Еще более душный рассвет

 

 

Все утро голубь ворковал

На желобах,

Как рукава сырых рубах,

Мертвели ветки.

Накрапывало. Налегке

Шли пыльным рынком тучи,

Тоску на рыночном лотке,

Боюсь, мою

Баюча.

Я умолял их перестать.

Казалось – перестанут

Рассвет был сер, как спор в кустах,

Как говор арестантов.

 

Я умолял приблизить час,

Когда за окнами у вас

Нагорным ледником

Бушует умывальный таз

И песни колотой куски,

Жар наспанной щеки и лоб

В стекло горячее, как лед,

На подзеркальник льет.

Но высь за говором под стяг

Идущих туч

Не слышала мольбы

В запорошенной тишине,

Намокшей, как шинель,

Как пыльный отзвук молотьбы,

Как громкий спор в кустах.

 

Я их просил –

Не мучьте!

Не спится.

Но – моросило, и, топчась,

Шли пыльным рынком тучи,

Как рекруты, за хутор, поутру,

Брели не час, не век,

Как пленные австрийцы,

Как тихий хрип,

Как хрип:

«Испить,

Сестрица».

 

Попытка душу разлучить

 

Мучкап

 

Душа – душна, и даль табачного

Какого-то, как мысли, цвета.

У мельниц – вид села рыбачьего:

Седые сети и корветы.

 

Крылатою стоянкой парусной

Застыли мельницы в селеньи,

И все полно тоскою яростной

Отчаянья и нетерпенья.

 

Ах, там и час скользит, как камешек

Заливом, мелью рикошета!

Увы, не тонет, нет, он там еще,

Табачного, как мысли, цвета.

 

Увижу нынче ли опять ее?

До поезда ведь час. Конечно!

Но этот час обьят апатией

Морской, предгромовой, кромешной.

 

 

Мухи мучкапской чайной

 

Если бровь резьбою

Потный лоб украсила,

Значит, и разбойник?

Значит, за дверь засветло?

 

Но в чайной, где черные вишни

Глядят из глазниц и из мисок

На веток кудрявый девичник,

Есть, есть чему изумиться!

 

Солнце, словно кровь с ножа,

Смыл – и стал необычаен.

Словно преступленья жар

Заливает черным чаем.

 

Пыльный мак паршивым пащенком

Никнет в жажде берегущей

К дню, в душе его кипящему,

К дикой, терпкой божьей гуще.

 

Ты завешь меня святым,

Я тебе и дик и чуден, -

А глыбастые цветы

На часах и на посуде?

 

Неизвестно, на какой

Из страниц земного шара

Отпечатаны рекой

Зной и тявканье овчарок,

 

Дуб и вывески финифть.

Не стерпевшая и плашмя

Кинувшаяся от ив

К прудовой курчавой яшме.

 

Но текут и по ночам

Мухи с дюжин, пар и порций,

С крученого паныча,

С мутной книжки стихотворца.

 

Будто это бред с пера,

Не владеючи собою,

Брызнул окна запирать

Саранчою по обоям.

 

Будто в этот час пора

Разлететься всем пружинам,

И жужжа, трясясь, спираль

Тополь бурей окружила.

 

Где? В каких местах? В каком

Дико мыслящемся крае?

Знаю только: в сушь и в гром,

Пред грозой, в июле, – знаю.

 

 

Дик прием был, дик приход

 

Дик прием был, дик приход,

Еле ноги доволок.

Как воды набрала в рот,

Взор уперла в потолок.

 

Ты молчала. Ни за кем

Не рвался с такой тугой.

Если губы на замке,

Вешай с улицы другой.

 

Нет, не на дверь, не в пробой,

Если на сердце запрет,

Но на весь одной тобой

Немутимо белый свет.

 

Чтобы знал, как балки брус

По – над лбом проволоку,

Что в глаза твои упрусь,

В непрорубную тоску.

 

Чтоб бежал с землей знакомств,

Видев издали, с пути

Гарь на солнце под замком,

Гниль на веснах взаперти.

 

Не вводи души в обман,

Оглуши, завесь, забей.

Пропитала, как туман,

Груду белых отрубей.

 

Если душным полднем желт

Мышью пахнущий овин,

Обличи, скажи, что лжет

Лжесведетельство любви.

 

 

Попытка душу разлучить

 

Попытка душу разлучить

С тобой, как жалоба смычка,

Еще мучительно звучит

В названьях Ржакса и Мучкап.

 

Я их, как будто это ты,

Как будто это ты сама,

Люблю всей силою тщеты,

До помрачения ума.

 

Как ночь, уставшую сиять,

Как то, что в астме – кисея,

Как то, что даже антресоль

При виде плеч твоих трясло.

 

Чей шепот реял на брезгу?

О, мой ли? Нет, душою – твой,

Он улетучивался с губ

Воздушней капли спиртовой.

 

Как в неге прояснялась мысль!

Безукоризненно. Как стон.

Как пеной, в полночь, с трех сторон

Внезапно озаренный мыс.

 

Возвращение

 

87.

 

Как усыпительна жизнь!

Как откровенья бессонны!

Можно ль тоску размозжить

Об мостовые кессоны?

 

Где с железа ночь согнал

Каплей копленный сигнал,

И колеблет всхлипы звезд

В апокалипсисе мост,

 

Переплет, цепной обвал

Балок, ребер, рельс и шпал.

Где, шатаясь, подают

Руки, падают, поют.

Из объятий, и – опять,

 

Не устанут повторять.

Где внезапно зонд вонзил

В лица вспыхнувший бензин

И остался, как загар,

 

На тупых концах сигар...

Это огненный тюльпан,

Полевой огонь бегоний

Жадно нюхает толпа,

 

Заслонив ладонью.

И сгорают, как в стыде,

Пыльники, нежнее лент,

Каждый пятый – инженер

 

И студент (интеллигенты).

Я с ними не знаком.

Я послан богом мучить

Себя, родных и тех,

 

Которых мучить грех.

Под Киевом – пески

И выплеснутый чай,

Присохший к жарким лбам,

 

Пылающим по классам.

Под Киевом, в числе

Песков, как кипяток,

Как смытый пресный след

 

Компресса, как отек...

Пыхтенье, сажу, жар

Не соснам разжижать.

Гроза торчит в бору,

 

Как всаженный топор.

Но где он, дроворуб?

До коих пор? Какой

Тропой идти в депо?

 

Сажают пассажиров,

Дают звонок, свистят,

Чтоб копоть послужила

Пустыней миг спустя.

 

Базары, озаренья

Ночных эспри и мглы,

А днем в сухой спирее

Вопль полдня и пилы.

 

Идешь, и с запасных

Доносится, как всхнык,

И начали стираться

Клохтанья и матрацы.

 

Я с ними не знаком.

Я послан богом мучить

Себя, родных и тех,

Которых мучить грех.

 

«мой сорт», кефир, менадо.

Чтоб разрыдаться, мне

Не так уж много надо,-

Довольно мух в окне.

 

Охлынет поле зренья,

С салфетки набежит,

От поросенка в хрене,

Как с полусонной ржи.

 

Чтоб разрыдаться, мне

По край, чтоб из редакций

Тянуло табачком

И падал жар ничком.

 

Чтоб щелкали с кольца

Клесты по канцеляриям

И тучи в огурцах

С отчаянья стрелялись.

 

Чтоб полдень осязал

Сквозь сон: в обед трясутся

По зову квизисан

Столы в пустых присутствиях,

 

И на лоб по жаре

Сочились сквозь малинник,

Где – блеск оранжерей,

Где – белый корпус клиники.

 

Я с ними не знаком.

Я послан богом мучить

Себя, родных и тех,

Которых мучить грех.

 

Возможно ль? Этот полдень

Сейчас, южней губернией,

Не сир, не бос, не голоден,

Блаженствует, соперник?

 

Вот этот душный, лишний,

Вокзальный вор, валандала,

Следит с соседских вишен

За вышиваньем ангела?

 

Синеет морем точек,

И, низясь, тень без косточек

Бросает, горсть за горстью

Измученной сорочке?

 

Возможно ль? Те вот ивы -

Их гонят с рельс шлагбаумами -

Бегут в объятья дива,

Обращены на взбалмошность?

 

Перенесутся за ночь,

С крыльца вздохнут эссенции

И бросятся хозяйничать

Порывом полотенец?

 

Увидят тень орешника

На каменном фундаменте?

Узнают день, сгоревший

С восхода на свиданьи?

 

Зачем тоску упрямить,

Перебирая мелочи?

Нам изменяет память,

И гонит с рельсов стрелочник.

 

 

У себя дома

 

Жар на семи холмах,

Голуби в тлелом сенце.

С солнца спадает чалма:

Время менять полотенце

 

(мокнет на днище ведра)

И намотать на купол.

В городе – говор мембран,

Шарканье клумб и кукол.

 

Надо гардину зашить:

Ходит, шагает масоном.

Как усыпительно – жить!

Как целоваться – бессонно!

 

Грязный, гремучий, в постель

Падает город с дороги.

Нынче за долгую степь

Веет впервые здоровьем.

Черных имен духоты

Не исчерпать.

Звезды, плацкарты, мосты,

Спать!

 

Елене

 

Я и непечатным

Словом не побрезговал бы,

Да на ком искать нам?

Не на ком и не с кого нам.

 

Разве просит арум

У болота милостыни?

Ночи дышат даром

Тропиками гнилостными.

 

Будешь – думал, чаял -

Ты с того утра видеться,

Век в душе качаясь

Лилиею, праведница!

 

Луг дружил с замашкой

Фауста, что ли, Гамлета ли,

Обегал ромашкой,

Стебли по ногам летали.

 

Или еле-еле,

Как сквозь сон, овеивая

Жемчуг ожерелья

На плече Офелиином.

 

Ночью бредил хутор:

Спать мешали перистые

Тучи. Дождик кутал

Ниву тихой переступью

 

Осторожных капель.

Юность в счастье плавала, как

В тихом детском храпе

Наспанная наволока.

 

Думал, – Трои б век ей,

Горьких губ изгиб целуя:

Были дивны веки

Царственные, гипсовые.

 

Милый, мертвый фартук

И висок пульсирующий.

Спи, царица Спарты,

Рано еще, сыро еще.

 

Горе не на шутку

Разыгралось, навеселе.

Одному с ним жутко.

Сбесится – управиться ли?

 

Плачь, шепнуло. Гложет?

Жжет? Такую ж на щеку ей!

Пусть судьба положит -

Матерью ли, мачехой ли.

 

 

Как у них

 

 

Лицо лазури пышет над лицом

Недышащей любимицы реки.

Подымется, шелохнется ли сом -

Оглушены. Не слышат. Далеки.

 

Очам в снопах, как кровлям, тяжело.

Как угли, блещут оба очага.

Лицо лазури пышет над челом

Недышащей подруги в бочагах,

Недышащей питомицы осок.

 

То ветер смех люцерны вдоль высот,

Как поцелуй воздушный, пронесет,

То, княженикой с топи угощен,

Ползет и губы пачкает хвощом

И треплет ручку веткой по щеке,

То киснет и хмелеет в тростнике.

 

У окуня ли екнут плавники, -

 

Бездонный день – огромен и пунцов.

Поднос Шелони – черен и свинцов.

Не свесть концов и не поднять руки...

 

Лицо лазури пышет над лицом

Недышащей любимицы реки.

 

 

Лето

 

Тянулось в жажде к хоботкам

И бабочкам и пятнам,

Обоим память оботкав

Медовым, майным, мятным.

 

Не ход часов, но звон цепов

С восхода до захода

Вонзался в воздух сном шипов,

Заворожив погоду.

 

Бывало – нагулявшись всласть,

Закат сдавал цикадам

И звездам и деревьям власть

Над кухнею и садом.

 

Не тени – балки месяц клал,

А то бывал в отлучке,

И тихо, тихо ночь текла

Трусцой, от тучки к тучке.

 

Скорей со сна, чем с крыш; скорей

Забывчивый, чем робкий,

Топтался дождик у дверей,

И пахло винной пробкой.

 

Так пахла пыль. Так пах бурьян.

И, если разобраться,

Так пахли прописи дворян

О равенстве и братстве.

 

Вводили земство в волостях,

С другими – вы, не так ли?

Дни висли, в кислице блестя,

И винной пробкой пахли.