Я ухожу в синеющую даль...

Стихи шли произвольно, он даже вначале не понял, что читает вслух, и это были не чужие, кем-то придуманные, а его, четкие, горькие строки, им выстраданные. И он даже вначале забыл, что он не один, а еще тут совсем посторонний человек сидит рядом и слушает, слушает то, что творится на его душе; и поэтому, когда последняя строчка оборвалась, —

• Я ухожу... замолчал он, прикусив с силой нижнюю губу. Ему даже стало тошно, что он стоит и несет эту, как, наверное, показалось этой девчонке, чепуху.

• Сядь, посиди, — тихо позвала она. — Не надо так себя расстраивать, садись, садись, мы же слабых не любим, мы сильных любим, чтобы не страшно с таким человеком было. Но это хорошо, что ты добрый, я это почувствовала, правда. Я никогда не вру, даже если меня обижают. Ты, наверное, хорошим поэтом будешь, ты сердцем пишешь, а это хорошо, значит, не врешь. Сердце — оно не дает соврать, правда, это я знаю; а слабым не надо быть, тебя просто не поймут.

Сергей стоял и удивлялся: надо же — пташка, пташка, а что щебечет, словно она его насквозь видит, словно она его лет на несколько старше, ну не по возрасту — так по уму точно.

В окно вроде бы билась какая-то птица, почему-то именно в их окно. Но потом Сергей пригляделся: это била в окно ветка рябины, ветер разгулялся не на шутку.

• Кто там, — испугалась Верочка. — Кто там, Сережа?

Она встала с тахты, сама подошла к нему и прижалась.

• Ты не обидишься за это на меня, ты меня не посчитаешь глупой? Ты ж хороший, я это вижу, у меня глаз верный и сердцем чувствую, ты думаешь — я выпила и раскисла, а я на пол все вылила.

• Я видел, плохо пряталась.

• Ты видел и ничего не сказал?

• Ну и правильно, все это дурость. Я не уважаю, если девчонка пьет. А еще страшно не люблю почему-то, когда пьют пиво. Сядут в буфете и — наравне с мужиками, из кружек.

• А я люблю, — тихо призналась она, — ну знаешь, самую -самую малость. Нет, честное слово, я больше не буду, это я так, с девчонками раз пробовала. Я даже курить пробовала, но бросила, честное слово — сама бросила, ерунда все это, ведь правда?

• Ну ладно, ты иди, мне спать надо. Позови Мишку, где он там, пусть идет.

• А они меня не пустят, они в нашей комнате, наверное — заперлись. Меня, например, Оля предупредила, чтобы я не стучалась.

• Странно, — пробормотал Сергей, — какие-то фокусы, ничего умнее он не мог придумать?

• Да что вы, я вам не помешаю, я вот здесь, на тахте, в уголочке, а вы вон — на Мишиной кровати. Сейчас я вот этот плащ повешу на веревку, завешу шторки и можете включить свет. Если хотите — почитайте, — вдруг перешла на "вы" Вера. — Какой плащ тяжелый, это ваш? Только вы сейчас не смотрите на меня, мне нужно платье снять, сейчас я укроюсь, и тогда можете включить.

• Да нет, — отозвался Сергей, — спи, я и в темноте полежу, скоро утро.

Верочка лежала и дрожала и чуть слышно постукивала зубами, но не столько от холода, батареи работали вовсю, отопительный сезон начался, а сколько от пережитого за один вечер; ей почему-то стал близок этот, чужой для нее, взрослый

 

 

человек, у которого есть своя семья, а он бросил всех, пришел сюда. Но ведь он не уходит от нее, значит — она ему не противна, и ее не гонит, значит — не презирает. А его жалко, что с ним дальше будет?

• Ты что там стучишь, может, тебя одеялом укрыть, оно мне не нужно. Мне и так жарко. Или боишься? Да не бойся, я не страшный, я же не хам какой, успокойся, а Мишка точно по шее схлопочет за свои фокусы, мог и по-человечески объяснить.

• А я вам что, не нравлюсь? — тихо спросила, немного успокоившись, Верочка. — Я, наверное, некрасивая?

• Да что ты Верочка, ты еще какая красивая, таких красивых еще поискать.

• Вы это правда, не обманываете?

• Нет, это правда, я никогда не обманываю.

• Спасибо!

• Не за что.

• Нет, правда, мне так еще никто не говорил.

• Не я, так другой бы кто сказал.

• Правда, вы не врете?

• Правда, правда, спи!

• Ну что вы со мной, как с маленькой, я уже взрослая, у меня уже паспорт.

• Молодец!

• Что?

• Ну, что паспорт имеешь. Конечно, Верочка, ты взрослый самостоятельный человек.

Верочка осторожно встала с тахты, подошла к Сергею, а у него глаза были закрытые, и он уже отвечал машинально, не задумываясь, и осторожно поцеловала в губы и прошептала:

• Спасибо вам за хорошие слова.

В комнате было темно, лицо Верочки едва различимо, и от этого она казалась еще более привлекательной и неуловимо красивой.

• Только вы меня не отталкивайте, это я сама хочу, я взрослая, — и опять прикоснулась осторожно к его губам и уже дальше не отрывалась от его губ и водила руками по его волосам, приглаживая их, растопырив тонкие пальцы, словно редким гребешком.

— Только не уходи, я тебя прошу. Только не уходи. Ведь я же красивая? Правда?

"Да пошли они все куда подальше", — подумал Сергей о теще и тесте и крепко прижался губами к Вере.

Это была его ночь, и он уже не уходил, а убегал, убегал от себя, но бежать надо было долго — целую жизнь.

ПЕРВАЯ РОЛЬ

Анечка Шилова, студентка театрального института, недавно из-за пустяка разругалась с Мастером, у которого занималась первый год.

Мастер был добрым и мягким человеком, родом из деревни. И хотя давно уже не жил там, слыл ее знатоком и многие фильмы, которые он снимал, пользовались успехом. Тем самым как бы возвращал долг той самой малой родине, которая выкормила и подняла его на ноги.

Когда Анечка провалилась на экзаменах по истории, он, заприметив ее еще раньше, помог уладить этот щекотливый вопрос. Длинная коса, местный говор — все это пришлось ему по душе. "Истинно русская девушка", — отметил тогда он про себя. Она явно подходила на главную роль в его новом фильме. Но за год учебы Шилова резко изменилась. Намучившись с косой, из-за которой опаздывала на занятия, отрезала ее, строго следила за своей речью. И хотя это огорчало Мастера, он все еще видел в ней союзницу по многим вопросам и иногда получал от нее поддержку в спорах со студентами об истинном назначении актера в жизни. Но однажды в таком простом и наболевшем для него вопросе, как наряды и обряды русской деревни, она не поддержала его. "Нет, вы подумайте, — взволнованно говорил он студентам, — в клубе танцуют те же танцы, что и в столице, придерживаются той же моды. Уже не поют под гармошку и нет прежней "Матани", на которой по вечерам раскрывалась во всей красе душа русского человека. Где та деревня — исконная хранительница русских нарядов и обрядов? Вот, например, даже Анечка лишила себя такой прекрасной косы. А раньше, думаете, ей бы это позволили?" Тут Анечка не выдержала и вскочила с места. Почему именно она должна быть хранительницей нарядов и

обрядов? Довольно, помесила грязь в резиновых сапогах всю осень и весну. Она, например, хочет жить как все нормальные люди и играть в нормальных фильмах так, как ей нравится, и то, что ей нравится. Но только не тех Нюшек, которые с детства мечтают о коровниках и после школы с восторгом остаются в селе. Она лично за то, чтобы каждый попробовал себя в жизни. А тот, кто сидя на асфальте, страдает по деревенской жизни и думает угодить сельским труженикам балалаечными фильмами про развеселую деревенскую жизнь, пусть приедет да послушает, что про них говорят.

Получилось так, что Шилова осмеяла то, над чем Мастер долго и мучительно размышлял наедине с собой. И когда боль своего сердца вынес на всеобщий суд, та самая Шилова, простая деревенская девушка, не поддержала его. А ведь совсем недавно он подробно рассказывал ей о главной роли в его фильме. И что весь дальнейший успех фильма зависит только от нее.

"Только вы, Анечка, можете понять душу этой девушки. Она любит свою землю, носит длинную косу, одевает по выходным дням нарядный сарафан, сшитый ее руками. Она любит все истинно русское, и поэтому после средней школы ее не прельщает легковесная городская жизнь, она понимает, что все это временная и преходящая жизнь, и остается работать на ферме телятницей. А по вечерам, после любимой работы, она поет за околицей на берегу реки с подругами наши народные песни. И полюбит ее потом парень, тракторист совхоза, истинный богатырь, у меня есть такой на примете. Конечно, это примерная схема. Но вам не нужно будет перевоплощаться, что-то выдумывать в своей роли, вживаться в нее, для вас это все знакомо".

А теперь об ее участии в фильме Мастера не могло быть и речи. И тут, кстати, подвернулся парень с режиссерского факультета и предложил сыграть в дипломном фильме обманутую и покинутую молодую женщину. И хотя Анечка всей душой не переваривала обманутых и покинутых, она решила доказать Мастеру, что она способна на многое.

На остатки стипендии она купила симпатичного материала, сшила сама роскошное платье до пят, довольно просторное, впереди, повыше груди, в сборку.

286

"Итак, я готовлюсь стать матерью, — думала она над новой ролью, — и посмотрим, что из этого получится". Появись, конечно, в этом наряде в родной деревне, то она устала бы от объяснений, что да как, да кто он. В большом городе все гораздо проще.

Июньская жара была настолько устойчива в этом году, что Анечка чувствовала себя в таком платье прекрасно. На лицо она положила легкий грим, и оно стало слегка серым, навела под глазами тени, и теперь ни у кого не вызывало сомнений, что перед ними будущая мать. Девчата с ее курса так и ахнули.

Первым делом она доехала на троллейбусе до почтамта, чтобы дать домой телеграмму. В троллейбусе ей сразу же уступили место и пробили компостером билет. Она принимала знаки внимания окружающих, как должное, ей даже помогли сойти на остановке. Толпа не налетела, как раньше, на нее, не затерла, вливаясь в троллейбус, а расступилась и пропустила, хотя была напряжена до крайности.

На почтамте, несмотря на большую очередь, смогла быстро дать телеграмму матери: "Вышли бабушкину пенсию. Кричу караул". Эта телеграмма вызвала сочувствие у приемщицы, наверное, чуть постарше Анечки. Она внимательно всмотрелась в лицо Анечки, вздохнула и вежливо спросила:

• Вам какую, срочную или простую?

У Анечки денег было в обрез, и она, изображая волнение в голосе, уточнила.

• А какая разница?

• За полтора часа простая, за полчаса — срочная. У Вас есть там почтамт?

• Да, — печально ответила Анечка. — Я согласна на простую. — И отошла от окошка, не забыв поблагодарить очередь за оказанное ей внимание.

"Так, — думала она, — по идее, я должна устать, и поэтому нужно где-нибудь присесть и отдохнуть". Прошла на второй этаж, на переговорный пункт, и присела на свободный стул. Люди негромко переговаривались, ходили по залу, сидели, волновались, а Анечка наблюдала, загадывая, какой у кого характер. Вот эта женщина, которая сидит напротив Анечки с книгой в руках, явно неравнодушна к мужчине, ее соседу, уж очень подолгу на него смотрит.

"Нравится, наверное, — подумала Анечка, — одета так себе, сумочка простенькая из кожзаменителя, но держится прекрасно". И скопировала, как та сидит — спина слегка прикасается к спинке кресла, руки свободно лежат, прикрыв средним пальцем книгу. И почувствовала приятное успокоение в теле.

"Надо же, — усмехнулась Анечка, — нужно запомнить". И покосилась на соседа с левой стороны. Она страшно не любила смотреть на соседей с левой стороны. С правой еще терпела. Может, потому, что она левша и постоянно помнила, что держать левой рукой карандаш, авторучку, здороваться — все это некрасиво. А нужно быть нормальным человеком, как все, не выделяться и не быть посмешищем среди друзей, в классе, в жизни.

Сейчас Анечка понимала, что страхи ее родителей были напрасны, но отвращение к левой стороне осталось.

— Киев, кому Киев — третья кабина. Товарищ Кедров, ваш номер не отвечает, подойдите.

Сосед слева дернулся, подбежал к стойке, откуда объявили, и что-то доказывал минут пять, вытаскивая книжечку.

"Во, тип, и что возмущается, — подумала Анечка, — посиди да выслушай за день эту ораву, наверное, волосы дыбом поднимаются".

Кедров подбежал к креслу, пока его не заняли, и сел, зацепив локтем Анечку. Та поморщилась, но он словно и не заметил ее недовольства, а продолжал прислушиваться к объявлениям.

Анечке порядком все наскучило. Когда она не пошла сегодня на занятия, думала, что день пройдет интересно, и теперь пыталась придумать, где провести с пользой остаток времени.

Прошло полчаса, еще немножко, и мать будет в обмороке. Она впечатлительная и подумает бог весть что. Все страсти в голове прокрутит, но до единственного не додумается, что любимая доченька разучивает роль. И точно так поступила бы легкомысленная героиня, зашедшая в жизненный тупик.

Деньги, мать, конечно, вышлет и, если не сегодня, то завтра они будут лежать на телеграфе. Ну а подробности Анечка решила объяснить в письме.

К Шиловой кто-то обращался, но она расслабилась, закрыв глаза, и не сразу могла понять, что от нее хотят. Ах, это сосед заботу о ней проявляет, спрашивает, не плохо ли ей стало.

• Нет, это так, — ответила она, — минутная слабость, пройдет.

• В чем и дело, — заволновался Кедров, — тут такая духота, даже от вентиляторов толку нет. Один и тот же воздух с места на место гоняют. Моя вот тоже, когда первые месяцы ходила — то слабость, то головокружение. Вас не тошнит?

• Нет еще, спасибо. Вы внимательный человек, я вам благодарна. И если вам не трудно, то помогите спуститься по лестнице.

• Как же, как же, я только минуту.

Он взял на стойке телеграфный бланк, черкнул пару строк, отказался от переговоров. Помог Анечке спуститься вниз по ступенькам и вышел на улицу.

• Вы знаете, так уж совпало, мы так долго ждем ребенка. А нам все не везет. Ну, вы — женщина и должны понимать, не вам рассказывать. Ее недавно на сохранение в роддом положили, а у меня, как назло, сессия. И не могу дозвониться домой матери и узнать, что там с ней. Она у меня такая слабенькая.

• Ничего, все будет хорошо, — успокоила Анечка.

• Спасибо, вы, женщины, это как-то лучше чувствуете.

Анечка даже стала забывать, что она просто играет, и живо

пытается что-то объяснить ему, успокоить. Делилась каким-то опытом. И откуда что бралось? Если бы рядом была мама, она пришла бы в ужас.

Но Анечку трудно остановить. В любом случае она же не с луны свалилась, и в институте не одни лишь восемнадцатилетние учились.

• Ну, вы меня успокоили, — облегченно вздохнул Кедров, когда не устоял против очередных доводов о благополучных родах его жены. — Ну, спасибо, не знаю, чем отблагодарить. А то, понимаете... Как вас звать? А, Аня, да, Аннушка. Понимаете, Аннушка, не сплю. Вот честное слово, провалиться на этом месте, тут на экзамены силы укладываешь, а тут сон не идет. Ну и народ, несутся как угорелые, давайте в сторонку отойдем. А вообще-то, вы спешите?

Анечка, конечно, могла сказать, что она занята делами и что дома ее ждут, муж ждет. Но она придумала попроще.

19 Буряков В. В.

 

 

• Приезжала маленькому кое-что купить, так, по мелочам.

• Это хорошо, - обрадовался Кедров. — Вы знаете, я ведь тоже по магазинам ноги пообивал. Но все закупил. А вы, Аннушка, не боитесь, что вас кто-нибудь толкнет или обидит по дороге.

• Нет, я в пригороде живу, электрички часто ходят. Утром сюда, вечером назад.

Кедрова успокоило то, что никаким образом он постороннюю женщину не задерживает, и предложил попить газированной воды.

Но Анечка отказалась.

• Понимаете, Кедров, стаканы-то... через столько рук проходят.

Он согласился, и тогда ему в голову пришла еще одна идея. Ему почему-то стало жаль эту молоденькую, слишком молоденькую женщину. И куда же она, бедненькая, спешила. Или боялась не наживется? А, может, любовь такая? Где речь шла о любви — Кедров был бессилен.

Это чувство за десять лет семейной жизни повыветрилось. Осталось только яростное желание иметь детей и с ними утолить давнюю тоску о потомстве, что не зря он прокоптил небо, а ради них.

И предложил:

• Может, перекусим?

Зашли в ближайшую пельменную, перекусили, посидели. Анечка, правда, ограничила себя салатом и минеральной водой, хотя, откровенно говоря, есть хотелось, и она еле сдерживала себя перед тарелкой с пельменями. А парок так и гулял над ними, политыми сметаной.

• Бедные вы мученицы, — пожалел всех женщин сразу Кедров. — Вот смотрю на вас, и удивление берет. Какая же у вас сила воли и какой громадный запас энергии. Вот, знаете, что, например, вредно для будущего потомства, и вы терпите. А я так не могу. Понимаю, например, что нельзя вести грубо в семье, на работе, а порой веду. Вот почему так, не знаете, Анечка? Я тоже не знаю.

Анечка Шилова терпеливо выслушала его душевные излияния, а сама думала о Мастере: "А вот он бы понял, кто перед ним сидит. Или мужчины все одинаковые? Что-то говорит, говорит..."

Она уже и не слушала его. Захотелось быстрее добраться до общежития и рассказать девчонкам про ее первый день в новой роли, а вечером пойти с молодым режиссером в какой- нибудь театр, поговорить о его будущем фильме. Узнать, кто еще будет играть и пригласит ли он для большей весомости и верного успеха кого-либо из знаменитостей?

И она решила как-то отделаться от Кедрова, но ничего умного в голову не пришло, а они в это время стояли у входа в метро и, посмотрев на расклеенные на стене афиши, не подумав, предложила:

• На выставку не желаете?

Как бы ей хотелось, чтобы он не пожелал. Тем более, эту выставку художников из провинции терпеть не могла. Так, какое-то повторение друг друга.

• А что, идея, — обрадовался неожиданно Кедров. — Сколько бываю на сессии, все некогда и некогда. Какой-то замкнутый круг: работа, дом, сессия и опять по кругу. И знаете, как-то все некогда, все оправданно. И вот, наверное, Аннушка, интересы мои затухают, и чувствую: скоро совсем оглупеть можно. Конечно, столица, она и есть столица, можно время с пользой провести, но как — не знаю. Поэтому, если я вас не задерживаю, буду только благодарен.

Анечку стало злить, что он такой невнимательный и принимает ее за женщину, но не будешь же объяснять ему, что это ее учеба и что это посложнее его цифр, расчетов и чертежей, о которых он толковал минут пять назад. С другой стороны, еще начнет приставать со своими ухаживаниями, и согласилась.

В метро, а до выставки добраться другим путем — это значит терять время, повторилась та же надоевшая история: уступили место, перед ней расступились, а тех, кто стоял спиной и не замечал ее, Кедров толкал в плечо, объяснял. Перед ним извинялись. Какой-то кошмар. Анечка чуть не плакала. Да ну ее, эту роль.

Вот удерет от этого надоедливого Кедрова и откажется, ко всем чертям пошлет этого режиссера с его дурацкой ролью. Пусть хоть сам одевает это дурацкое платье и изображает покинутую и обманутую. Но потом взяла и успокоилась. Это так иногда бывало с ней. Вроде бы зайдет на ее душу громадная туча, заволокет все, и кажется, что жизнь такая серая и черная,

19

291

и ждет, что вот наступит какой-то срыв, взрыв, сверкнет молния, или произойдет что-то ужасное, непоправимое. И вдруг сильный ветер пронесет эти тучи прочь, выглянет солнышко, и опять все на своих местах, и на душе прекрасно. А, оказывается, все было просто. Прямо перед носом Анечки покачивалась в руке у высокого гражданина сумка, а из нее высунула свою голову собачка. Ее розовый язычок подрагивал, видно, от жары, и Анечка погладила ее по шерсти и успокоила:

• Сейчас тебя хозяин накормит и напоит, сейчас тебе будет хорошо.

Пока Кедров дотошно рассматривал каждую картину в выставочном зале, подходил с одной стороны, потом с другой, Анечка нырнула в кафе, которое примостилось в углу последнего зала. Больше терпеть она не могла — купила два пирожка с мясом, томатного сока и села подальше в угол за круглый столик. Еще не хватало, чтобы непрошенный провожатый все это видел.

Но тот уже минут пять крутился возле керамического теремка в три этажа и умилялся наивности и душевности народного умельца. Из окошка выглядывали пухленькие влюбленные и целовались. Стояли на балконе в обнимку, а под ними всевозможные слова о любви из старых песен.

За Кедровым, когда он вчитывался в очередную надпись, кто-то хмыкнул, он увидел представительного мужчину с вялым лицом, его заело.

• Чего хмыкаешь?

• Какая-то ерунда, еще не хватало здесь ковра с лебедями и кошечек расписных.

К их разговору прислушивались.

• Нет, товарищи, — возмутился Кедров, обращаясь к людям за помощью, — что этому типу не нравится в народном искусстве?

• Во-первых, поосторожней с типом, а во-вторых, мы еще выясним, кто такую гадость выставил в этом зале. Это явно халтура и до искусства ей далеко, здесь пахнет мещанством, и я этого не потерплю.

• А когда ты целый час таращил на голых баб глаза, почему не возмущался? Значит, что тебе нравится, — это искусство, а что тебе не нравится, — нужно запрещать?

Кедров доказывал свое, его уже пыталась сдернуть Анечка, но гражданин с вялым лицом — свое, преобразился и во гневе что-то черкал в книге отзывов. А теремок с влюбленными стоял крепко, и вокруг него уже толпились и пытались найти в нем то, что увидел Кедров.

— Так дело не пойдет, — отругала его Анечка. — Я же говорила, что художник, если у него нет подготовки, это не художник, и эта выставка неудачная. А вы скандал здесь устроили. Извините, я пошла, у меня скоро поезд.

Кедров погрустнел, извинился за несдержанность, сказал, что ему было весьма приятно провести с ней время, пожелал благополучия в ее делах, остановил первое такси и уехал.

Даже не повернулся, не помахал рукой, и Анечке стало обидно. Но вспомнила, что завтра придет перевод, и тогда она снова заживет, извинится перед Мастером за свою бестактность и пообещает исправиться, потому что в принципе Мастер не такой уж плохой человек.

Пусть видит в ней то, что хотел видеть.

"А странный какой-то этот Кедров, — подумала еще Анечка. — Неуравновешенный какой-то, грубый, поэтому его и не любят, все правильно".

И через час вошла в общежитие театрального института.

БЫВШАЯ ЖЕНА

Бедная, как она изовралась, как извертелась. Ей казалось, что она ухватилась за счастье. И попробуй вырви у нее это счастье, нового мужа. Да у нее сердце остановится, да неизвестно, что вообще может случиться. Только дура она, как и все бабы. Господи, да она же дитя со взрослыми морщинками на кругленькой мордашке.

Петров-то, конечно, ее берег, а с этим теперь — больница за больницей, те самые отделения, где короткие и привычные для нее операции — и все, и она свободна для новой любви. На его глазах это уже в третий раз, и хотя он уже с ней не жил больше полугода, ему это надоело, и он решил поговорить с этим гадом, ее новым мужем. Ну, конечно, ее новый муж был трезвенником, и, конечно же, ему с ним нужно было разговаривать на трезвую голову.

Но и Петров протрезвел недавно и навсегда. Он, в принципе, не из-за геройства какого-то бросил пить, а из-за того, что нервное потрясение все-таки случилось. Кто же не знает, что это такое, когда жена к трезвому смылась. А вообще — это неправильно, считал Петров: ну ты не пьешь, и что же, значит — сразу семью разрушать. Сволочь он, этот, конечно, ее муж, какой-то придурок: он думает — ох и кралю себе отхватил! Скорее всего, она тоже думает: ну и муженька я себе отхватила, что вы — трезвый, непьющий, герой всей страны, если зарплату домой приносит.

— Ну-ну, — зло бормочет Петров. — Он как раз тебе часть зарплаты на аборты и отчисляет, чтобы все нормально прошло. Конечно, я идиот, я, конечно, скотина, деньги пропивал, из дома выгонял, но ты у меня по больницам не шлялась, к мужику-врачу со своими болячками-глупостями не лезла.

Погода — дрянь, льют проливные дожди, домой идти неохота. Осень. Вся суматоха в Огаревке с битвами за урожай да посевными кампаниями отгремела. И вот когда ты, классный механизатор, уходишь чуть в сторону, — в очередь за вниманием к взволнованному и замученному начальству выстраиваются доярки, наступает их время требовать, чтобы привезли в магазин то простыни, то полотенца, то стиральные машины, без которых совсем руки отваливаются. Тогда становится очень грустно. А тут еще за жену, хотя и бывшую, обидно. Вот и бродит он взад-вперед по коротенькой деревенской улице, пытаясь привести мысли в порядок.

В душе он, конечно, музыкант — этот Петров, но кому это доложишь и как объяснишь, что если в душе есть хоть капля таланта, то очень трудно работать трактористом, да еще когда это не случайное увлечение, как, например, у его жены с этим недобитком. Нет, у Петрова тут более возвышенное. Вот тогда-то он и запил из-за душевных страданий своих, которые жена топориком тюк и отрубила, конечно же, условно. А если попроще хотите, то в душу плюнула. Она просто не понимала, не замечала его призвания стать музыкантом. И вот еще что Петров хорошо помнит: как она пальцем у виска покрутила, мол, дурак ты и есть дурак. Так вот просто сломала человека да каблучком на сердце надавила.

На Петрова лают собаки. Кое-где горят на столбах еще неразбитые лампочки, кто-то сопит в углу автобусной остановки: наверное, молодежь, целуются, и погода нипочем.

А вот жена Петрова не любила целоваться, зажмет свои губки и не даст по-настоящему нацеловаться, как учили его когда-то пэтэушные девчата. Петров идет и улыбается, вспоминает училищные годы в городе, где на механизатора учился, ох и девчата боевые были. Одна вот так вот усадила на скамеечку рядом и начала рассказывать ему, в общем-то, скромняге, который особо-то из дома не выходил по вечерам, как знакомиться с девушкой, как обнимать в первый день, во второй и третий... И получалось, что руки его должны быть с каждым днем смелее и смелее. Это же был новый мир для Петрова, и чего тут удивляться, даже если для кого-то это был пройденный этап. Был он тогда хорошеньким, чистым душой и телом.

И вот он гуляет, гуляет до тошноты и не один вечер. А те двое, что на остановке, все крепче и крепче обнимаются и только постанывает молоденькая, глупенькая девчонка, спешит жить побыстрее, вот и дух захватывает, вот и дрожит она, почувствовав в себе женщину. Подойти бы Петрову и объяснить этой девчонке, что все это глупости и ничего потом интересного не будет, что его жена была такая же нетерпеливая, а потом у нее к Петрову все отгорело, потухло. Дура она дура, ведь таких, как Петров, еще поискать, ведь он же золотой мужик, цену-то он себе знает. Вот так подойти бы к окну этого дома, где она с новеньким мужем развлекается, как бывало с ним, с Петровым, да трахнуть кирпичакой по башке обоим. Черт, и откуда он взялся, этот мужичок, в их деревне? Культработник, видите ли, просветлять умы приехал, культуру наводить в их домах, а сам-то с чего начал.

В темноте что-то белеет, и Петров, задумавшись, со всего маху зацепил за это белое ногой. Попрыгав немного для приличия на месте, он поднял обломок силикатного кирпича и подумал, что есть все-таки Бог на свете, это его работа: уж трахнуть им по башке, так от всей души.

Пробравшись через какой-то хлам со стороны огородов, выбрал окно, которое блеснуло вдруг стеклом то ли от появившейся луны, то ли от сигареты этого культурника, и швырнул со всей ненавистью в окно обломок. Стекло разбилось, но грохота от кирпича слышно не было. Тишина и все. Петрову стало страшно от того, что, возможно, попал в человека. Он побежал по закоулкам прямо к машинно-тракторной мастерской. Залез в кабину, но только не своего "Беларуса", а "Кировца", здесь все-таки попросторнее, можно ноги вытянуть по сиденьям.

Успокоился, задумался. Это так, какой золотой ни будь, и вроде бы думаешь, что все правильно сделал, ведь тебя обидели — ты и отомстил, а все одно — переживаешь. Вот такой характер был и у Петрова. Хороший, в обгцем-то, человек, хотя и с какими-то своими, как у всех, недостатками.

Когда кирпич залетел на кухню, бывшая жена Петрова отдыхала в соседней комнате и, естественно, как и новый муж, обалдела от такого подарка. Но мужа не пустила на кухню, потому что испугалась, а вдруг это Петров, и он из чего-нибудь еще выстрелит? Нет, не такая она дурочка, как Петров думает. Как была — без нижнего белья — так и вылезла от теплого мужа, прошвырнулась на кухню и долго там стояла, и плакала. Она уже вдоволь находилась к врачу на операции, и ей было жаль неродившихся мальчиков и девочек, и поняла лишний раз, что хоть и любит нового мужа и позволяет делать с собой, что ему взбредет в голову, а все-таки он ее не любит. А вот Петров, хоть и грязный с работы приходил, а порой и пьяный, все же он ее любил и не доводил семейную жизнь их до больницы. Он ее берег, и вот она лишний раз это поняла, когда в руке держала эту кирпичину, а потому не обращала внимания, что этот обломок все-таки мокрый и грязный, прижимала его к груди и постепенно замерзала. А ей было все равно и подумала, что навряд ли новый муж стал бы швырять кирпичи, если она ушла бы опять к Петрову. И ей стало еще обиднее за себя, за свою любовь к этому человеку. Но и назад шагать в свой дом к нелюбимому Петрову боязно было.

В спальне заждался взволнованный муж и крикнул:

— Ну скоро ты там?

Она, бережно сунув кирпич под кухонный стол, пошла к своему любимому.

Петров долго не мог уснуть в тракторе, ему было холодно, воняло соляркой, дизельным маслом, ветошью и немного пахло зерном: где-то, наверное, забилось под углом кабины еще

с уборки, когда хоть по ведерку, но прятали с расчетом на зиму для домашней живности.

"Запасливые люди", — подумал Петров и заснул. Снилось ему все необыкновенное и, конечно, цветное. Ему все всегда цветное снилось. Везет же хоть в этом людям.

Под утро неожиданно проснулся, холодрыга приличная, хоть кабина герметичная у "Кировца", да все равно дрянь, пропускает и пыль, и воздух холодный. Надо вылезать из кабины и вокруг трактора побегать, а может, даже вокруг мастерской. Стал Петров вылезать, дрожит. Чуть не навернулся, когда за подножку зацепился. Да как начал бегать вокруг мастерской, и странно, что его никто не окликнул, наверное, сторож дядя Коля спал, а может, и испугался. Бегает Петров, согревается, а сам думает: и что я тут бегаю, а почему бы домой не пойти. Чего мне бояться, что я — преступник какой. Ну кинул с дуру кирпичину, а кто докажет? Он же завернул обломок в обрывок бумаги и поэтому отпечатков на кирпиче не осталось.

"Эх, Петров, Петров", — думал он, — "ну и скотина же ты после этого". Голова-то протрезвела после сна и хорошей пробежки.

Наготовил кашу он поросятам, отнес, покормил, жрут, а что им — растут. Корову подоил, не впервой, поэтому и не трогает, а то ведь могла пару раз ногой по ведру долбануть. Это у него все от дурацкой жалости пошло: любил он жену. А она то ли не понимала, то ли придурялась: встанет случайно поутру, когда выспится, зайдет в сарай и удивленно смотрит:

— Толян, — говорит, — ты что не спишь?

А Петров смеется, что его так зовут, и радостно ему на душе, что жена не будет забитая деревенской работой и долго-долго сохранится. Ну она и наглела. Конечно — городская, а они там в городе известно какие, больше привычные в очередях стоять, чем своим горбом добывать. Ясно, со зла так думалось Петрову.

Толян, конечно, понимал, что балует жену, а если уже на- прямоту, то и подраспустил, такой вот глупый характер, но ему пересилить себя — это значит заживо похоронить себя. А заново родиться еще уметь надо, глядишь — не тем уродишься. Так лучше уж оставаться таким, какой есть. Когда один из прадедов сказал, что "каким народился, таким и помрешь", то в самую точку попал. Они люди мудрые были и добрые, когда их не трогали.

Толян, Толян, ему же говорили — кого ты берешь, нет, все сам знаю, понимаю, вот и допонимался, к городскому и ускакала. А сын вот у матери у ее воспитывался, у тещи, два года подряд. Хотел Толян забрать, а не отдают, на порог не пустили, даром, что жену любил и к работе всякой не допускал.

Петров думал, думал, а глядь — стоит его женушка бывшая на пороге и печально так смотрит на него и что-то держит за собой. Толян только-только по хозяйству управился, навоз вычищал, воскресенье было, и на работу не идти, а она — на пороге.

"Ого, — подумал Петров, — что это у нее за спиной, непонятно".

Точно: кирпич оказался тот самый, такой только даст по черепку — враз раскроит. М-да, незадача вышла. Ну что же, посадил он гостью за стол, молока в кружке большой предложил, не отказалась. Все бы ей Толян простил, если бы осталась. А чудная стала, потрепанная, под глазами синева, от недосыпания, наверное. И что бабы так любят от счастья своего бегать, или чужой кусок еще слаще? Черт их знает, что у них там в голове ворочается, сами-то, наверное, никак не разберутся; куда уж мужикам с их умом, когда водку бросают пить.

И вот смотрит Толян Петров на эту свою жену и говорит:

— Слушай, ну че ты пришла сюда с этим, аль сажать вздумала?

А он так подумал, потому что вначале из-за плеча этой бывшей ему показалась фуражка милицейская. Честное слово

• он чуть не сел, правда — не на что, до ближайшего стула

• два шага. Так что если бы свалился, то только на пол.

И почему-то в это время Толяну мысль нехорошая пришла. Вот так бывает, любит, любит человек, а потом приглядится и подумает: "Какого же я эту девку любил, или женщину?.." И Петров тоже, на что уж отчаюга, но когда увидел эту бывшую да еще милицейскую фуражку, которая ему привиделась, потому что грязная шторка с разводами синими торчала из-за ее спины, и вдруг возненавидел. И вот Толян подумал, а потом сказал:

• А пошла ты куда подальше, стерва поганая, ты бы еще милицию с собой привела.

Та заревела, бросила ему под ноги этот дурацкий обломок и пошла. Ну, Толян сразу-то не понял — что это, а когда одел очки, которые перед этим снял, потому что, когда сильно волновался, он снимал очки и клал их на стол, вот тогда и понял, что зря ее обидел.

• Вах, вах, вах, — по-ненашему запереживал Толян, а уже поздно: ее-то он оскорбил, о чем раньше бы и думать не смел. Конечно — дурак, хотя и трезвый, потому что пьяный хоть проспится, а дурак — никогда. И вот в таком положении Петров оказался, в дурацком.

"Ну, зараза", — выругался он, подошел к двери и сорвал шторку, на которую подумал, что это фуражка милиционера была, и стал ее топтать, а потом жалко ее стало. Нагрел воду, постирал ее, вода грязная-грязная стала. А тут еще управляющий пришлепал, говорит, давай, Толян, кроме тебя некому, ты человек все равно несемейный, надо кормов подвезти, а то тракторист заболел. Хотел Петров послать его куда подальше, но любил он коров еще с детства, вот и поехал.

Вот ездит он, ездит целый день, аж до темноты, и когда последнему теленку корм привез, сбросил у загона, и пошагал опять домой, а куда же еще, устал он. И думает, что оно же, конечно, неплохо, когда придешь домой, а дома и все готово, и поросята накормлены, а куда же без них в деревне, рыбой-то не наешься. Задержался, с мужиками потрепался, неохота в пустой дом заходить, а когда дверь открыл — а там опять пусто. Да, незадача, опять завертелось по новому кругу, заколдованному. Не нами придумано, не нам его и ломать.

"Да на черта же я тогда родился, — думал Толян, — когда я сам себе не хозяин и ошибки, что мои прадеды совершали, я опять повторю". У его дедов было такое дело, не все ладилось у них с женами, хотя и вожжами били за непослушание. Хороши деды были, умные, как отец рассказывал, а вот надо же, били. Толян Петров, конечно, тоже в них пошел чуть-чуть, а то чего же ему кирпичиной швыряться. Присел он на стул, ноги поставил в таз и давай думать да вспоминать, где же он не так с женой своей жил, может, чем обидел. Не мог он вспомнить.

Да неужели они кулаки любят, да чтоб жестоким быть? Да неужто же главное в семейно