Http://www.memo.ru/memory/communarka/list7.htm 7 страница

Я пригласил его участвовать в этом совещании. Он очень запоздал на него. В его отсутствии мы успели наметить несколько мер, из которых главная была — не терять головы, не выбрасывать беспорядочно на стокгольмскую биржу очень больших количеств золота и были намечены некоторые другие пункты сбыта.

Когда пришел Ломоносов, я повторил ему все принятые решения и спросил его, согласен ли он действовать в контакте со мной и не выпускать свое золото независимо от меня. Тут банкир Шелль, {447}умный и корректный, стал энергично настаивать на том, чтобы Ломоносов лично не продавал золота, а действовал при моем посредстве. Он ответил, что, к сожалению, он уже затребовал три парохода из Стокгольма для перевозки тремя партиями золота, но, что он обещает без моего разрешения не продавать ни одного грамма. И затем, попросив у меня слово, он обратился к банкирам со странной, чтобы не сказать больше, речью, в которой, стараясь их разжалобить (а я все время, что называется, держал нос кверху, чтобы не давать повадки), закончил ее патетическим коленом, взяв предварительно для бутафории свою шляпу:

— И вот, господа банкиры, обращаясь к вам с этим заявлением и указывая вам на все трудности нашего положения, я позволю себе просить вас, — тут он протянул свою шляпу к банкирам, как это делают нищие и низко, почти земно кланяясь, он закон­чил: — не оставьтенас горьких и подайте, не мне лично, а нашему великому, нашему страждущему рус­скому народу!...

Вся речь его сразу же, можно сказать, убила меня, ибо она шла вразрез со всей моей политикой. Но при заключительных патетических словах его речи с бутафорским протягиванием шляпы и земным поклоном, я вдруг нашелся... Я начал улыбаться и, когда он умолк, притворно громко расхохотался. Банкиры, слушавшие с изумлением слова Ломоносова, не пони­мая, в чем дело и видя, что я смеюсь, тоже стали смеяться...

— Браво, Юрий Владимирович! — воскликнул я, когда он закончил свою речь. — Браво! Вот, господа, — обратился я к банкирам, — профессор Ломоно­сов, известный у нас оратор - юморист, внес {448}некоторое оживление в наше скучное по необходимости совещание, хотя, в сущности, он только в юмористической форме подтвердил мою просьбу помочь мне вашим опытом и советом.

Не знаю, понял - ли Ломоносов, какое колено он выкинул, сконфузился ли он от неудачи своего нелепого выступления, но он тотчас же вслед за этим, отговорившись недосугом, покинул наше совещание.

Я же, закончив совещание, разыскал Ломоносова, который сидел у Гуковского и, по-видимому, посвятил его в тайны своих манипуляций. Я вызвал его в свой кабинет и накинулся на него зло и не стесняясь в выражениях, и за его нелепую, глупую речь, и за ставшую мне известной только на заседании новость — выписку трех пароходов за его золотом... Но он утвердился в своей позиции и клятвенно уверял меня, что не будет продавать золота без моего разрешения...

Не добившись толку от него, я в отчаянии послал подробные телеграммы Красину в Лондон и Лежаве в Москву, указывая им на нелепость поведения Ломоно­сова, на грозящую опасность сорвать дело моих валютных операций и просил запретить Ломоносову эти проделки...

И Ревель, маленький "столичный град Ревель", вскоре оживился. Всем стало известно, что, подобно древним грекам, поплывшим на своих ладьях в Колхиду за золотым руном, в Ревель идут три паро­хода из Стокгольма за русским золотом... Всяки может себе представить, какое грандиозное впечатление произвел на ревельских обывателей один уже этот слух. Но слухи эти возникли еще в Стокгольме, когда Ломоносов выписал эти пароходы.

И естественно, что мой банкир Ашберг, понимавший как нам невыгодны {449}эти "аргонавтические" слухи, в тревоге написал мне запрос и просьбу отменить этот поход за золотым руном. Было поздно и я, увы ничего не мог поделать... Гуковский ликовал: "хе-хе-хе, вот и пропал ваш высокий курс... исчез, как мечта, хе-хе-хе"...

Я рвал и метал, обменивался телеграммами с Ашбергом, Красиным, Лежавой и со страхом ждал прибытия "аргонавтов". И они пришли, и Ревель стал местом своеобразной золотой горячки. Ломоносов устроил ряд пиров на прибывших за золотом пароходах. Три дня продолжалось беспробудное всеобщее пьянство... По сообщенным мне сведениям было про­пито (поил Ломоносов, "за свой счет", т. е., за народные деньги) до 600.000 эст. марок.

Я получил, наконец, ответ от Красина: он телеграфировал мне копию своей телеграммы Ломоно­сову, в которой он категорически запрещал ему про­давать золото, помимо меня. Ломоносов ответил ему наглой ложью, что я поднимаю ненужную тревогу, что он не продаст без меня ни одного унца, что он действует на основании точных инструкций полученных им непосредственно от Совнаркома.

Наконец, совершенно пьяные пароходы с золо­том ушли. И результаты не замедлили сказаться. Ломо­носов пошел вместе со своим секретарем и советником по "финансовым" делам (если не ошибаюсь, это был некто Лазарсон, или Ларсон) по стокгольмским банкам с предложениями купить у него золото, почти буквально с протянутой шапкой, как он говорил в приведенной мною речи... Я думаю, самому непосвящен­ному в таинства валютных операций читателю будет понятно, какое влияние это должно было оказать на стокгольмский золотой рынок: золото стало катастрофически {450}падать... Вся моя работа пошла прахом!

И следующая партия золота, которую я продал(аведь я вынужден был продавать, ибо меня хватализагорло — ниже это будет иллюстрировано — аккредито­ванные советским правительством разные лица), по­шла сразу по 2,12 шведских крон за золотой рубль, спустившись таким образом с 2,19, т. е., понизившись на семь пунктов. И дальше пошло по наклонной плоско­сти и вскоре рубль упал до 2,04. Мои банкиры, Ашберг и Шелль, честно служившие мне и помогавшие в поднятии курса, были в отчаянии. Ашберг специально приезжал из Стокгольма и просил меня повлиять на советское правительство, чтобы Ломоносову было запрещено продавать золото. О том же просил и Шелль...

Я был обессилен в этой борьбе, с головотяпством одних и уголовной политикой других! Я писал, посылал телеграммы. Но те, кто, не стесняясь, ставили потом и кровью народа добытую копейку ребром, нагло хохотали... А "аккредитованные" душили меня, писали на меня доносы, жалобы... Ниже я приведу любопытную жа­лобу - донос на меня Коппа...

Я был беспомощен. Был беспомощен и Красин, которого я бомбардировал телеграммами.... А Ломоносов жрал — другого выражения я не нахожу — золото, поглощая его своей утробой... Из Стокгольма мне писали о тех пиршествах, которые там происхо­дили...

Ах, читатель, тяжело было работать среди этого оголтения и всеобщего воровства! И деньги, народные день­ги таяли — ведь я должен был питать и Зиновьева и всех его сподручников по Коминтерну... А ведь я пошел к советам для честной и продуктивной работы для блага народа... И во мне горло и жгло меня чувство {451}виновности... ведь я был с "Ними"... А гуковские и ломоносо­вы ликовали... и ЖРАЛИ!..

— Что, — не скрывая своей радости, говорил он мне, — рублик то падает, хе-хе-хе, катится, неудержи­мо катится!...

Чтобы читателю было хоть сколько-нибудь понятно, в каком положении я находился, приведу один из многих примеров того, как "аккредитованные" правитель­ственные агенты и агенты коминтерна, этой "свободной, независящей от советского правительства" организации (как уверяли и уверяют лиходеи, именующие себя пра­вительством) действовали, выбивая из моих рук на­родные средства.

Вот брат знаменитого героя "храброго и мужественного советского фельдмаршала" Троцкого, господин или товарищ Бронштейн. Он командирован в Копенгаген для каких то, известных только ему одному и пославшим его, закупок для надобностей военного ве­домства. У него какой то неограниченный кредит, что называется, "квантум схватишь". Он шлет мне теле­грамму, например, о переводе ему (конечно, "немед­ленно") пяти миллионов крон. У меня есть много золо­та, русского бойкотируемого золота, но нет ходячей ва­люты. Я работаю над обменом золота на нее. Телегра­фирую ему просьбу подождать. Но он — брат самого фельдмаршала, — он не может ждать. Он сыпет на меня по телеграфу угрозы. Жалуется своему всесильному в то время брату... Тот требует... угрожает... Натуживаюсь:... Посылаю... И это не один раз... Но должен сказать правду: братья Бронштейн, Троцкий и Ко" были еще сносны. С ними можно было еще говорить, им еще можно было приводить резоны.

Но вот выступает стильная в своем род {451}советская фигура. Мой старый знакомый и "крестник" которого я, как я упоминал выше, принимал от советской купели — вельможа Копп.

(ldn-knigi, дополнение:

http://eco.rea.ru/misc/biograf.nsf/ByID/NT00001062

(Копп Виктор Леонтьевич (1880-1930). Участник социал-демократического движения

(с 1900 г.). Агент "Искры". При расколе партии в 1903 г. объявил себя "внефракционным", участвовал в профсоюзном движении в России. Освобожден из германского плена в 1918 г. В 1919-1921 гг. - представитель РСФСР в Германии, 1923-1925 гг. - член коллегии Наркомата иностранных дел, в 1925-1927 гг. - полпред в Японии, в 1927-1930 гг. - полпред в Швеции.).

 

Он находится в Берлине в качестве неаккредитованного перед германским правительством, но по существу, советского торгпреда, и в качестве такового он, по заданиям из центра, закупает и отправляет из Германии в Ревель для переот­правки в Poccию на пароходах всевозможные товары, главным образом, сельскохозяйственные машины и ин­струменты. Боже, что это за товары!... Я мечтаю о том, чтобы бывший мой сотрудник, инженер Фенькеви, сказал свое честное и правдивое слово по поводу того, что представляли собою эти товары, на которые шли миллионы и миллионы народных денег. Пусть он выступит с опровержением меня, пусть укажет мои ошибки. Ведь он в качестве заведующего транспортным отделом принимал и перегружал эти товары. Ведь он приходил ко мне, часто чуть не плача, и просил меня съездить с ним на пароходы осмотреть прибывшие гру­зы... Неужели он промолчит? Не верю, не хочу верить!..

Вот прибывает большой пароход, весь нагружен­ный косами... Фенькеви осматривает груз вместе со своим помощником, латышом агрономом, по фамилии, кажется, Скульпе.

Он летит ко мне, он привез "для обозрения" пять штук этих кос, которые должны пой­ти мужику для сенокошения. Он влетает ко мне. Он весь одно возмущение. Не русский, а венгр, он весь один гнев... Гневом дышит и честный Скульпе...

— Смотрите, Георгий Александрович, — говорить он на своем странном русском языке, — смотрите, вот чем должен косить русский мужик!.. Это косы, целый пароход кос, пришедший от Коппа...

И он, и его помощник берут одну за другой все {453}пять кос и легко сгибают их. Косы перегибаются пополам и не выпрямляются — этопростая жесть! Ясно, что они не для работы. Я отказываюсь их принять, отказы­ваюсь расходовать на пересылку их в Россию. Шлю те­леграмму Коппу. Он нагло отвечает мне и требует, чтобы я принял эти "косы" и переслал их в Россию. Я отказываюсь. Но он успел уже телеграфно пожало­ваться в центр. Он исказил истину, и я получаю строгий запрос, почему я отказываюсь. Отвечаю и объясняю, в чем дело. Идет обмен телеграммами, получаю ряд угроз. Стою на своем. Не принимаю бутафорских "кос", и в конце концов пароход уходит с "ценным грузом" обратно.

Снова пароход от Коппа. Он полон плугов. Фенькеви и Скульпе снова летят ко мне. Они умоляют меня съездить с ними на пристань и посмотреть на плу­ги. Едем. Громадный пароход набит, и на палубе, и в трюме, плугами. Неупакованные плуги на палубе все проржавели. Отодвигают люк трюма. Я гляжу в него и от изумления отскакиваю назад. Вместо стройного ря­да плугов я вижу какую то фантастическую картину. Сброшенные кое-как в трюм, плуги эти от морской качки сбились в какую то плужную смесь, в которой лемехи, резцы, рога и колеса сцепились в хаотическом беспорядке, поломав друг друга... Не менее, если не более, пятидесяти процентов товара приведено в пол­ную негодность, а остальные плуги могут быть исполь­зованы лишь после капитального, дорогостоящего ре­монта... Снова я отказываюсь принять такой товар... Сно­ва телеграммы, жалобы, угрозы... Снова Лежава, указывая на близость начала полевых работ, требует, что­бы я выслал хоть ту часть, которая годится для работы. Но капитан отказывается отпустить часть груза, — и {454}он по своему прав — он требует, чтобы я принял или весь груз, или отказался бы от всего груза...

Тщетно я указывал Коппу, как надлежит гру­зить плуги: положив в трюм первый ряд, покрыть его досками, на который положить второй ряд и т. д. Он отвечает угрозами и, наконец, доносами...

Я думаю, довольно этих двух примеров, чтобы читатель имел представление об операциях вельможного Коппа...

Я пишу эти строки и передо мной стоит стакан чая в скромном серебряном подстаканнике, поднесенном мне в момент моего отъезда из Ревеля в Лондон моими близкими сотрудниками, называвшими себя "верной пятеркой". Среди выгравированных на нем подписей имеется имя "Фенькеви", по инициативе которого на подстаканнике выгравирован и девиз по латыни. Хороший девиз: «veritas vincit» (лат. Истина побеждает. ).

Я часто употребляю этот дорогой мне подстаканник, с умилением вспоминая о "верной пятерке", об­ъединившейся около меня под этим святым лозунгом... И вот, вспоминая операции Коппа, которые все проходили, в транспортном смысле, на глазах у Фенькеви, мне хочется по прежнему дружески сказать ему: Иосиф, Иосифович, именем "veritas vincit", умоляю вас выступить и сказать всем, правду ли я говорю, или, лгу.

Бросьте сомнения и скажите правду, ведь должна же хоть раз"правда победит и воссияет"...

И вельможа Копп, разжиревший и обнаглевший, ко­нечно, не мог оставить безнаказанными мои выступления. И вскоре ко мне в кабинет явился Гуковский, по обыкновению, торжествующий и радостный, как всегда, когда он мог поднести мне какую-нибудь гадость.

— Вот вы говорите, что я все пишу на вас {455}доносы, — сказал он, — а вот я только что получил от Коппа из Берлина письмо, к которому он приложил копию жалобы на васв ЦК партии, хе-хе-хе!... Это штуч­ка, хе-хе-хе!..

И он стал читать мне эту жалобу. Цитируя наи­зусть, ручаюсь лишь за общий характер ее и некоторые врезавшиеся в мою память крылатые слова и выражения. Писал он свою жалобу в высоко литературном стиле (отдаю ему эту справедливость), подражая известному выступлению Эмиля Золя по делу Дрейфуса, в котором каждый абзац начинается словами: "J'accuse!" (Я обвиняю!).

Не буду приводить всего доноса, приведу только наиболее врезавшуюся в мою память часть:

«Я обвиняю товарища Г. А. Соломона в сознательном саботаже меня путем отказа мне в денежных средствах. Это видно из приведения копий моих и его телеграмм.

"Моя телеграмма (год, месяц и число): "Не­медленно переведите одиннадцать миллионовмарок, необходимых для внесения задатка по заключенному договору. № 347. Копп.".

"Ответ товарища Соломона (год, месяц и число): "Ваша

№ 347. Не имея распоряжения центра "об отпуске вам одиннадцати миллионов марок "запросил Москву. Результаты сообщу. № 1.568. "Соломон".

"Моя телеграмма от (год, месяц и число):

"Вашу № 1. 568 считаю просто отпиской... Повто­ряю требование, изложенное моей телеграмме № "347, при неисполнении какового вынужден буду «жаловаться в Москву. №362. Копп".

"Не получая в течение трех дней ответа от {456}товарища Соломона, послал ему новое требование (год, месяц и число): "Глубоко возмущенный вашим молчанием ответ на мою

№ 362, требую срочного ответа и исполнения требования, изложенного моей № 347. При неполучении ответа до завтра вечером буду считать явным саботажем, о чем и уведомлю Москву с возложением на вас ответственности. № 385. Копп".

"Прошло еще три дня. Ответа от товарища Соломона не было. Это вынудило меня послать жалобу на товарища Соломона в Москву Наркомвнешторгу, от которого получил ответ: "Одновременно даем распоряжение Ревель перевести вам одиннадцать миллионов золотых германских марок".

"Прошло еще три дня. Ответа от товарища Соломона исполнить это распоряжение. Но прошу вас, уважаемые товарищи, обратить внимание на то, что нарочитый формализм товарища Соломона задержал получение этих денег почти на две недели и что таким образом выгодная для РСФСР сделка не состоялась... № 397, Копп».

 

Далее шли примеры моего такого же "саботажа", которые не стоит приводить.

А затем цитирую, опять таки, увы, только на память, другое обвинение:

 

«Я обвиняю товарища Соломона в антисоветском отношении к делу и ярко выраженной контрреволюционности, как это будет видно из дальнейшего.

"По срочному, в виду приближающихся полевых работ, требованию Наркомвнешторга, мною спешно были заказаны на одном из лучших {457}австрийских заводов стальные косы, которые я спешно же погрузил на пароход, чтобы они попали вовремя в Россию..."

 

И далее шло описание только что изложенной мною истории с железными косами.

 

"Явно стремясь скомпрометировать советское правительство в глазах крестьян, товарищ Соломон, бюрократически придираясь к поставке этих кос, не принял их и возвратил мне обратно, таким образом вызвав ряд ненужных затрат по отправке кос туда и обратно, страхованию их и прочим накладным расходам. Я слагаю с себя всякую ответственность за несвоевременное снабжение населения косами, за недовольство крестьян и те обвинения советского правительства, с которыми оно, конечно, обрушится на него, и всецело возлагаю всю эту ответственность со всеми последствиями на товарища Соломона, который в антисоветских и контрреволюционных намерениях вызвал эту бучу...»

 

Такие же "J'accuse!" были и по поводу плугов, по поводу сеялок, еще одной партии кос, борон и пр. и пр.

Гуковский, смакуя эти обвинения, прочел мне жа­лобу.

— Да, вот, что пишет Виктор Леонтьевич Копп по поводу вас, хе-хе-хе, — сказал он, закончив чтение. — Вот видите, не я один, все на вас жалуются... хе-хе-хе... быть бычку на веревочке... быть, хе-хе-хе!...

 

Конечно, все эти обвинения были явным вздором, и ЦК партии не обратился ко мне даже с простым запросом по поводу всех этих "ж-аккюз".

 

{458}Но я, не обинуясь, скажу, что эта недобросовестная деятельность Коппа стоила России массу денег. Помимо того, что возвращение назад негодных товаров, есте­ственно вызывало страшное запаздывание в деле снабжения крестьян необходимыми срочно орудиями и инстру­ментами, оно крайне удорожило все дело, увеличивая себестоимость их, что отражалось на потребителях. И не было ни одной поставки от Коппа вполне нормальной. Мне приходилось в тех случаях, когда поломки и пор­чи составляли не более 10 % всей партии, принимать весь груз, отбирая лом и частью выбрасывая его, частью же ремонтируя его в Ревеле, ибо напоминаю, наши ремонтные возможности в России были очень слабы.

Но необходимо отметить еще одно обстоятельство, которое весьма меня обескураживало — это дальнейшая судьба приобретаемых товаров. Недавно мне пришлось читать не то в "Возрождении", не то в "Последних Новостях" маленькую корреспонденцию из России,вкоторой сообщалось, что на московских железнодорожных путях имеются громадные залежи неразгруженных вагонов, которые стоят наполненными товарами свыше пяти лет... Такая же участь была и с моими гру­зами. Мы их отправляли и они пропадали.

Буду говорить о явлении, а не об отдельных фактах. Мы отправляем маршрутный поезд. Груз очень срочный. Одновременно с отправкой груза Фенькеви, по установленному им самим правилу, посылает в Мо­скву краткое телеграфное сообщение со всеми необходи­мыми сведениями ( по какому договору груз приобретен, количество его, номер маршрутного поезда, день, месяц и год отправки, словом, все данные). Прохо­дит несколько времени, и я получаю срочную телеграм­му - запрос, как-де и почему-де до сих пор не {459}отправлена такая - то партия товара, о спешности которого Наркомвнешторг мне писал тогда то и тогда то. Иногда эти запросы сопровождались выговорами, на которые я не обращал никакого внимания. Такие запросы - выгово­ры посылались периодически целыми пакетами. Я передавал их Фенькеви.

Он должен был тратить время для наведения справок, и всегда оказывалось, что груз давным-давно отправлен, что по поводу некоторых грузов у нас имеются те или иные документы, подтверждающие, что груз своевременно прибыл и т. д. Все это говорило о том, что в центре была полная неразбери­ха...

Но было и другое явление, которое не могло не обескураживать нас — это колоссальное хищение товаров дорогой. Нередко целые вагоны оказывались опустошен­ными путем выпиливания полов в них, так что они приходили с целыми пломбами, но без груза. Это за­ставило меня посылать с поездом особых "комендантов", которые должны были следить за целостью груза в дороге. Но и это не помогало, и грузы таяли... И мне помнится, что в особенности, предметы широкого потребления расхищались целиком. Так вот, я помню, мы по­слали маршрутный поезд с прекрасной американской обувью. И не прошло и двух недель, как наша обувь уже снова оказалась в Ревеле и продавалась на рынках и в магазинах по ценам ниже нашей себестоимости...

Увы, это было, так сказать, обычное явление... Ни­что не спасало от воровства.

 

XXXII

 

Примерно в сентябре при моем представительстве был организован "Специальный Отдел Экстренных Заказов" или сокращенно "Спотэкзак", подчиненный {460}формально и дисциплинарно мне, но представлявший со­бою по существу, закупочную организацию военного ве­домства. Гражданская война, войны с лимитрофами и про­должавшаяся еще в то время война с Польшей требо­вали чрезвычайного напряжения правительства для снабжения и обеспечения армии, которая просто бедствовала. Сол­даты были полуодетые, плохо вооружены и армия нужда­лась во всем: в сукне, в обуви, в белье, в медикаментах, в вооружении.

И вот, однажды, уехавший, было, в Москву Седельников, возвратился в Ревель и привез с собой двух сотрудников — инженера Хитрика и кожевенника Бреслава. (Ныне заместитель торгпредав Париже. —Автор.) Они привезли с собой шифрованное письмо от Лежавы, в котором мне сообщалось распоряжение об организации отдела "Спотэкзак" и об откомандировании ко мне прибывших в качестве сотрудников этого отдела. Они привезли с собой составленный и утвержденный центром обширный список специальных товаров, ко­торые следовало заказать и поставить.

Необходимо отметить, что в правовом отношении "Спотэкзак" был очень нелепо регламентирован. Он был какой то дважды подчиненный: во - первых, мне, а во - вторых, центральному отделу (носившему тоже название "Спотэкзак"), находившемуся при НКВТ и подчи­ненному, помимо его, еще и военному ведомству. Без одобрения центрального отдела я не мог приобрести никаких товаров. Таким образом, сотрудники этого от­дела, под моим наблюдением, рассматривали, испыты­вали предлагаемые товары, одобряли или отвергали об­разцы их, узнавали цены, торговались... но все это, так сказать, в совещательном порядке. Окончательное же решал цену и все условия поставки я.

Но {461}мои "спотэкзаковцы", боясь своего центрального начальства, посыла­ли ему на апробацию отобранные и подходящие, по их мнению, образцы (с ценами и прочими условиями), а в более сложных случаях ездили в Москву с этими об­разцами. И лишь после того, как товары и условия их поставки прошли все эти инстанции, я окончательно сговаривался с поставщиками и заключал договоры. Ко­нечно, порядок этот был довольно сложный и в самом принципе его уже таились всякие возможности конфликтов и междуведомственных трений. Но мне лично он был удобен, так как снимал с меня значитель­ную долю ответственности и возможных нареканий, ибо, как оно и понятно, мое мнение и мнение центра часто расходились. Не соглашаясь с ним, я делал свои возражения и, в случае непринятия их центром и настаивания им на его решениях, я спокойно подписывал точно и подробно разработанный договор, чисто по чи­новничьи, чувствуя себя покрытым решением центра. Однако, хотя это и было мне лично удобно, такая си­стема до некоторой степени и обезличивала меня, сводя значение моей подписи к чисто юридической фикции или проформе...

Но наличие Седельникова в качестве сотрудника "Спотэкзака" создавало при его нервной невменяемости для меня массу неудобств. И мне тем труднее вспоми­нать о нем с упреком (недавно, в июне 1930 он скончался), что лично ко мне он относился очень хоро­шо, что не мешало ему закатывать мне самые нелепые сцены. Не понимая ничего в коммерческих делах и особенно в правовой стороне вопроса, он часто наседал на меня, требуя, чтобы я немедленно подписал тот или иной договор, в принципе уже решенный, но по которому я еще не пришел к окончательному {462}соглашению с поставщиком в деталях. Укажу на конкретный случай.

Голландская фирма "Флессинг" предложиламне двести тысяч комплектов солдатского обмундирования. Комплект состоял из френча, штанов и шинели. Фир­ма представила образцы, которые я передал в отдел "Спотэкзака". Отдел долго исследовал эти образцы испытывал их и, не решившись взять на свою ответ­ственность апробацию их, просил меня о командировании кого-нибудь из сотрудников в Москву. Я командировал инженера Хитрика. Он возвратился из Мо­сквы с сообщением что в центре образцы вполне одобрены и что центр просит меня, выторговав сколь­ко можно в цене, заказать эти двести тысяч комплек­тов как можно скорее. Я вступил лично в перегово­ры с фирмой как о цене так и о разных других условиях. Поставщик упорно торговался, отказываясь пой­ти на ряд условий, которые гарантировали бы интересы государства. Это тянулось несколько дней. Седельников, горевший искренним желанием честно служить интересам России, но не знавший, как и к чему именно прило­жить свои руки и силы, нервничал по поводу неизбеж­ной задержки, ругал моего юриста мне, обвиняя его в ненужной придирчивости, из - за которой теряется-де дорогое время. Разумеется, я не мог заключить в уго­ду ему скороспелый договор, не проведя в нем всех необходимых пунктов, гарантирующих интересы госу­дарства и, несмотря ни на что, вел неукоснительно свою линию... А это было нелегко. Седельников врывалсяко мне...

— Долго ли вы будете тянуть с подписанием до­говора? — накидывался он сразу на меня, начиная свои иеремиады низким, сдавленным голосом. — Наша {463}армия неодета, необута, гибнетна поле битвы, исполняя свой священный долг... Вместо шинелей, она одета в рогожевые плащи! Она мерзнет! А вам нет дела до этого! Вместо того, чтобы лететь на помощь ей, вы копаетесь в юридических тонкостях с вашими юриста­ми... вы крючкотворствуете вырабатывая пункт за пунктом!.. А армия, — совсем уже хриплым от душившего его волнения, каким то гробовым голосом заканчивал он, — мерзнет, гибнет!... Вы.. просто циник.!! — и он с гневом выходил от меня, хлопая дверью...

Он мешал мне работать, все время совещался с представителем поставщика, резко критиковал мое по­ведение. Разумеется, это было на руку поставщику, ста­равшемуся обойти неудобные ему пункты договора, и он настраивал его и других сотрудников "Спотэк­зака". Седельников жаловался на меня в Москву. От­туда меня бомбардировали телеграммами, вызывали к прямому проводу, торопили, угрожали... Скажу тут же, что, несмотря на все принятые предосторожности при заключении этого договора, поставка была проведена со­вершенно мошеннически: обмундирование было доставле­но старое, и не только поношенное, но, по-видимому, да­же снятое с убитых, так как многие предметы были окровавлены... И это дело повлекло за собой грандиозный процесс...

Было трудно работать. Большинство поставщиков были просто аферистами, с которыми приходилось дер­жать ухо востро. Между тем, работа все расширялась, а сил было мало и не хватало работников. В Ревеле бы­ло не мало русских, предлагавших свои услуги, людей с хорошим служебным прошлым, но они были эми­гранты, и я не мог пользоваться их услугами, ибо вер­хи относились ко мне с недоверием, как не к {464}настоящему большевикуи, таким образом, руки мои были связаны. Я — о чем ниже — был окружен чекистами, следившими за мной и налагавшими свое "вето" на боль­шинство моих кандидатов... Я требовал командировать ко мне разных служащих и специалистов, но и там шла задержка со стороны ВЧК, в свою очередь налагав­шей свое "вето" на представляемых Наркомвнешторгом кандидатов...

Положение создавалось совершенно невозможное. Я требую, например, для пополнения штата бухгалтерии счетовода и конторщиков. Спустя долгое время ко мне являются два субъекта: они профильтрованы через ВЧК. Я радуюсь. Начинаю их расспрашивать об их служебном стаже.

— Вы знакомы, товарищ — спрашиваю я одного из них, — со счетоводством?

— Нет, товарищ, — застенчиво отвечаетон, — я не счетовод...

— А что вы умете делать?

— Да как сказать... по профессии я... парикмахер...