Поэзия Бориса Пастернака 7 страница

В Замостьи, и прочая(в полночь забредший

Гость от меня отшатнулся назад).

 

Послушай, в посаде, куда ни одна

Нога не ступала, одни душегубы,

Твой вестник – осиновый лист, он безгубый,

Безгласен, как призрак, белей полотна!

 

Метался, стучался во все ворота,

Кругом озирался, смерчом с мостовой...

– Не тот это город, и полночь не та,

И ты заблудился, ее вестовой!

 

Но ты мне шепнул, вестовой, неспроста.

В посаде, куда ни один двуногий...

Я тоже какой-то...Я сбился с дороги:

– Не тот это город, и полночь не та.

 

2

 

Все в крестиках двери, как в Варфоломееву

Ночь. Распоряженья пурги-заговорщицы:

Заваливай окна и рамы заклеивай,

Там детство рождественской елью топорщится.

 

Бушует бульваров безлиственных заговор.

Они поклялись извести человечество.

На сборное место, город! За город!

И вьюга дымится, как факел над нечистью.

 

Пушинки непрошено валятся на руки.

Мне страшно в безлюдьи пороши разнузданной.

Снежинки снуют, как ручные фонарики.

Вы узнаны, ветки! Прохожий, ты узнан!

 

Дыра полыньи, и мерещится в музыке

Пурги: – Колиньи, мы узнали твой адрес!–

Секиры и крики: – вы узнаны, узники

Уюта! – И по двери мелом – крест-накрест.

 

Что лагерем стали, что подняты на ноги

Подонки творенья, метели – сполагоря.

Под праздник отправятся к праотцам правнуки.

Ночь Варфоломеева. За город, за город!

 

1914, 1928

 

 

Урал впервые

 

Без родовспомогательницы, во мраке, без памяти,

На ночь натыкаясь руками, Урала

Твердыня орала и, падая замертво,

В мученьях ослепшая, утро рожала.

 

Гремя опрокидывались нечаянно задетые

Громады и бронзы массивов каких-то.

Пыхтел пассажирский. И где-то от этого

Шарахаясь, падали признаки пихты.

 

Коптивший рассвет был снотворным. Не иначе:

Он им был подсыпан – заводам и горам –

Лесным печником, злоязычным Горынычем,

Как опий попутчику опытным вором.

 

Очнулись в огне. С горизонта пунцового

На лыжах спускались к лесам азиатцы,

Лизали подошвы и соснам подсовывали

Короны и звали на царство венчаться.

 

И сосны, повстав и храня иерархию

Мохнатых монархов, вступали

На устланый наста оранжевым бархатом

Покров из камки и сусали.

 

1916

 

Ледоход

 

Еще о всходах молодых

Весенний грунт мечтать не смеет.

Из снега выкатив кадык,

Он берегом речным чернеет.

 

Заря, как клещ, впилась в залив,

И с мясом только вырвешь вечер

Из топи. Как плотолюбив

Простор на севере зловещем!

 

Он солнцем давится взаглот

И тащит эту ношу по мху.

Он шлепает ее об лед

И рвет, как розовую семгу.

 

Капель до половины дня,

Потом, морозом землю скомкав,

Гремит плавучих льдин резня

И поножовщина обломков.

 

И ни души. Один лишь хрип,

Тоскливый лязг и стук ножовый,

И сталкивающихся глыб

Скрежещущие пережевы.

 

1916, 1928

 

29.

 

Я понял жизни цель и чту

Ту цель, как цель, и эта цель –

Признать, что мне невмоготу

Мириться с тем, что есть апрель,

 

Что дни – кузнечные мехи,

И что растекся полосой

От ели к ели, от ольхи

К ольхе, железный и косой,

 

И жидкий, и в снега дорог,

Как уголь в пальцы кузнеца,

С шипеньем впившийся поток

Зари без края и конца.

 

Что в берковец церковный зык,

Что взят звонарь в весовщики,

Что от капели, от слезы

И от поста болят виски.

 

1916

 

Весна

 

1

 

Что почек, что клейких заплывших огарков

Налеплено к веткам! Затеплен

Апрель. Возмужалостью тянет из парка,

И реплики леса окрепли.

 

Лес стянут по горлу петлею пернатых

Гортаней, как буйвол арканом,

И стонет в сетях, как стенает в сонатах

Стальной гладиатор органа.

 

Поэзия! Греческой губкой в присосках

Будь ты, и меж зелени клейкой

Тебя б положил я на мокрую доску

Зеленой садовой скамейки.

 

Расти себе пышные брыжжи и фижмы,

Вбирай облака и овраги,

А ночью, поэзия, я тебя выжму

Во здравие жадной бумаги.

 

2

 

 

Весна! Не отлучайтесь

К реке на прорубь. В городе

Обломки льда, как чайки,

Плывут, крича с три короба.

 

Земля, земля волнуется,

И под мостов пролеты

Затопленные улицы

Сливают нечистоты.

 

По ним плывут, как спички,

Сквозь холод ледохода

Сады и электрички

И не находят броду.

 

От кружки синевы со льдом,

От пены буревестников

Вам дурно станет. Впрочем, дом

Кругом затоплен песнью.

 

И бросьте размышлять о тех,

Кто выехал рыбачить.

По городу гуляет грех

И ходят слезы падших.

 

3

 

Разве только грязь видна вам,

А не скачет таль в глазах?

Не играет по канавам–

Словно в яблоках рысак?

 

Разве только птицы цедят,

В синем небе щебеча,

Ледяной лимон обеден

Сквозь соломину луча?

 

Оглянись и ты увидишь

До зари, весь день, везде,

С головой Москва, как Китеж,–

В светло-голубой воде.

 

Отчего прозрачны крыши

И хрустальны колера?

Как камыш, кирпич колыша,

Дни несутся в вечера.

 

Город, как болото, топок,

Струпья снега на счету,

И февраль горит, как хлопок

Захлебнувшийся в спирту.

 

Белым пламенем измучив

Зоркость чердаков, в косом

Переплете птиц и сучьев –

Воздух гол и невесом.

 

В эти дни теряешь имя,

Толпы лиц сшибают с ног.

Но и ты не одинок.

Знай, твоя подруга с ними,

 

1914

 

 

Ивака

 

Кокошник нахлобучила

Из низок ливня – паросль.

Футляр дымится тучею,

В ветвях горит стеклярус.

 

И на подушке плюшевой

Сверкает в переливах

Разорванное кружево

Деревьев говорливых.

 

Сережек аметистовых

И шишек из сапфира

Нельзя и было выставить,

Из-под земли не вырыв.

 

Чтоб горы очаровывать

В лиловых ночках яра,

Их вынули из нового

Уральского футляра.

 

1916, 1928

 

Стрижи

 

 

Нет сил никаких у вечерних стрижей

Сдержать голубую прохладу.

Она прорвалась из горластых грудей

И льется, и нет с нею сладу.

 

И нет у вечерних стрижей ничего,

Что б там, наверху, задержало

Витийственный возглас их: О, торжество,

Смотрите, земля убежала!

 

Как белым ключом закипая в котле,

Уходит бранчливая влага,–

Смотрите, смотрите– нет места земле

От края небес до оврага.

 

1915

 

Счастье

 

Исчерпан весь ливень вечерний

Садами. И вывод – таков:

Нас счастье тому же подвергнет

Терзанью, как сонм облаков.

 

Наверное, бурное счастье

С лица и на вид таково,

Как улиц по смытьи ненастья

Столиственное торжество.

 

Там мир заключен. И, как каин,

Там заштемпелеван теплом

Окраин, забыт и охаян,

И высмеян литьями гром.

 

И высью. И капель икотой.

И – внятной тем более, что

И рощам нет счета: решета

В сплошное слились решето.

 

На плоской листве. Океане

Расплавленных почек на дне

Бушующего обожанья

Молящихся вышине.

 

Кустарника сгусток не выжат.

По клетке и влюбчивый клест

Зерном так задорно не брызжет,

Как жимолость – россыпью звезд.

 

1915

 

Эхо

 

 

Ночам соловьем обладать,

Что ведром полнодонным колодцам.

Не знаю я, звездная гладь

Из песни ли в песню ли льется.

Но чем его песня полней,

Тем полночь над песнью просторней.

Тем глубже отдача корней,

Когда она бьется об корни.

И если березовых куп

Безвозгласно великолепье,

Мне кажется, бьется о сруб

Та песня железною цепью.

И каплет со стали тоска,

И ночь растекается в слякоть,

И ею следят с цветника

До самых закраинных пахот.

 

1915

 

 

37-39. Три варианта

 

1

 

Когда до тончайшей мелочи

Весь день пред тобой на весу,

Лишь знойное щелканье белочье

Не молкнет в смолистом лесу.

И млея, и силы накапливая,

Спит строй сосновых высот.

И лес шелушится и каплями

Роняет струящийся пот.

 

2

 

Сады тошнит от верст затишья.

Столбняк рассерженных лощин

Страшней, чем ураган, и лише,

Чем буря, в силах всполошить.

Гроза близка. У сада пахнет

Из усыхающего рта

Крапивой, кровлей, тленьем, страхом.

Встает в колонны рев скота.

 

3

 

На кустах растут разрывы

Облетелых туч. У сада

Полон рот сырой крапивы:

Это запах гроз и кладов.

 

Устает кустарник охать.

В небе множатся пролеты.

У босой лазури – походь

Голенастых по болоту.

 

И блестят, блестят, как губы,

Не утертые рукою,

Лозы ив, и листья дуба,

И следы у водопоя.

1914

 

 

Июльская гроза

 

 

Так приближается удар

За сладким, из-за ширмы лени,

Во всеоружьи мутных чар

Довольства и оцепененья.

 

Стоит на мертвой точке час

Не оттого ль, что он намечен,

Что желчь моя не разлилась,

Что у меня на месте печень?

 

Не отсыхает ли язык

У лип, не липнут листья к небу ль

В часы, как в лагере грозы

Полнеба топчется поодаль?

 

И слышно: гам ученья там,

Глухой, лиловый, отдаленный.

И жарко белым облакам

Грудиться, строясь в батальоны.

 

Весь лагерь мрака на виду.

И, мрак глазами пожирая,

В чаду стоят плетни. В чаду–

Телеги, кадки и сараи.

 

Как плат белы, забыли грызть

Подсолнухи забыли сплюнуть,

Их всех поработила высь,

На них дохнувшая, как юность.

___

 

Гроза в воротах! На дворе!

Преображаясь и дурея,

Во тьме, в раскатах, в серебре,

Она бежит по галерее.

По лестнице. И на крыльцо.

Ступень, ступень, ступень. – Повязку!

У всех пяти зеркал лицо

Грозы, с себя сорвавшей маску.

 

1915

 

После дождя

 

 

За окнами давка, толпится листва,

И палое небо с дорог не подобрано.

Все стихло. Но что это было сперва!

Теперь разговор уж не тот и по-доброму.

 

Сначала все опрометью, вразноряд

Ввалилось в ограду деревья развенчивать,

И попранным парком из ливня – под град,

Потом от сараев – к террасе бревенчатой.

 

Теперь не надышишься крепью густой.

А то, что у тополя жилы полопались,–

Так воздух садовый, как соды настой,

Шипучкой играет от горечи тополя.

 

Со стекол балконных, как с бедер и спин

Озябших купальщиц,– ручьями испарина.

Сверкает клубники мороженный клин,

И градинки стелются солью поваренной.

 

Вот луч, покатясь с паутины, залег

В крапиве, но, кажется, это ненадолго,

И миг недалек, как его уголек

В кустах разожжется и выдует радугу.

 

1915, 1928

 

 

Импровизация

 

 

Я клавишей стаю кормил с руки

Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.

Я вытянул руки, я встал на носки,

Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.

И было темно. И это был пруд

И волны.– И птиц из породы люблю вас,

Казалось, скорей умертвят, чем умрут

Крикливые, черные, крепкие клювы.

 

И это был пруд. И было темно.

Пылали кубышки с полуночным дегтем.

И было волною обглодано дно

У лодки. И грызлися птицы у локтя.

 

И ночь полоскалась в гортанях запруд.

Казалось, покамест птенец не накормлен,

И самки скорей умертвят, чем умрут

Рулады в крикливом, искривленном горле.

 

1915

 

Баллада

 

 

Бывает, курьером на борзом

Расскачется сердце, и точно

Отрывистость азбуки Морзе,

Черты твои в зеркале срочны.

 

Поэт или просто глашатай,

Герольд или просто поэт,

В груди твоей – топот лошадный

И сжатость огней и ночных эстафет.

 

Кому сегодня шутится?

Кому кого жалеть?

С платка текла распутица,

И к ливню липла плеть.

 

Был ветер заперт наглухо

И штемпеля влеплял,

Как оплеухи наглости,

Шалея, конь в поля.

 

Бряцал мундштук закушенный,

Врывалась в ночь лука,

Конь оглушал заушиной

Раскаты большака.

 

Не видно ни зги, но затем в отдаленьи

Движенье: лакей со свечой в колпаке.

 

Мельчая, коптят тополя, и аллея

Уходит за пчельник, истлев вдалеке.

 

Салфетки белей алебастр балюстрады.

Похоже, огромный, как тень, брадобрей

Мокает в пруды дерева и ограды

И звякает бритвой об рант галерей.

 

Впустите, мне надо видеть графа.

Вы спросите, кто я? Здесь жил органист.

Он лег в мою жизнь пятеричной оправой

Ключей и регистров. Он уши зарниц

Крюками прибил к проводам телеграфа.

Вы спросите, кто я? На розыск кайяры

Отвечу: путь мой был тернист.

 

Летами тишь гробовая

Стояла, и поле отхлебывало

Из черных котлов, забываясь,

Лапшу светоносного облака.

 

А зимы другую основу

Сновали, и вот в этом крошеве

Я – черная точка дурного

В валящихся хлопьях хорошего.

 

Я – пар отстучавшего града, прохладой

В исходную высь воспаряющий. Я –

Плодовая падаль, отдавшая саду

Все счеты по службе, всю сладость и яды,

Чтоб, музыкой хлынув с дуги бытия,

В приемную ринуться к вам без доклада.

Я – мяч полногласья и яблоко лада.

Вы знаете, кто мне закон и судья.

 

Впустите, мне надо видеть графа.

О нем есть баллады. Он предупрежден.

Я помню, как плакала мать, играв их,

Как вздрагивал дом, обливаясь дождем.

 

Позднее узнал я о мертвом Шопене.

Но и до того, уже лет в шесть,

Открылась мне сила такого сцепленья,

Что можно подняться и землю унесть.

 

Куда б утекли фонари околотка

С пролетками и мостовыми, когда б

Их марево не было, как на колодку,

Набито на гул колокольных октав?

 

Но вот их снимали, и, в хлопья облекшись,

Пускались сновать без оглядки дома,

И плотно захлопнутой нотной обложкой

Валилась в разгул листопада зима.

 

Ей недоставало лишь нескольких звеньев,

Чтоб выполнить раму и вырасти в звук,

И музыкой – зеркалом исчезновенья

Качнуться, выскальзывая из рук.

 

В колодец ее обалделого взгляда

Бадьей погружалась печаль, и, дойдя

До дна, подымалась оттуда балладой

И рушилась былью в обвязке дождя.

 

Жестоко продрогши и до подбородков

Закованные в железо и мрак,

Прыжками, прыжками, коротким галопом

Летели потоки в глухих киверах.

 

Их кожаный строй был, как годы, бороздчат,

Их шум был, как стук на монетном дворе,

И вмиг запружалась рыдванами площадь,

Деревья мотались, как дверцы карет.

 

Насколько терпелось канавам и скатам,

Покамест чекан принимала руда,

Удар за ударом, трудясь до упаду,

Дукаты из слякоти била вода.

 

Потом начиналась работа граверов,

И черви, разделав сырье под орех,

Вгрызались в сознанье гербом договора,

За радугой следом ползя по коре.

 

Но лето ломалось, и всею махиной

На август напарывались дерева,

И в цинковой кипе фальшивых цехинов

Тонули крушенья шаги и слова.

 

Но вы безответны. В другой обстановке

Недолго б длился мой конфуз.

Но я набивался и сам на неловкость,

Я знал, что на нее нарвусь.

 

Я знал, что пожизненный мой собеседник,

Меня привлекая страшнейшей из тяг,

Молчит, крепясь из сил последних,

И вечно числится в нетях.

 

Я знал, что прелесть путешествий

И каждый новый женский взгляд

Лепечут о его соседстве

И отрицать его велят.

 

Но как пронесть мне этот ворох

Признаний через ваш порог?

Я трачу в глупых разговорах

Все, что дорогой приберег.

 

Зачем же, земские ярыги

И полицейские крючки,

Вы обнесли стеной религий

Отца и мастера тоски?

 

Зачем вы выдумали послух,

Безбожие и ханжество,

Когда он лишь меньшой из взрослых

И сверстник сердца моего.

 

1916, 1928

 

Мельницы

 

Стучат колеса на селе.

Струятся и хрустят колосья.

Далеко, на другой земле

Рыдает пес, обезголосев.

 

Село в серебряном плену

Горит белками хат потухших,

Брешет пес, и бьет в луну

Цепной, кудлатой колотушкой.

 

Мигают вишни, спят волы,

Внизу спросонок пруд маячит,

И кукурузные стволы

За пазухой початки прячут.

 

А над кишеньем всех естеств,

Согбенных бременем налива,

Костлявой мельницы крестец,

Как крепость, высится ворчливо.

 

Плакучий харьковский уезд,

Русалочьи начесы лени,

И ветел, и плетней, и звезд,

Как сизых свечек шевеленье.

 

Как губы,– шепчут; как руки,– вяжут;

Как вздох,– невнятны, как кисти,– дряхлы,

И кто узнает, и кто расскажет,

Чем тут когда-то дело пахло?

 

И кто отважится и кто осмелится

Из сонной одури хоть палец высвободить,

Когда и ветряные мельницы

Окоченели на лунной исповеди?

 

Им ветер был роздан, как звездам – свет.

Он выпущен в воздух, а нового нет.

А только, как судна, земле вопреки,

Воздушною ссудой живут ветряки.

 

Ключицы сутуля, крыла разбросав,

Парят на ходулях степей паруса.

И сохнут на срубах, висят на горбах

Рубахи из луба, порты – короба.

 

Когда же беснуются куры и стружки,

И дым коромыслом и пыль столбом,

И падают капли медяшками в кружки,

И ночь подплывает во всем голубом,

 

И рвутся оборки настурций, и буря,

Баллоном раздув полотно панталон,

Вбегает и видит, как тополь, зажмурясь,

Нашествием снега слепит небосклон,–

 

Тогда просыпаются мельничные тени.

Их мысли ворочаются, как жернова.

И они огромны, как мысли гениев,

И несоразмерны, как их права.

 

Теперь перед ними всей жизни умолот.

Все помыслы степи и все слова,

Какие жара в горах придумала,

Охапками падают в их постава.

 

Завидевши их, паровозы тотчас же

Врезаются в кашу, стремя к ветрякам,

И хлопают паром по тьме клокочущей,

И мечут из топок во мрак потроха.

 

А рядом, весь в пеклеванных выкликах,

Захлебываясь кулешом подков,

Подводит шлях, в пыли по щиколку,

Под них свой сусличий подкоп.

 

Они ж, уставая от далей, пожалованных

Валам несчастной шестерни,

Меловые обвалы пространств обмалывают

И судьбы, и сердца, и дни.

 

И они перемалывают царства проглоченные,

И, вращая белками, пылят облака,

И, быть может, нигде не найдется вотчины,

Чтобы бездонным мозгам их была велика.

 

Но они и не жалуются на каторгу.

Наливаясь в грядущем и тлея в былом,

Неизвестные зарева, как элеваторы,

Преисполняют их теплом.

 

1915, 1928

 

 

На пароходе

 

Был утренник. Сводило челюсти,

И шелест листьев был как бред.

Синее оперенья селезня

Сверкал за Камою рассвет.

 

Гремели блюда у буфетчика.

Лакей зевал, сочтя судки.

В реке, на высоте подсвечника,

Кишмя кишели светляки.

 

Они свисали ниткой искристой

С прибрежных улиц. Било три.

Лакей салфеткой тщился выскрести

На бронзу всплывший стеарин.

 

Седой молвой, ползущей исстари,

Ночной былиной камыша

Под Пермь, на бризе, в быстром бисере

Фонарной ряби Кама шла.

 

Волной захлебываясь, на волос

От затопленья, за суда

Ныряла и светильней плавала

В лампаде камских вод звезда.

 

На пароходе пахло кушаньем

И лаком цинковых белил.

По Каме сумрак плыл с подслушанным,

Не пророня ни всплеска, плыл.

 

Держа в руке бокал, вы суженным

Зрачком следили за игрой

Обмолвок, вившихся за ужином,

Но вас не привлекал их рой.

 

Вы к былям звали собеседника,

К волне до вас прошедших дней,

Чтобы последнею отцединкой

Последней капли кануть в ней.

 

Был утренник. Сводило челюсти,

И шелест листьев был как бред.

Синее оперенья селезня

Сверкал за Камою рассвет.

 

И утро шло кровавой банею,

Как нефть разлившейся зари,

Гасить рожки в кают-компании

И городские фонари.

 

1916