Определение творчества

 

Разметав отвороты рубашки,

Волосато, как торс у Бетховена,

Накрывает ладонью, как шашки,

Сон, и совесть, и ночь, и любовь оно.

 

И какую-то черную доведь, [40]

И – с тоскою какою-то бешеной -

К преставлению света готовит,

Конноборцем над пешками пешими.

 

А в саду, где из погреба, со льду,

Звезды благоуханно разахались,

Соловьем над лозою изольды

Захлебнулась тристанова захолодь.

 

И сады, и пруды, и ограды,

И кипящее белыми воплями

Мирозданье – лишь страсти разряды,

Человеческим сердцем накопленной.

 

 

Наша гроза

 

Гроза, как жрец, сожгла сирень

И дымом жертвенным застлала

Глаза и тучи, расправляй

Губами вывих муравья.

 

Звон ведер сшиблен набекрень.

О, что за жадность: неба мало?

В канаве бьется сто сердец.

Гроза сожгла сирень, как жрец.

 

В эмали – луг. Его лазурь,

Когда бы зябли, – соскоблили.

 

Но даже зяблик не спешит

Стряхнуть алмазный хмель с души.

 

У кадок пьют еще грозу

Из сладких шапок изобилья,

И клевер бурен и багров

В бордовых брызгах маляров.

 

К малине липнут комары.

Однако хобот малярийный,

Как раз сюда вот, изувер,

Где роскошь лета розовей?

 

Сквозь блузу заронить нарыв

И сняться красной балериной?

Всадить стрекало озорства,

Где кровь, как мокрая листва?

 

О, верь игре моей, и верь

Гремящей вслед тебе мигрени!

Так гневу дня судьба гореть

Дичком в черешенной коре.

 

Поверила? Теперь, теперь

Приблизь лицо, и в озареньи

Святого лета твоего

Раздую я в пожар его!

 

Я от тебя не утаю:

Ты прячешь губы в снег жасмина,

Я чую на моих тот снег,

Он тает на моих во сне.

 

Куда мне радость деть мою?

В стихи, в графленую осьмину?

У них растрескались уста

От ядов писчего листа.

 

Они с алфавитом в борьбе,

Горят румянцем на тебе.

 

Заместительница

 

Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет,

У которой суставы в запястьях хрустят,

Той, что пальцы ломает и бросить не хочет,

У которой гостят и гостят и грустят.

 

Что от треска колод, от бравады ракочи,

От стекляшек в гостиной, от стекла и гостей

По пианино в огне пробежится и вскочит -

От розеток, костяшек, и роз, и костей.

 

Чтоб прическу ослабив и чайный и шалый,

Зачаженный бутон заколов за кушак,

Провальсировать к славе, шутя, полушалок

Закусивши, как муку, и еле дыша.

 

Чтобы, комкая корку рукой, мандарина

Холодящие дольки глотать, торопясь

В опоясанный люстрой, позади, за гардиной,

Зал, испариной вальса запахший опять.

 

Так сел бы вихрь, чтоб на пари

Порыв паров в пути

И мглу и иглы, как мюрид,

Не жмуря глаз снести.

 

И обьявить, что не скакун,

Не шалый шепот гор,

Но эти розы на боку

Несут во весь опор.

 

Не он, не он, не шепот гор,

Не он, не топ подков,

Но только то, но только то,

Что – стянута платком.

 

И только то, что тюль и ток,

Душа, кушак и в такт

Смерчу умчавшийся носок

Несут, шумя в мечтах.

 

Им, им – и от души смеша,

И до упаду, в лоск,

На зависть мчащимся мешкам,

До слез – до слез!

 

 

Песни в письмах, чтобы не скучала

 

Воробьевы горы

 

Грудь под поцелуи, как под рукомойник!

Ведь не век, не сряду, лето бьет ключом.

Ведь не ночь за ночью низкий рев гармоник

Подымаем с пыли, топчем и влечем.

 

Я слыхал про старость. Страшны прорицанья!

Рук к звездам не вскинет ни один бурун.

Говорят – не веришь. На лугах лица нет,

У прудов нет сердца, бога нет в бору.

 

Расколышь же душу! Всю сегодня выпей.

Это полдень мира. Где глаза твои?

Видишь, в высях мысли сбились в белый кипень

Дятлов, туч и шишек, жара и хвои.

 

Здесь пресеклись рельсы городских трамваев.

Дальше служат сосны, дальше им нельзя.

Дальше – воскресенье, ветки отрывая,

Разбежится просека, по траве скользя.

 

Просевая полдень, тройцын день, гулянье,

Просит роща верить: мир всегда таков.

Так задуман чащей, так внушен поляне,

Так на нас, на ситцы пролит с облаков.

 

78. Мein Libchen, was willst du noch mehr? [41]

 

По стене сбежали стрелки.

Час похож на таракана.

Брось, к чему швырять тарелки,

Бить тревогу, бить стаканы?

 

С этой дачею дощатой

Может и не то случиться.

Счастье, счастью нет пощады!

Гром не грянул, что креститься?

 

Может молния ударить,–

Вспыхнет мокрою кабинкой.

Или всех щенят раздарят.

Дождь крыло пробьет дробинкой.

 

Все еще нам лес – передней.

Лунный жар за елью – печью,

Все, как стираный передник,

Туча сохнет и лепечет.

 

И когда к колодцу рвется

Смерч тоски, то мимоходом

Буря хвалит домоводство.

Что тебе еще угодно?

 

Год сгорел на керосине

Залетевшей в лампу мошкой.

Вон зарею серо-синей

Встал он сонный, встал намокший.

 

Он глядит в окно, как в дужку,

Старый, страшный состраданьем.

От него мокра подушка,

Он зарыл в нее рыданья.

 

Чем утешить эту ветошь?

О, ни разу не шутивший,

Чем запущенного лета

Грусть заглохшую утишить?

 

Лес навис в свинцовых пасмах,

Сед и пасмурен репейник,

Он – в слезах, а ты прекрасна,

Вся, как день, как нетерпенье!

 

Что он плачет, старый олух?

Иль видал каких счастливей?

Иль подсолнечники в селах

Гаснут – солнца – в пыль и ливень?

 

 

Распад

 

Вдруг стало видимо далеко

Во все концы света.

Гоголь

 

Куда часы нам затесать?

Как скоротать тебя, распад?

Поволжьем мира чудеса

Взялись, бушуют и не спят.

 

И где привык сдаваться глаз

На милость засухи степной,

Она, туманная, взвилась

Революционною копной.

 

По элеваторам, вдали,

В пакгаузах, очумив крысят,

Пылают балки и кули,

И кровли гаснут и росят.

 

У звезд немой и жаркий спор:

Куда девался Балашов?

В скольких верстах? И где хопер?

И воздух степи всполошен:

Он чует, он впивает дух

Солдатских бунтов и зарниц,

Он замер, обращаясь в слух.

Ложится – слышит: обернись!

Там – гул. Ни лечь, ни прикорнуть.

По площадям летает трут.

Там ночь, шатаясь на корню,

Целует уголь поутру.

 

 

 

Романовка

 

Степь

 

 

Как были те выходы в тишь хороши!

Безбрежная степь, как марина.

Вздыхает ковыль, шуршат мураши,

И плавает плач комариный.

 

Стога с облаками построились в цепь

И гаснут, вулкан на вулкане.

Примолкла и взмокла безбрежная степь,

Колеблет, относит, толкает.

 

Туман отовсюду нас морем обстиг,

В волчцах волочась за чулками,

И чудно нам степью, как взморьем, брести -

Колеблет, относит, толкает.

 

Не стог ли в тумане? Кто поймет?

Не наш ли омет? Доходим. – Он.

– Нашли! Он самый и есть. – Омет.

Туман и степь с четырех сторон.

 

И млечный путь стороной ведет

На Керчь, как шлях, скотом пропылен.

Зайти за хаты, и дух займет:

Открыт, открыт с четырех сторон.

 

Туман снотворен, ковыль, как мед.

Ковыль всем млечным путем рассорен.

Туман разойдется, и ночь обоймет

Омет и степь с четырех сторон.

 

Тенистая полночь стоит у пути,

На шлях навалилась звездами,

И через дорогу за тын перейти

Нельзя, не топча мирозданья.

 

Когда еще звезды так низко росли,

И полночь в бурьян окунало,

Пылал и пугался намокший муслин,

Льнул, жался и жаждал финала?

 

Пусть степь нас рассудит и ночь разрешит,

Когда, когда не: – в начале

Плыл плач комариный, ползли мураши,

Волчцы по чулкам торчали?

 

Закрой их, любимая! Запорошит!

Вся степь – как до грехопаденья:

Вся – миром обьята, вся – как парашют,

Вся – дыбящееся виденье!

 

 

Душная ночь

 

Накрапывало, – но не гнулись

И травы в грозовом мешке,

Лишь пыль глотала дождь в пилюлях,

Железо в тихом порошке.

 

Селенье не ждало целенья,

Был мак, как обморок, глубок,

И рожь горела в воспаленье,

И в лихорадке бредил бог.

 

В осиротелой и бессонной,

Сырой, всемирной широте

С постов спасались бегством стоны,

Но вихрь, зарывшись, коротел.

 

За ними в бегстве слепли следом

Косые капли. У плетня

Меж мокрых веток с ветром бледным

Шел спор. Я замер. Про меня!

 

Я чувствовал, он будет вечен,

Ужасный, говорящий сад.

Еще я с улицы за речью

Кустов и ставней – не замечен,

 

Заметят – некуда назад:

Навек, навек заговорят.