Кремль в буран конца 1918 года

 

Как брошенный с пути снегам

Последней станцией в развалинах,

Как полем в полночь, в свист и гам,

Бредущий через силу в валяных,

 

Как пред концом в упадке сил

С тоски взывающий к метелице,

Чтоб вихрь души не угасил,

К поре, как тьмою все застелится.

 

Как схваченный за обшлага

Хохочущею вьюгой нарочный,

Ловящий кисти башлыка,

Здоровающеюся в наручнях.

 

А иногда! – А иногда,

Как пригнанный канатом накороть

Корабль, с гуденьем, прочь к грядам

Срывающийся чудом с якоря,

 

Последней ночью, несравним

Ни с чем, какой-то странный, пенный весь,

Он, кремль, в оснастке стольких зим,

На нынешней срывает ненависть.

 

И грандиозный, весь в былом,

Как визоньера дивинация,

Несется, грозный, напролом,

Сквозь неистекший в девятнадцатый.

 

Под сумерки к тебе в окно

Он всею медью звонниц ломится.

Боится, видно, – год мелькнет,–

Упустит и не познакомится.

 

Остаток дней, остаток вьюг,

Сужденных башням в восемнадцатом,

Бушует, прядает вокруг,

Видать – не наигрались насыто.

 

За морем этих непогод

Предвижу, как меня, разбитого,

Ненаступивший этот год

Возьмется сызнова воспитывать.

 

Январь 1919 года

 

Тот год! Как часто у окна

Нашептывал мне, старый: «Выкинься».

А этот, новый, все прогнал

Рождественскою сказкой Диккенса.

 

Вот шепчет мне: «Забудь, встряхнись!»

И с солнцем в градуснике тянется

Точь-в-точь, как тот дарил стрихнин

И падал в пузырек с цианистым.

 

Его зарей, его рукой,

Ленивым веяньем волос его

Почерпнут за окном покой

У птиц, у крыш, как у философов.

 

Ведь он пришел и лег лучом

С панелей, с снеговой повинности.

Он дерзок и разгорячен,

Он просит пить, шумит, не вынести.

 

Он вне себя. Он внес с собой

Дворовый шум и – делать нечего:

На свете нет тоски такой,

Которой снег бы не вылечивал.

 

117

 

Мне в сумерки ты все – пансионеркою,

Все школьницей. Зима. Закат лесничим

В лесу часов. Лежу и жду, чтоб смерклося,

И вот – айда! Аукаемся, кличем.

 

А ночь, а ночь! Да это ж ад, дом ужасов!

Проведай ты, тебя б сюда пригнало!

Она – твой шаг, твой брак, твое замужество,

И тяжелей дознаний трибунала.

 

Ты помнишь жизнь? Ты помнишь, стаей горлинок

Летели хлопья грудью против гула.

Их вихрь крутил, кутя, валясь прожорливо

С лотков на снег, их до панелей гнуло!

 

Перебегала ты! Ведь он подсовывал

Ковром под нас салазки и кристаллы!

Ведь жизнь, как кровь, до облака пунцового

Пожаром вьюги озарясь, хлестала!

 

Движенье помнишь? Помнишь время? Лавочниц?

Палатки? Давку? За разменом денег

Холодных, звонких, помнишь, помнишь давешних

Колоколов предпраздничных гуденье?

 

Увы, любовь! Да, это надо высказать!

Чем заменить тебя? Жирами? Бромом?

Как конский глаз, с подушек, жаркий, искоса

Гляжу, страшась бессонницы огромной.

 

Мне в сумерки ты будто все с экзамена,

Все – с выпуска. Чижи, мигрень, учебник.

Но по ночам! Как просят пить, как пламенны

Глаза капсюль и пузырьков лечебных!

 

1918-1919

 

 

Разрыв

 

118.

 

 

О ангел залгавшийся, сразу бы, сразу б,

И я б опоил тебя чистой печалью!

Но так – я не смею, но так – зуб за зуб!

О скорбь, зараженная ложью вначале,

О горе, о горе в проказе!

 

О ангел залгавшийся, – нет, не смертельно

Страданье, что сердце, что сердце в экземе!

Но что же ты душу болезнью нательной

Даришь на прощанье? Зачем же бесцельно

Целуешь, как капли дождя, и как время,

Смеясь, убиваешь, за всех, перед всеми!

 

119.

 

О стыд, ты в тягость мне! О совесть,

в этом раннем

Разрыве столько грез, настойчивых еще!

Когда бы, человек, – я был пустым собраньем

Висков и губ и глаз, ладоней, плеч и щек!

Тогда б по свисту строф, по крику их, по знаку,

По крепости тоски, по юности ее

Я б уступил им всем, я б их повел в атаку,

Я б штурмовал тебя, позорище мое!

 

120.

 

От тебя все мысли отвлеку

Не в гостях, не за вином, так на небе.

У хозяев, рядом, по звонку

Отопрут кому-нибудь когда-нибудь.

 

Вырвусь к ним, к бряцанью декабря.

Только дверь – и вот я! Коридор один.

«Вы оттуда? Что там говорят?

Что слыхать? Какие сплетни в городе?

 

Ошибается ль еще тоска?

Шепчет ли потом: «Казалось – вылитая».

Приготовясь футов с сорока

Разлететься восклицаньем: «Вы ли это?»

 

Пощадят ли площади меня?

Ах, когда б вы знали, как тоскуется,

Когда вас раз сто в теченьи дня

На ходу на сходствах ловит улица!»

 

121.

 

Помешай мне, попробуй. Приди, покусись потушить

Этот приступ печали, гремящей сегодня, как ртуть

в пустоте Торичелли.

Воспрети, помешательство, мне, – о приди, посягни!

Помешай мне шуметь о тебе! Не стыдись, мы одни.

О, туши ж, о, туши! Горячее!

 

122.

 

Заплети этот ливень, как волны, холодных локтей

И как лилий, атластных и властных бессильем ладоней!

Отбивай, ликованье! На волю! Лови их, – ведь в бешеной этой лапте –

Голошенье лесов, захлебнувшихся эхом охот в калидоне,

Где, как лань, обеспамятев, гнал аталанту к поляне актей,

Где любили бездонной лазурью, свистевшей в ушах

лошадей,

Целовались заливистым лаем погони

И ласкались раскатами рога и треском деревьев, копыт и когтей.

– о, на волю! На волю – как те!

 

123.

 

Разочаровалась? Ты думала – в мире нам

Расстаться за реквиемом лебединым?

В расчете на горе, зрачками расширенными,

В слезах, примеряла их непобедимость?

 

На мессе б со сводов посыпалась стенопись,

Потрясшись игрой на губах Себастьяна.

Но с нынешней ночи во всем моя ненависть

Растянутость видит, и жаль, что хлыста нет.

 

Впотьмах, моментально опомнясь, без медлящего

Раздумья, решила, что все перепашет.

Что – время. Что самоубийство ей не для чего.

Что даже и это есть шаг черепаший.

 

124.

 

Мой друг, мой нежный, о, точь-в-точь как ночью, в

перелете с Бергена на полюс,

Валящим снегом с ног гагар сносимый жаркий пух,

Клянусь, о нежный мой, клянусь, я не неволюсь,

Когда я говорю тебе – забудь, усни, мой друг.

 

Когда, как труп затертого до самых труб норвежца,

В веденьи зим, не движущих заиндевелых мачт,

Ношусь в сполохах глаз твоих шутливым – спи, утешься,

До свадьбы заживет, мой друг, угомонись, не плачь.

 

Когда совсем как север вне последних поселений,

Украдкой от арктических и неусыпных льдин,

Полночным куполом полощущий глаза слепых тюленей,

Я говорю – не три их, спи забудь: все вздор один.

 

 

125.

 

Мой стол не столь широк, чтоб грудью всею

Налечь на борт и локоть завести

За край тоски, за этот перешеек

Сквозь столько верст прорытого прости.

 

(Сейчас там ночь.) За душный свой затылок.

(и спать легли.) Под царства плеч твоих.

(и тушат свет.) Я б утром возвратил их.

Крыльцо б коснулось сонной ветвью их.

 

Не хлопьями! Руками крой! – Достанет!

О, десять пальцев муки, с бороздой

Крещенских звезд, как знаков опозданья

В пургу на север шедших поездов!

 

126.

 

Рояль дрожащий пену с губ оближет.

Тебя сорвет, подкосит этот бред.

Ты скажешь: – Милый! – Нет, – вскричу я, – нет!

При музыке? – Но можно ли быть ближе,

 

Чем в полутьме, аккорды, как дневник,

Меча в камин комплектами, погодно?

О пониманье дивное, кивни,

Кивни, и изумишься! – Ты свободна.

 

Я не держу. Иди, благотвори.

Ступай к другим. Уже написан Вертер,

А в наши дни и воздух пахнет смертью:

Открыть окно, что жилы отворить.

 

 

 

Я их мог позабыть

 

 

Клеветникам

 

О детство! Ковш душевной глуби!

О всех лесов абориген,

Корнями вросший в самолюбье,

Мой вдохновитель, мой регент!

 

Что слез по стеклам усыхало!

Что сохло ос и чайных роз!

Как часто угасавший хаос

Багровым папортником рос!

 

Что вдавленных сухих костяшек,

Помешанных клавиатур,

Бродячих, черных и грустящих,

Готовя месть за клевету!

 

Правдоподобье бед клевещет,

Соседство богачей,

Хозяйство за дверьми клевещет,

Веселый звон ключей.

 

Рукопожатье лжи клевещет,

Манишек аромат,

Изящество дареной вещи,

Клевещет хиромант.

 

Ничтожность возрастов клевещет.

О юные,– а нас?

О левые,– а нас, левейших,–

Румянясь и юнясь?

 

О солнце, слышишь? «Выручь денег».

Сосна, нам снится? «Напрягись».

О жизнь, нам имя вырожденье,

Тебе и смыслу вопреки.

 

Дункан седых догадок – помощь!

О смута сонмищ в отпусках,

О боже, боже, может, вспомнишь,

Почем нас людям отпускал?

 

1917

 

128.

 

Я их мог позабыть? Про родню,

Про моря? Приласкаться к плацкарте?

И за оргию чувств – в западню?

С ураганом – к ордалиям партий?

 

За окошко, в купе, к погребцу?

Где-то слезть? Что-то снять? Поселиться?

Я горжусь этой мукой. Рубцуй!

По когтям узнаю тебя, львица.

 

Про родню, про моря. Про абсурд

Прозябанья, подобного каре.

Так не мстят каторжанам. – Рубцуй!

О, не вы, это я – пролетарий!

 

Это правда. Я пал. О, секи!

Я упал в самомнении зверя.

Я унизил себя до неверья.

Я унизил тебя до тоски.

 

1917

 

129.

 

Так начинают. Года в два

От мамки рвутся в тьму мелодий,

Щебечут, свищут, – а слова

Являются о третьем годе.

 

Так начинают понимать.

И в шуме пущенной турбины

Мерещится, что мать – не мать,

Что ты – не ты, что дом – чужбина.

 

Что делать страшной красоте

Присевшей на скамью сирени,

Когда и впрямь не красть детей?

Так возникают подозренья.

 

Так зреют страхи. Как он даст

Звезде превысить досяганье,

Когда он Фауст, когда фантаст?

Так начинаются цыгане.

 

Так открываются, паря

Поверх плетней, где быть домам бы,

Внезапные, как вздох, моря.

Так будут начинаться ямбы.

 

Так ночи летние, ничком

Упав в овсы с мольбой: исполнься,

Грозят заре твоим зрачком.

Так затевают ссоры с солнцем.

 

Так начинают жить стихом.

 

1921

 

130.

 

 

Нас мало. Нас, может быть, трое

Донецких, горючих и адских

Под серой бегущей корою

Дождей, облаков и солдатских

Советов, стихов и дискуссий

О транспорте и об искусстве.

 

Мы были людьми. Мы эпохи.

Нас сбило и мчит в караване,

Как тундру, под тендера вздохи

И поршней и шпал порыванье.

Слетимся, ворвемся и тронем,

Закружимся вихрем вороньим

 

И – мимо! Вы поздно поймете.

Так, утром ударивши в ворох

Соломы, – с момент на намете–

След ветра живет в разговорах

Идущего бурно собранья

Деревьев над кровельной дранью.

 

1921

 

131.

 

 

Косых картин, летящих ливмя

С шоссе, задувшего свечу,

С крюков и стен срываться к рифме

И падать в такт не отучу.

 

Что в том, что на вселенной – маска?

Что в том, что нет таких широт,

Которым на зиму замазкой

Зажать не вызвались бы рот?

 

Но вещи рвут с себя личину,

Теряют власть, роняют честь,

Когда у них есть петь причина,

Когда для ливня повод есть.

 

Нескучный сад

 

Нескучный

 

 

Как всякий факт на всяком бланке,

Так все дознанья хорош

О вакханалиях изнанки

Нескучного любой души.

 

Он тоже – сад. В нем тоже – скучен

Набор уставших цвесть пород.

Он тоже, как сад,– нескучен

От набережной до ворот.

 

И, окуная парк за старой

Беседкою в заглохший пруд,

Похож и он на тень гитары,

С которой, тешась, струны рвут.

 

1917

 

133.

 

Достатком, а там и пирами

И мебелью стиля жакоб

Иссушат, убьют темперамент,

Гудевший, как ветвь жуком.

 

Он сыплет искры с зубьев,

Когда, сгребя их в ком,

Ты бесов самолюбья

Терзаешь гребешком.

 

В осанке твоей: «С кой стати?»,

Любовь, а в губах у тебя

Насмешливое: «Оставьте,

Вы хуже малых ребят».

 

О свежесть, о капля смарагда

В упившихся ливнем кистях,

О сонный начес беспорядка,

О дивный, божий пустяк!

 

1917

 

Орешник

 

 

Орешник тебя отрешает от дня,

И мшистые солнца ложатся с опушки

То решкой на плотное тленье пня,

То мутно-зеленым орлом на лягушку.

 

Кусты обгоняют тебя, и пока

С родимою чащей сроднишься с отвычки,

Она уж безбрежна: ряды кругляка,

И роща редеет, и птичка как гичка,

И песня как пена, и наперерез,

Лазурь забирая, нырком, душегубкой

И мимо... И долго безмолвствует лес,

Следя с облаков за пронесшейся шлюпкой.

 

О место свиданья малины с грозой,

Где, в тучи рогами лишайника тычясь,

Горят, одуряя наш мозг молодой,

Лиловые топи угасших язычеств!

 

1917

 

В лесу

 

 

Луга мутило жаром лиловатым,

В лесу клубился кафедральный мрак.

Что оставалось в мире целовать им?

Он весь был их, как воск на пальцах мяк.

 

Есть сон такой, не спишь, а только снится,

Что жаждешь сна; что дремлет человек,

Которому сквозь сон палят ресницы

Два черных солнца, бьющих из под век.

 

Текли лучи. Текли жуки с отливом.

Стекло стрекоз сновало по щекам.

Был полон лес мерцаньем кропотливым,

Как под щипцами у часовщика.

 

Казалось, он уснул под стук цифири,

Меж тем как выше, в терпком янтаре,

Испытаннейшие часы в эфире

Переставляют, сверив по жаре.

 

Их переводят, сотрясают иглы

И сеют тень, и мают, и сверлят

Мачтовый мрак, который ввысь воздвигло,

В истому дня, на синий циферблат.

 

Казалось, древность счастья облетает.

Казалось, лес закатом снов объят.

Счастливые часов не наблюдают,

Но те, вдвоем, казалось, только спят.

 

1917

 

 

Спасское

 

 

Незабвенный сентябрь осыпается в Спасском.

Не сегодня ли с дачи съезжать вам пора?

За плетнем перекликнулось эхо с подпаском

И в лесу различило удар топора.

 

Этой ночью за парком знобило трясину.

Только солнце взошло, и опять наутек.

Колокольчик не пьет костоломных росинок.

На березах несмытый лиловый отек.

 

Лес хандрит. И ему захотелось на отдых,

Под снега, в непробудную спячку берлог.

Да и то, меж стволов, в почерневших обводах

Парк зияет в столбцах, как сплошной некролог.

 

Березняк престал ли линять и пятнаться,

Водянистую сень потуплять и редеть?

Этот ропщет еще, и опять вам пятнадцать

И опять, о дитя, о, куда нам их деть?

 

Их так много уже, что не все ж куролесить.

Их что птиц по кустам, что грибов за межой.

Ими свой кругозор уж случалось завесить,

Их туманом случалось застлать и чужой.

 

В ночь кончины от тифа сгорающий комик

Слышит гул: гомерический хохот райка.

Нынче в Спасском с дороги бревенчатый домик

Видит, галлюцинируя, та же тоска.

 

1918

 

Да будет

 

Рассвет расколыхнет свечу,

Зажжет и пустит в цель стрижа.

Напоминанием влечу:

Да будет так же жизнь свежа!

 

Заря, как выстрел в темноту.

Бабах! И тухнет на лету

Пожар ружейного пыжа.

Да будет так же жизнь свежа.

 

Еще снаружи ветерок,

Что ночью жался к нам, дрожа.

Зарей шел дождь, и он продрог.

Да будет так же жизнь свежа.

 

Он поразительно смешон!

Зачем совался в сторожа?

Он видел, вход не разрешен.

Да будет так же жизнь свежа.

 

Повелевай, пока на взмах

Платка пока ты госпожа,

Пока покамест мы впотьмах,

Покамест не угас пожар.

 

1919

 

Зимнее утро

(пять стихотворений)

 

<1>

 

Воздух седенькими складками падает.

Снег припоминает мельком, мельком:

Спатки называлось, шепотом и патокою

День позападал за колыбельку.

 

Выйдешь и мурашки разбегаются, и ежится

Кожица, бывало, сумки, дети,

Улица в бесшумные складки ложится

Серой рыболовной сети.

 

Все бывало, складывают: сказку о лисице,

Рыбу пошвырявшей с возу,

Дерево, сарай и варежки, и спицы,

Зимний изумленный воздух.

 

А потом поздней, под чижиком, пред цветиками

Не сложеньем, что ли, с воли

Дуло и мело, не ей, не арифметикой ли

Подирало столик в школе?

 

Зуб, бывало, ноет: мажут его, лечат его,

В докторском глазу ж безумье

Сумок и снежков, линованное, клетчатое,

С сонными каракулями в сумме.

 

Та же нынче сказка, зимняя, мурлыкина,

На бегу шурша метелью по газете,

За барашек грив и тротуаров выкинулась

Серой рыболовной сетью.

 

Ватная, примерзлая и байковая, фортковая

Та же жуть берез безгнездых

Гарусную ночь чем свет за чаем свертывает,

Зимний изумленный воздух.

 

1918

 

<2>

 

Как не в своем рассудке,

Как дети ослушанья,

Облизываясь, сутки

Шутя мы осушали.

 

Иной, не отрываясь

От судорог страницы

До утренних трамваев,

Грозил заре допиться.

 

Раскидывая хлопко

Снежок, бывало, чижик

Шумит: какою пробкой

Такую рожу выжег?

 

И день вставал, оплеснясь,

В помойной жаркой яме,

В кругах пожарных лестниц,

Ушибленный дровами.

 

1919

 

<3>

 

Я не знаю, что тошней:

Рушащийся лист с конюшни

Или то, что все в кашне,

Все в снегу и все в минувшем.

 

Пентюх и головотяп,

Там, меж листьев, меж домов там

Машет галкою октябрь

По каракулевым кофтам.

 

Треск ветвей ни дать, ни взять

Сушек с запахом рогожи.

Не растряс бы вихрь связать,

Упадут, стуча, похоже.

 

Упадут в морозный прах,

Ах, похоже, спозаранок

Вихрь берется трясть впотьмах

Тминной вязкою баранок.

 

1919

 

<4>

 

Ну, и надо ж было, тужась,

Каркнуть и взлететь в хаос,

Чтоб сложить октябрьский ужас

Парой крыльев на киоск.

 

И поднять содом со шпилей

Над живой рекой голов,

Где и ты, вуаль зашпилив,

Шляпу шпилькой заколов,

 

Где и ты, моя забота,

Котик лайкой застегнув,

Темной рысью в серых ботах

Машешь муфтой в море муфт.

 

1919

 

<5>

 

Между прочим, все вы, чтицы,

Лгать охотницы, а лгать

У оконницы учиться,

Вот и вся вам недолга.

 

Тоже блещет, как баллада,

Дивной влагой; тоже льет

Слезы; тоже мечет взгляды

Мимо, словом, тот же лед.

 

Тоже, вне правдоподобья,

Ширит, рвет ее зрачок,

Птичью церковь на сугробе,

Отдаленный конский чок.

 

И Чайковский на афише

Патетично, как и вас,

Может потрясти, и к крыше,

В вихорь театральных касс.

 

1919

 

Весна

 

(пять стихотворений)

 

<1>

 

Весна, я с улицы, где тополь удивлен,

Где даль пугается, где дом упасть боится,

Где воздух синь, как узелок с бельем

У выписавшегося из больницы.

 

Где вечер пуст, как прерванный рассказ,

Оставленный звездой без продолженья

К недоуменью тысяч шумных глаз,

Бездонных и лишенных выраженья.

 

1918

 

<2>

 

Пара форточных петелек,

Февраля отголоски.

Пить, пока не заметили,

Пить вискам и прическе!

 

Гул ворвался, как шомпол.

О холодный, сначала бы!

Бурный друг мой, о чем бы?

Воздух воли и жалобы?

 

Что за смысл в этом пойле?

Боже, кем это мелются,

Языком ли, душой ли,

Этот плеск, эти прелести?

 

Кто ты, март? Закипал же

Даже лед, и обуглятся,

Раскатясь, экипажи

По свихнувшийся улице!

 

Научи, как ворочать

Языком, чтоб растрогались,

Как тобой, этой ночью

Эти дрожки и щеголи.

 

1919

 

<3>

 

Воздух дождиком частым сечется.

Поседев, шелудивеет лед.

Ждешь: вот-вот горизонт и очнется

И начнется. И гул пойдет.

 

Как всегда, расстегнув на распашку

Пальтецо и кашне на груди,

Пред собой он погонит неспавших,

Очумелых птиц впереди.

 

Он зайдет и к тебе и, развинчен,

Станет свечный натек колупать,

И зевнет, и припомнит, что нынче

Можно снять с гиацинтов колпак.

 

И шальной, шевелюру ероша,

В замешательстве смысл темня,

Ошарашит тебя нехорошей,

Глупой сказкой своей про меня.

 

1918

 

 

<4>

 

Закрой глаза. В наиглушайшюм органе

На тридцать верст забывшихся пространств

Стоят в парах и каплют храп и хорканье,

Смех, лепет, плач, беспамятство и транс.

 

Им, как и мне, невмочь с весною свыкнуться,

Не в первый раз стараюсь, не привык.

Сейчас по чащам мне и этим мыканцам

Подносит чашу дыма паровик.

 

Давно ль под сенью орденских капитулов,

Служивших в полном облаченьи хвой,

Мирянин-март украдкою пропитывал

Тропинки парка терпкой синевой?

 

Его грехи на мне под старость скажутся,

Бродивших верб откупоривши штоф,

Он уходил с утра под прутья саженцев,

В пруды с угаром тонущих кустов.

 

В вечерний час переставала двигаться

Жемчужных луж и речек акварель,

И у дверей показывались выходцы

Из первых игр и первых букварей.

 

1921

 

<5>

 

Чирикали птицы и были искренни.

Сияло солнце на лаке карет.

С точильного камня не сыпались искры.

А сыпались гасли, в лучах сгорев.

 

В раскрытые окна на их рукоделье

Садились, как голуби, облака.

Они замечали: с воды похудели

Заборы заметно, кресты слегка.

 

Чирикали птицы. Из школы на улицу,

На тумбы ложилось, хлынув волной,

Немолчное пенье и щелканье шпулек,

Мелькали косички и цокал челнок.

 

Не сыпались искры, а сыпались гасли.

Был день расточителен; над школой свежей

Неслись облака, и точильщик был счастлив,

Что столько на свете у женщин ножей.

 

<1922>

 

Сон в летнюю ночь

 

(пять стихотворений)

 

<1>

 

Крупный разговор. Еще не запирали,

Вдруг как: моментально вон отсюда!

Сбитая прическа, туча препирательств,

И сплошной поток Шопеновских этюдов.

 

Вряд ли, гений, ты распределяешь кету

В белом доме против кооператива,

Что хвосты луны стоят до края света

Чередой ночных садов без перерыва.

 

1918

 

<2>

 

Все утро с девяти до двух

Из сада шел томящий дух

Озона, змей и розмарина,

И олеандры разморило.

 

Синеет белый мезонин.

На мызе сон, кругом безлюдье.

Седой малинник, а за ним

Лиловый грунт его прелюдий.

 

Кому ужонок прошипел?

Кому прощально машет розан?

Опять депешею Шопен

К балладе страждущей отозван.

 

Когда ее не излечить,

Все лето будет в дифтерите.

Сейчас ли, черные ключи,

Иль позже кровь нам отворить ей?

 

Прикосновение руки

И полвселенной в изоляции,

И там плантации пылятся

И душно дышат табаки.

 

1918

 

<3>

 

Пианисту понятно шнырянье ветошниц

С косыми крюками обвалов в плечах.

Одно прозябанье корзины и крошни

И крышки раскрытых роялей влачат.

 

По стройкам таскавшись с толпою тряпичниц

И клад этот где-то на свалках сыскав,

Он вешает облако бури кирпичной,

Как робу на вешалку на лето в шкаф.

 

И тянется, как за походною флягой,

Военную карту грозы расстелив,

К роялю, обычно обильному влагой

Огромного душного лета столиц.

 

Когда, подоспевши совсем незаметно,

Сгорая от жажды, гроза четырьмя

Прыжками бросается к бочкам с цементом,

Дрожащими лапами ливня гремя.

 

1921

 

<4>

 

Я вишу на пере у творца

Крупной каплей лилового лоска.

 

Под домами загадки канав.

Шибко воздух ли соткой и коксом

По вокзалам дышал и зажегся,

Но едва лишь зарю доконав,

Снова розова ночь, как она,

И забор поражен парадоксом.

 

И бормочет: прерви до утра

Этих сохлых белил колебанье.

Грунт убит и червив до нутра,

Эхо чутко, как шар в кегельбане.

 

Вешний ветер, шевьот и грязца,

И гвоздильных застав отголоски,

И на утренней терке торца

От зари, как от хренной полоски,

Проступают отчетливо слезки.

 

Я креплюсь на пере у творца

Терпкой каплей густого свинца.

 

1922

 

 

 

<5>

 

Пей и пиши, непрерывным патрулем

Ламп керосиновых подкарауленный

С улиц, гуляющих под руку в июле

С кружкою пива, тобою пригубленной.

 

Зеленоглазая жажда гигантов!

Тополь столы осыпает пикулями,

Шпанкой, шиповником тише, не гамьте!

Шепчут и шепчут пивца загогулины.

 

Бурная кружка с трехгорным Рембрандтом!

Спертость предгрозья тебя не испортила.

Ночью быть буре. Виденья, обратно!

Память, труби отступленье к портерной!

 

Век мой безумный, когда образумлю

Темп потемнелый былого бездонного!

Глуби мазурских озер не раздуют

В сон погруженных горнистов Самсонова.

 

После в Москве мотоцикл тараторил,

Громкий до звезд, как второе пришествие.

Это был мор. Это был мораторий

Страшных судов, не съезжавшихся к сессии.

 

1922

 

Поэзия

 

 

Поэзия, я буду клясться

Тобой, и кончу, прохрипев:

Ты не осанка сладкогласца,

Ты лето с местом в третьем классе,

Ты пригород, а не припев.

 

Ты душная, как май, ямская,

Шевардина ночной редут,

Где тучи стоны испускают

И врозь по роспуске идут.

 

И в рельсовом витье двояся,

Предместье, а не перепев

Ползут с вокзалов восвояси

Не с песней, а оторопев.

 

Отростки ливня грязнут в гроздьях

И долго, долго до зари

Кропают с кровель свой акростих,

Пуская в рифму пузыри.

 

Поэзия, когда под краном

Пустой, как цинк ведра, трюизм,

То и тогда струя сохранна,

Тетрадь подставлена, струись!

 

1922

 

Два письма

 

<1>

 

Любимая, безотлагательно,

Не дав заре с пути рассеяться,

Ответь чем свет с его подателем

О ходе твоего процесса.

 

И если это только мыслимо,

Поторопи зарю, а лень ей,

Воспользуйся при этом высланным

Курьером умоисступленья.

 

Дождь, верно, первым выйдет из лесу

И выспросит, где тор, где топко.

Другой ему вдогонку вызвался,

И это под его диктовку.

 

Наверно, бурю безрассудств его

Сдадут деревья в руки из рук,

Моя ж рука давно отсутствует:

Под ней жилой кирпичный призрак.

 

Я не бывал на тех урочищах,

Она ж ведет себя, как прадед,

И знаменьем сложась пророчащим

Тот дом по голой кровле гладит.

 

1921

 

<2>

 

На днях, в тот миг, как в ворох корпии

Был дом под Костромой искромсан,

Удар того же грома копию

Мне свел с каких-то незнакомцев.

 

Он свел ее с их губ, с их лацканов,

С их туловищ и туалетов,

В их лицах было что-то адское,

Их цвет был светло-фиолетов.

 

Он свел ее с их губ и лацканов,

С их блюдечек и физиономий,

Но сделав их на миг мулатскими,

Не сделал ни на миг знакомей.

 

В ту ночь я жил в Москве и в частности

Не ждал известий от бесценной,

Когда порыв зарниц негаснущих

Прибил к стене мне эту сцену.

 

1921

 

Осень

 

(пять стихотворений)

 

<1>

 

С тех дней стал над недрами парка сдвигаться

Суровый, листву леденивший октябрь.

Зарями ковался конец навигации,

Спирало гортань, и ломило в локтях.

 

Не стало туманов. Забыли про пасмурность.

Часами смеркалось. Сквозь все вечера

Открылся, в жару, в лихорадке и насморке,

Больной горизонт и дворы озирал.

 

И стынула кровь. Но, казалось, не стынут

Пруды, и, казалось, с последних погод

Не движутся дни, и, казалося, вынут

Из мира прозрачный, как звук, небосвод.

 

И стало видать так далеко, так трудно

Дышать, и так больно глядеть, и такой

Покой разлился, и настолько безлюдный,

Настолько беспамятно звонкий покой!

 

1916

 

<2>

 

Потели стекла двери на балкон.

Их заслонял заметно-зимний фикус.

Сиял графин. С недопитым глотком

Вставали вы, веселая навыказ,

 

Смеркалась даль, спокойная на вид,

И дуло в щели, праведница ликом,

И день сгорал, давно остановив

Часы и кровь, в мучительно великом

Просторе долго, без конца горев

На остриях скворешниц и дерев,

В осколках тонких ледяных пластинок,

По пустырям и на ковре в гостиной.

 

1916

 

<3>

 

Но им суждено было выцвесть,

И на лете налет фиолетовый,

И у туч, громогласных до этого,

Фистула и надтреснутый присвист.

 

Облака над заплаканным флоксом,

Обволакивав даль, перетрафили.

Цветники, как холодные кафели.

Город кашляет школой и коксом.

 

Редко брызжет восток бирюзою.

Парников изразцы, словно в заморозки,

Застывают, и ясен, как мрамор,

Воздух рощ и как зов, беспризорен.

 

Я скажу до свиданья стихам, моя мания,

Я назначил вам встречу со мною в романе.

Как всегда, далеки от пародий,

Мы окажемся рядом в природе.

 

1917

 

<4>

 

Весна была просто тобой,

И лето с грехом пополам.

Но осень, но этот позор голубой

Обоев, и войлок, и хлам!

 

Разбитую клячу ведут на махан,

И ноздри с коротким дыханьем

Заслушались мокрой ромашки и мха,

А то и конины в духане.

 

В прозрачность заплаканных дней целиком

Губами и глаз полыханьем

Впиваешься, как в помутнелый флакон

С невыдохшимися духами.

 

Не спорить, а спать. Не оспаривать,

А спать. Не распахивать наспех

Окна, где в беспамятных заревах

Июль, разгораясь, как яспис,

Расплавливал стекла и спаривал

Тех самых пунцовых стрекоз,

Которые нынче на брачных

Брусах мертвей и прозрачней

Осыпавшихся папирос.

 

Как в сумерки сонно и зябко

Окошко! Сухой купорос.

На донышке склянки козявка

И гильзы задохшихся ос.

 

Как с севера дует! Как щупло

Нахохлилась стужа! О вихрь,

Общупай все глуби и дупла,

Найди мою песню в живых!

 

1917

 

<5>

 

Здесь прошелся загадки таинственный ноготь.

А пока не разбудят, любимую трогать

Так, как мне, не дано никому.

 

Как я трогал тебя! Даже губ моих медью

Трогал так, как трагедией трогают зал.

Поцелуй был, как лето. Он медлил и медлил,

Лишь потом разражалась гроза.

 

Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья.

Звезды долго горлом текут в пищевод,

Соловьи же заводят глаза с содроганьем,

Осушая по капле ночной небосвод.

 

1918

 

 

 

Стихи разных лет

1918 – 1931