное в культуре. Все прочее — подробности, я бы так сказал. Культура в отличие от цивилизации не делает человека счастливее, а жизнь его спокойнее. Она учит его понимать трагедию жизни. Но эта трагедия, как ни странно, оптимистическая. Она открыта к звездам. Вот для чего нужна культура и для чего стоит сегодня проводить реформы. Ничего у нас не получится, если мы не научим понимать людей, зачем в этой жизни вообще нужна культура. Она, извините за пафосное утверждение, сохраняет Россию. Вроде бы аксиома, но в жизни она оборачивается труднейшей теоремой, которую надо доказывать ежедневно. Особенно в министерстве культуры.

 2000 г.

 

Н.Я. Эйдельман

 

 О школа, школа!

 

Читаю лекцию в Новосибирском Академгородке о Пушкине и его времени.

Пришла записка: "Почему у нас нет Пушкиных?" Отвечаю, что Пушкин только один, что второй и третий — это уже не Пушкин... Не унимаются слушатели, шлют новую: "Не понимайте нас буквально, речь идет о мастерах такого же гениального масштаба: где они?" Снова отвечаю, что — де в будущем, возможно, кого-то из наших современников оценят куда выше, чем мы это сегодня делаем; что некоторые, например, Шостакович, уже при жизни получили высшие эпитеты...

Но снова: "Что же мешает появлению гениев?" А дело в том, что полчаса назад в лекции я перечислил подряд великих писателей, родившихся в России в течение тридцати без малого лет (1799 — 1828): Пушкин, Тютчев, Гоголь, Белинский, Герцен, Гончаров, Лермонтов, Тургенев, Некрасов, Достоевский, Щедрин, Лев Толстой (и это еще не все замечательные художники, родившиеся в этот период!). Затем я обратил внимание аудитории, что и в следующие десятилетия рождались великие, — но не столь интенсивно (Чехов в 1860-м); а затем, с конца XIX века, новая полоса длиною лет в 5: 1880 год — Блок и Андрей Белый, 1886 — Хлебников и Гумилев, 1889 — Ахматова, 1890 — Пастернак, 1890 — Мандельштам и Булгаков, 1892 — Цветаева, 1893 — Маяковский, 1894 — Тынянов и Бабель, 1895 — Зощенко и Есенин... Снова пропущены многие примечательные фамилии, но дело не в исчерпанности списка. Дело в том, чтобы объяснить такие активные полосы, исторические "зоны гениальности или талантливости".

И вот теперь в Новосибирске меня спрашивают, отчего у нас сейчас вроде бы не "та зона"...

ЗАДАЮТ ВОПРОС, какой некогда задавал сам автор, молодой учитель 93-й школы своему девятому классу: "Отчего в России в начале XIX века подряд народилось столько гениев?" Кто даст исчерпывающий или интересный ответ — тому поставлю 5, то есть три пятерки!

Ребятам только задай! Одни ответили, как полагается, что все дело в декабризме, освободительном движении, которые и породили великую литературу. — Да, разумеется, освободительная борьба — одна из причин, но всего лишь одна; во многих других странах тоже было сильное революционное, народное движение, но подобной литературы все же не появилось.

Кое - кто из отличников соображает, что в XV — XIX веках завершалось формирование русской нации, литературного языка (Карамзин, Пушкин).

 — И это верно, и эту причину присоединим; но мало, мало! Чего-то важного явно не хватает.

Тут последовали разные предложения, среди которых запомнилась идея, что в начале XIX века было, наверное, особое излучение на солнце, и это привело к удивительным генетическим последствиям.

5 баллов в тот день не получил никто, даже и учитель, которому и самому многое было неясно.

НО К МОМЕНТУ новосибирского разговора уже кое до чего додумался.

 — Великих писателей создает великий читатель. Занявшись после школы в различных архивах, почитав сотни писем и документов не только писательских, но и читательских, прихожу к выводу: в конце XV — первой половине XIX века число грамотных было в России, понятно, невелико, от трех до шести процентов населения, но и это число составляло пару миллионов читателей. То были в основном дворяне, частично разночинцы; читателей мало, но читатели особенные. Активную их часть составляли прекрасные молодые ребята, герои 1812 года, декабристы, лицеисты, разумные чиновники, толковые купцы и священники...

Мы обычно, подводя итоги того или иного периода, больше говорим о вещах, чем о людях; это понятно: легче представить прогресс количеством выплавляемого металла, урожаем, длиной дорог, наконец, числом университетов, гимназий, училищ, журналов, газет. Все это очень важно; но изо всех слагаемых не получить представления об историческом типе, о том хорошем, просвещенном читателе, который сложился в начале XIX века на четвертом-пятом поколении после реформ Петра. Меж тем именно этот слой, эти люди и есть один из главных результатов прогрессивного развития, мерило истории.

Но чем же были так хороши "лицейские, ермоловцы, поэты"?

Трудно перечислить все тонкие, часто не поддающиеся анализу нюансы, но вот — две заметные черты, отличающие тогдашних молодых людей от нынешних.

Во-первых, раннее развитие, несравненно более ранняя самостоятельная роль в политике, хозяйстве, жизни: семнадцати–восемнадцатилетний дворянин был, как правило, личностью, уже закончившей образование, самостоятельно действующей на военной и гражданской службе. Вспомним, что Пушкин и его сверстники, окончив лицей, в 17-18 лет уже получили военные и гражданские чины и вышли в жизнь; лицей был одновременно и школой, и вузом!

Название жюль-верновского романа "Пятнадцатилетний капитан" звучало бы куда менее эффектно для русского читателя начала XIX столетия: пятнадцати–семнадцатилетние поручики и капитаны в немалом количестве вступали в Париж в 1814 году. Генерал-майору Кутайсову, погибшему на Бородинском поле, было двадцать два года, имелось определенное количество двадцатипяти–тридцатилетних послов. "Россия молодая" — это пушкинское определение целой эпохи; тут, кстати, заметим, что и неграмотное большинство страны имело сходные понятия о зрелом возрасте: крестьяне, купцы нередко женили, выделяли детей на самостоятельное хозяйство по достижении ими пятнадцати–семнадцатилетнего возраста.

Итак, в то время когда наши современные дети досиживают на школьных партах, чтобы на много лет перейти на институтские скамьи, а затем и в тридцать лет именоваться еще молодыми специалистами (средний возраст современных писателей таков, что об этом нужно будет поговорить особо), в том же возрасте российские люди сто пятьдесят — двести лет назад были куда более "автономны".

Хорошо это или плохо? Разумеется, были примеры, когда молодость подводила; так, уже упомянутый генерал Кутайсов, вместо того чтобы распорядиться своими войсками, в начале Бородинской битвы горячо кинулся вперед, погиб и тем поставил подчиненных в очень трудное положение.

Однако отдельные случаи, "обличающие" молодость, перекрываются множеством доводов "за"; да, собственно, результаты говорят сами за себя: юные генералы, чиновники, дипломаты (разумеется, не без участия старших) обеспечили серию непрерывных успехов дворянской империи XV — XIX веков, это они штурмовали Измаил, переходили Альпы, осваивали Причерноморье, украшали новую столицу...

Молодость.

Вторая же особенность тех молодых современников Пушкина — умение сохранить в зрелые, самостоятельные годы юные, порой детские ощущения жизни, любопытство, жадность к неизведанному, умение задавать вопросы не только для того, чтобы поглядеть, как выкрутится отвечающий, нет! Им и в самом деле многое неясно, они и в самом деле покажутся кое-кому из детей и внуков чересчур юными, наивными.

Кстати, и старики в ту пору были особенные, весьма молодые (Суворов, князь Николай Андреевич Волконский); может быть, рано начиная, молодые люди и стареют по-особенному?

Короче говоря, именно такой аудитории, одновременно зрелой и наивной, деятельной и мечтательной, нужна была настоящая литература, настоящая словесность. И как тут было не появиться Пушкину, дар которого при других читателях, при других обстоятельствах, вероятно, проявился бы совсем иначе или вообще не пробился бы наружу...

Таким образом, если у нас нет Пушкиных, то главная причина в нас самих — мы, значит, не совсем та почва, из которой вырастают подобные дары. Мы виноваты!

 — Что же это, выходит, я виновата в том, что нового Пушкина нет? — спрашивает выпускница одной из чукотских школ, услыхав мои еретические рассуждения.

 — Да, и ты, и я, и мы все... Это не следует, конечно, понимать слишком буквально, но нужно помнить, что, думая о своей ответственности, о том, что следовало бы стать лучше, добрее, думая так, мы незримо, пусть на миллионную долю приближаем себя к великим читателям, а там уж великим писателям как не появиться!

 

(Знание – сила. 1996. № 3-4)

 

 

РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА

Аверинцев С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996.

Александров Д.Н. Основы ораторского мастерства, или В погоне за Цицероном. М., 2003.

Александров Д.Н. Риторика. М., 2004.

Анисимова Т.В., Гимпельсон Е.Г. Современная деловая риторика. М., 2002.

Аннушкин В.И. Риторика. Пермь, 1994.

Античные риторики. М., 1978.

Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1999.

Бахтин Н.М. Из жизни идей. Обнинск, 1995.

Безменова Н.А. Очерки по теории и истории риторики. М., 1991.

Бубер М. Я и Ты; Диалог // Два образа веры. М., 1995.

Вайскопф М. Писатель Сталин. — М., 2001.

Введенская Л.А., Павлова Л.Г. Деловая риторика. Ростов-на-Дону, 2001.

Введенская Л.А., Павлова Л.Г. Риторика и культура речи. Р-н-Д., 2003.

Веселов А.А. Основы риторики. М., 2003.

Виноградов В.В. Поэтика и риторика // О языке художественной прозы: Избр. тр. М., 1980.

Винокур Т.Г. Говорящий и слушающий. М., 1993. С. 39-90. 

Волков А.А. Основы русской риторики. М., 1996.

Гиндин С.И. Риторика и проблемы структуры текста // Общая риторика. М., 1986. С. 355-367.

Грайс П. Лингвистическая прагматика // Новое в зарубежной лингвистике, вып. XVI. М., 1985. С.219-227.

Граудина Л.К. О современной концепции отечественной риторики и культуре речи // Культура русской речи и эффективность общения. М., 1996. С. 152-176.

Граудина Л.К. и др. Русская риторика. М., 2001.

 Голуб И.Б. Основы риторики. М., 2003.

Далецкий Ч. Риторика. М., 2003.

Доценко Е.Л. Психология манипуляции: феномены, механизмы и защита”. СПб., 2003.

Душенко К.В. Зернистые мысли наших политиков. М., 2004.

Земская Е.А. Клише новояза и цитация в языке постсоветского общества // Вопросы языкознания. 1996. № 3.

Ивин А.А. Риторика: искусство убеждать. М., 2003.

Карнеги Д. Как вырабатывать уверенность в себе и влиять на людей, выступая публично. М., 1994.

Кони А.Ф. Красноречие судебное и политическое // Об ораторском искусстве. М., 1959. С. 155-161.

Кохтев Н.Н. Риторика. М., 1996.

Культура парламентской речи. М., 1994.

Ломоносов М.В. Краткое руководство к красноречию // Ломоносов М.В. ПСС. М.-Л., 1957, т.7.

Лотман Ю.М. Риторика // Риторика. 1995. №2.

Лотман Ю.М. Риторика — механизм смыслопорождения// Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек — текст — семиосфера — история. М., 1996. С. 46-73.

Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства. СПб. 1994.

Львов М. Основы теории речи. М., 2002.

Михальская А.К. Основы риторики: Мысль и слово. М., 1996.

Михальская А.К. Русский Сократ: Лекции по сравнительно-исторической риторике. М., 1996.

Михальская А.К. Педагогическая риторика: история и теория. М., 1998.

Мурашов А.А. Педагогическая риторика. М., 2001.

Мурашов А.А. Культура речи. М., 2003.

Новиков Л.А. Искусство слова. М., 1991.

Общая риторика // Под ред. Ж. Дюбуа. М., 1986.

Одинцов В.В. Речевые формы популяризации. М., 1982.

Одинцов В.В. Структура публичной речи. М., 1976.

Одинцов В.В. Стилистика текста. М., 1980.

Одинцов В.В. Лингвистические парадоксы.

Петров О.К. Риторика. М., 2004.

Поварнин С.И. Спор. О теории и практике спора. СПб, 1996.

Риторика и стиль: сб. ст.// Под ред. Ю.В. Рождественского. М., 1984.

Русский язык конца ХХ столетия (1985 — 1995). М., 1995.

Рождественский Ю.В. Современная риторика: Становление и проблемы. М., 1988.

Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность. М., 1994.

Сидорова М.Ю., Савельев В.С. Русский язык и культура речи: курс лекций. М., 2003.

Сергеич П. (П.С. Пороховщиков) П. Искусство речи на суде. Тула, 1998.

Солганик Г.Я. Стилистика русского языка, 10-11 кл. М., 1996.

Сопер П. Основы искусства речи. М., 1992.

Стернин И.А. Общение с мужчинами и женщинами. Воронеж, 2001.

Стернин И.А. Практическая риторика. М., 2003.

Суд присяжных в России: громкие уголовные процессы. Л., 1991.

Успенский Б.А. Поэтика композиции. М., 1970.

Хазагеров Т.Г., Ширина Л.С. Общая риторика: Курс лекций и Словарь риторических фигур. Ростов-на-Дону, 1994.

Хазагеров Г.Г., Корнилова Е.Е. Риторика для делового человека. М., 2001.

Ханин М. Риторика для детей и взрослых . СПб., 1997.

Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. М., 1972.

Чудинов А.П. Умение убеждать: Практическая риторика. Екатеринбург, 1996.

Чудинов А.П. Россия в метафорическом зеркале: когнитивное исследование политической метафоры (1991 — 2000). Екатеринбург, 2001.

Шопенгауэр А. Эристика , или искусство спорить // Шопенгауэр. А. Собр. соч. М., 1992. Т.3.

Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. СПб., 1998.

Юнина Е. А. Педагогическая риторика. Пермь, 1995.

Юнина Е.А., Сагач Г.М. Общая риторика. Пермь, 1992.