Http://www.memo.ru/memory/communarka/list7.htm 8 страница

— Так зачем же вас командировали ко мне? Он рассказывает. Оказывается, что он "ответственный" парикмахер, все время бривший и стригший "са­мого Ильича", который всегда были очень довольны" его работой и брились только у меня"... И вот этому советскому Фигаро пришла фантазия побывать "заграни­цей". Он обратился к Ильичу и "они устроили его"...

Вызываю другого командированного. Задаю тотжевопрос...

— Видите, товарищ, — отвечает он развязно, — я могу быть вам очень полезен моим пером... я поэт... и вообще беллетрист... школы Маяковского, — с достоинством заявляет он...

{465}Само собою, откомандировываю их обратно.

Но вот однажды является ко мне командированный ко мне один субъект, по фамилии Нитко, вместе со сво­ей женой. Мне необходимо остановиться на нем немно­го, так как эта фигура, при всей своей незначительно­сти, играла, а, может быть, и сейчас играет, большую роль в сферах советского персонала. Он привозит с собой удостоверение, подписанное Лежавой, из которого я узнаю, что товарищ Нитко "видный партийный работник, бывший член ростовского н/Д Реввоенсове­та, за которым имеются громадные заслуги... почему Наркомвнешторг усердно рекомендует его моему вниманию... он может быть полезен в качестве ответственного работника в любом направлении..."

Кроме этого специального удостоверения, он предъявляет мне и личное письмо Лежавы, который пишет: "Дорогой Георгий Александрович, письмо это передаст Вам това­рищ Нитко, полная офищальная характеристика которого изображена в удостоверении. К ней прибавлю, что я очень рад, что мне удалось залучить этого выдающегося сотрудника для Вас. Не сомневаюсь, что он станет Вашей правой рукой для всех Ваших дел..." Я прочел эту литературу, приветливо принял и Нитко и его жену, хотя оба они произвели на меняпрепротивноевпечатление...

— Ну, товарищ Нитко, — спросил я его, — что же вы умете делать?

— Я? — ухмыляясь переспросил он, — все что угодно, положительно все...

Я глядел на его ничтожную, какую то всю гадень­кую физиономию, с небольшими бегающими и все ощу­пывающими глазами, с небольшой, какого то дряненького вида бороденкой, вроде "Счастливцева" и {466}чувствовал; что мне хочется сказать ему: "вон, гадина!" А он продолжал самодовольно ухмыляясь:

— ...положительно все! Велите мне дать любое дело и я буду на месте... До революции я был приказчиком на Волге по ссыпке хлеба, а потому понимаю всю коммерцию...

И он долго и скучно рассказывает мне, захлебы­ваясь от переполняющегося все его нутро самовосхищения, всякий вздор. И желание резко оборвать его и ска­зать ему: "пошел вон, гадина!" растет во мне с не­удержимой силой.

— А кроме того, товарищ Соломон, — понижая голос, говорить он, — если нужно кого либо или что либо выследить (патетический удар себя в грудь), вот он я... Нитко... Только прикажите, и я тонко и незаметно все сделаю... Я незаменим для приемок... каких угодно товаров...

Ломаю голову, куда его назначить?... Увы, откоман­дировать его я не могу: ведь он такой "серьезный" то­варищ...

Вспоминаю, что у меня имеется еще ответствен­ный, никчемный лодырь, Юзбашев, и решаю прикоман­дировать Нитко к нему в помощь для технических приeмов. Зову Юзбашева, знакомлю их и объявляю о назначении. Жена его... но она совершенно безграмотная портниха, еврейка, даже плохо говорящая по-русски. По­мещаю ее в канцелярию складывать бумаги и писать ад­реса на конвертах.

Проходит несколько дней. Ко мне является Нитко. Вид у него, по обыкновению, гнусный, и эта гнусность еще резче проявляется на его лице, ибо сегодня он ликует, и вид у него крайне таинственный. Он сообщает мне, чтов канцелярии неблагополучно: там зреет контрреволюция.. Мне некогда. Я вызываю Маковецкого, {467}передаю ему Нитко и поручаю расследовать... Расследование окончено и Маковецкий приходит ко мне с докладом. Он едва сдерживается от обуревающего его хо­хота.

— Да, Георгий Александрович, — говорить он, — действительно "контрреволющя", ха-ха-ха!.. Но, знаете, — вдруг бросая веселый тон, с глубоким отвращением продолжает он, — в сущности, ужасная мерзость... По заявлению Нитко, я позвал его жену, эту без­грамотную портниху, так как это она то и уловила контрреволюцию. Ничего не делая в канцелярии по пол­ной своей безграмотности, она занимается подслушиванием И вот, она услыхала, как одна сотрудница ска­зала другой, что в Париже начинают носить "ужасно" короткие юбки, и обе дамы поговорили немного на эту тему. "Вы понимаете, товарищ Маковецкий", говорит она мне "я так возмутилась этим... в служебное вре­мя и такие буржуйские разговоры... я и рассказала Исааку (ее муж), чтобы он доложил об этом товарищу Со­ломону..." Я пытался, было, ее урезонить, куда тебе! Кричит: "Мы с мужем этого дела так не оставим! Ес­ли здесь не обратят внимания, мы напишем в Москву"... Что же делать, Георгий Александрович, ведь донесут...

— Что делать, Ипполит Николаевич? — отвтил я. — Да плюньте, и больше ничего, пусть пишут, чорт с ними...

Спустя некоторое время у меня была назначена приемка двух тысяч тонн бертолетовой соли. Согласно техническим требованиям, упомянутым в договоре, эта соль должна была заключать в себе 98% чистой бер­толетовой соли, т. е., не иметь более 2% разных примесей. Я поручил произвести приемку Юзбашеву который просил позволения взять с собой в помощь Нитко. Я {468}преподал Юзбашеву все необходимые правила. Приемка была простая и, закончив ее, Юзбашев рапортовал мне, что, явившись к месту приемки, он констатировал, что вся соль находилась в стольких то бочках такого то веса каждая, что он вскрыл столько то бочек, а потом вновь их опечатал (если не ошибаюсь, 5% всех бочек), взял из каждой по такому то коли­честву проб, смешал их в одну общую пробу и, опечатав ее, передал для анализа в государственную лабораторию. К рапорту Юзбашев прилагал удостоверение лаборатории, из которого было видно, что предъяв­ленная для анализа бертолетовая соль содержит в себе посторонних примесей всего около 0,3 % почему он, Юзбашев, и полагал, что можно принять всю партию соли и передать Транспортному Отделу для отправки ее в Москву. Я утвердил своею подписью приемочный акт и велел передать его Фенькеви для дальнейшего исполнения, а копию в бухгалтерию.

Чуть ли не в тот же день, или на следующий, ко мне явился Нитко. Он весь — одно ликующее торже­ство, одна многозначительность и таинственность...

Ему-де необходимо поговорить со мной по крайне важному неотложному "государственному" делу...

— Вот, товарищ Соломон, — говорить он с тайным злорадством, — вот, каковы наши партийные товарищи...

— В чем дло?

— Да вот, хотя бы товарищ Юзбашев... Мы бы­ли с ним на приемке бертолетовой соли... Ну-с, он брал пробы, а я хе-хе, следом за ним в свою оче­редь брал тоже пробы из тех же бочек... А потом я тоже дал сделать анализ в лабораторию... Хи-хи-хи! — злорадно тонким смешком засмеялся он. — Вот, {469}позвольте вам представить копию удостоверения об ана­лизе. А подлинник я при рапорте с препровождением копии приемочного акта товарища Юзбашева с вашей утвердительной резолюцией, вчера вечером отправил с курьером в Москву...

Я прочел копию этого анализа и у меня что назы­вается, волосы стали дыбом. Лаборатория (частная, но все таки лаборатория) удостоверяла, что в представлен­ной пробе (смешанной из проб, взятых из разных бочек, напоминаю читателю) заключалось чистой бер­толетовой соли только 76,25%, а остальные 23,75% пред­ставляли собою примеси, ничего общего с бертолетовой солью не имевшие, подробного анализа каковых прим­есей не было заказано сделать, но и на взгляд представляющих собою разные нечистоты и воду...

В каком то ужасе я посмотрел на Нитко.Он скромно, но ехидно торжествовал.

— Вот-с, томно - сокрушенным голосом проговорил он, — а вы, товарищ Соломон, изволили еще вчера утвердить приемочный акт... Надо полагать, в Москве очень удивятся... хе-хе-хе...

Я по телефону тотчас же сделал необходимые распоряжения остановить отправку, приостановить производ­ство расчета с поставщиком, и вызвал к себе Юз­башева.

— Вот, какие вам беспокойства, — сокрушенно качая головой с притворным чувством, сказал Нитко, которого я поторопился отпустить, чтобы, говорю по правде, не видеть его гнусной физиономии перед собой.

Пришел Юзбашев. Ничего не говоря, я показал ему анализ Нитко. Он был поражен и сразу же вспотел и покраснел.

— Невозможно,— едва-едва пролепеталон.

{470}— Чего там невозможно, — оборвал я его. — Вот здесь анализ...

И я дал ему распоряжение сейчас же в сопровождении одного ( не помню именно, кого) из сотрудников и в присутствии поставщиков взять вторично пробы и, с соблюдением всех формальностей, разделив их пополам, одну часть передать в государственную лабораторию, а другую в частную. Пока производились эти проверочные анализы, я просто места себе не находил. А донос Нитко уже возымел свое действие: пошли из Москвы срочные запросы, замечания... Мне приходилось отвечать... О "преступной" поставке узнало и военное ведомство... Начались междуведомственные трения, сума­тоха, паника...

Но вот прибыли анализы из обеих лабораторий Они были почти тождественны: одна лаборатория устано­вила 99,70%, а другая — 99,75% чистой бертолетовой соли... Предоставляю читателю судить, что я переживал эти дни, и не только я, но и мои сотрудники: работала канцелярия, машинистки, телеграф, шифровальщик... И едва были получены эти анализы, как я поспешил вы­звать к прямому проводу Москву и сообщить о результатах проверки...

Из Москвы меня просили произвести строгое расследование, по чьей вине произошла эта скло­ка.

Я вызвал Нитко и накинулся на него.

— Ничего не знаю... вот хоть побожиться, —забыв о безбожии, жалобно повторил он.

Но я стал настойчиво его допрашивать. И в конце концов докопался до самой подноготной. Оказалось, что следуя за Юзбашевым, он, крадучись от него, брал пробы из тех же бочек, но не прямо из бочек, а он подбирал, просыпавшуюся при {471}откупоривании бочек, бертолетовую соль с пола. Бочки находились в таможенных складах. Пол был покрыть сором, грязью и талым снегом, и просыпавшаяся соль смеши­валась со всем этим... Я думаю, остальное ясно и я мо­гу не оканчивать этой истории...

Я сообщил о результатах моего расследования в Москву и просил убрать от меня этого прохвоста. Но его оставили у меня и он, хотя и присмирев несколько, продолжал всем надоедать и вызывать всеобщее негодование. Сколько я помню, я отделался от него только тем, что откомандировал "за ненадобностью" его жену, а тогда и он уехал с нею. Но его ревельские проделки не повлияли на его карьеру, — ведь «быль мо­лодцу не в укор», и я слышал, что в Москве он получил какое то очень высокое назначение.

Не лучше обстояло дело с другими командирован­ными на службу лицами. Вот, например, некто Вальтер. Он явился с командировочным удостоверением Наркомвнешторга, но тут же по секрету сообщил мне, что, в сущности, он командирован ко мне "товарищем Феликсом" (т. е. Дзержинским) для исследования "корней и нитей" контрреволюции и для надзора за эмигрантами.

— Вы имеете удостоверение от товарища Фелик­са ко мне? — спросил я его.

— Простите, товарищ, я его потерял дорогой... это была просто записка на ваше имя...

— В таком случае я не могу вас принять, поезжайте обратно в Москву и привезите мне удостоверение товарища Феликса...

Он уехал и не возвратился.

Вот далее какая то жалкая и несчастная женщина, фамилии которой я не помню. Она представляет {472}удостоверение от Наркомвнешторга и сообщает мне, что она, в сущности, командирована ко мне (если не ошибаюсь), товарищем Аванесовым, у которого она состояла по чекистским делам... Но у нее тоже кроме словесного утверждения, нет никаких рекомендательных писем... Я и ее откомандировываю. А она такая жалкая, полугор­бунья...

И вот появляется некто товарищ Николаев. Он командирован ко мне (для меня открыто), как чекист. Его миссия — следить за белогвардейскими движениями и за служащими, конечно. Он вполне аккредитован и производит хорошее впечатление искреннего рабочего коммуниста, гнушающегося создания дел путем провокации. Он имеет право пользоваться у меня кредитом. Но вслед за ним является, в качестве его помощни­ка, Колакуцкий. Это имя прославил в своей известной книге Борис Седерхольм ("В стране Нэпа и Чеки"). ,Колакуцкий морской офицер царской эпохи. Но и тогда уже, как он сам мне говорил, он занимался не столь­ко своей специальной службой, сколько был шпионом, Очевидно, ЧК не питала к нему полного доверия, почему он был назначен только помощником скромного Ни­колаева.

И вот, они с Николаевым начинают "рабо­тать". Я не вникаю в их работу и, из осторожности, прошу готового мне все разболтать Колакуцкого не посвящать меня в тайны своей работы. Он через Нико­лаева постоянно требует от меня массу денег, которые-де нужны им для того, чтобы посещать всякие ре­стораны, кафе и прочие увеселительные места, где ютятся-де белогвардейцы и другие контрреволюционеры. Они тратят громадные деньги "на дело". Колакуцкий стара­ется сойтись со мной "дружески" советуя мне не сидеть вечно в моем кабинете за письменным столом. Нет, {473}в интересах моего дела я должен иметь общение с деловыми сферами, угощать и принимать угощения, выезжать в загородные рестораны.

— Это прямо в интересах вашего дела, Георгий Александрович, так вы можете лучше узнать ваших поставщиков, — явно провоцировал он меня, старого, испытанного работника. — Ну вот, давайте сегодня вечером пойдемте с нами туда то и туда то. Там бывают чудные женщины, а вино такое, что пальчики об­лижешь...

Я резко прошу его замолчать и говорю ему, что мне некогда ездить по кабакам. Но он часто возвра­щается к этому, стараясь меня соблазнить, чтобы потом впутать меня... Я вижу насквозь все его подвохи неумного провокатора. Мне скучно слушать его, и я его обрываю.

— Да полно вам, — не выдержав однажды, говорю я ему, — не тратьте время на меня, вам меня не спровоцировать и уж, поверьте, мое имя не окажется скомпрометированным "в числе драки" или "по ба­бьему делу"...

— Ха-ха-ха! — нагло и откровенно хохочет он. И рассказывает мне интересные эпизоды из своей провокационной практики, как он уловил такого то и та­кого то... — Вот я и думал, что мои искушения так или иначе подействуют и на вас, и вы пойдете, ха-ха-ха, на удочку... а там бы мы вас сфотографировали бы. Ну, да ничего не поделаешь... сорвалось...

Но однажды Колакуцкий явился ко мне с Нико­лаевым. Оба они были настроены очень серьезно и на их лицах было сугубо значительное выражение. Забегаю немного вперед. В то время в моем денежном несгораемом шкапу хранилось на миллион фунтов {474}стерлингов бриллиантов... Дняза два, за три до того, я получил письмо, в котором мне угрожала смертью ка­кая то "организация свободных социалистов - революционеров". Я столько получал угрожающих писем, что и на это письмо не обратил внимания. Но в этом письме было упоминание о хранившихся у меня бриллиантах, которые мне "организация" предлагала отдать "доброволь­но"... Я принял только одну меру, посвятил в эту угрозу моего приятеля, курьера Спиридонова, действитель­но преданного мне и просил его ночевать в моем кабинете на диване, на что он и согласился (конечно, во­оруженный).

— Георгий Александрович, — довольно торжествен­но обратился ко мне Колакуцкий, — мы узнали... вот вы все негодовали, что мы массу денег тратим на кутежи, а вот, благодаря этому то, мы и узнали, что здешние эсеры готовят на вас покушение с целью отобрать у вас какие то драгоценности... Да и вообще, помимо этого, они решили покончить с вами...

Он встал и подошел к окну моего кабинета, не­далеко от которого помещался мой письменный стол. Напротив, через довольно узкую улицу, находился ка­кой то частный дом, окна которого смотрели в мое окно.

— Нет, — сказал он тоном специалиста, — мне это совершенно не нравится... Ведь что же это такое: тут можно вас простым револьвером отправить на тот свет, особенно ночью, когда вы, по обыкновенно, работаете долго... Нет, это не годится... Вы так, сидя, представляете собою великолепную мишень... Необходимо, чтобы вы хоть ночью опускали шторы, все-таки это будет затруднять прицел.

Узнав далее, что я днем и ночью хожупо улицам (жил я по ревельским понятиям довольно далеко от {475}своего бюро) и что у меня даже нет никакого оружия, он заставил меня взять у них карманный (для жилетного кармана) браунинг и просил, чтобы я не выходил один, а непременно с провожатым... Не буду на этом долго останавливаться, скажу просто, что я отказался следовать их советам, и вовсе не в силу моей «безумной» храбрости, а по соображениям личного характера. Я поторопился поскорее от них отделаться и, едва они ушли я пригласил Маковецкого, Фенькеви и Спиридонова. Все мы вооружились и тотчас же, не обращая на себя внимания вышли из «Петербургской Гостиницы» и, нагруженные одиннадцатью довольно большими пакетами (тщатель­но опечатанными) с бриллиантами, отправились в банк, где и спрятали драгоценности в сейф...

Колакуцкийна моих глазах развращал скромного по началу Николаева. Требования денег все увеличива­лись и учащались. Кутежи "на пользу России" принимали какой то катастрофический характер Не говоря уже о Калакуцком, я часто встречал самого Николаева с мут­ными воспаленными глазами...

И наконец "кончился пир их бедою". Колакуцкий и Николаев жили в "Золотом Льве". В то время я уже не жил там, найдя небольшую квартиру. И вот, однажды ночью в "Золотом Льве" произошел гала-скандал, героем которого явился Колакуцкий. Вдребезги пьяный, он завел какую то драку, не помню уж с кем и из за чего, но он стрелял и кого то ранил... Словом, ему пришлось как можно скорее ухатьизРевеля.

XXXIII

Приблизительно в ноябре (1920) центр возложил на меня еще одно крайне неприятное для меня дело, {476}а именно, продажу бриллиантов. В этом товаре я аб­солютно ничего не смыслю. Сперва по этому поводу шла переписка между мной и Красиным. Я долго отказывал­ся. Он усиленно настаивал и просил. Настаивал и Лежава. Я согласился. Выше я уже говорил, что еще до ме­ня Гуковский занимался продажей драгоценностей и что прием этого товара и продажа его были неорганизованны.

Ко мне из Англии с письмом от Красина приезжал один субъект по фамилии, кажется, "капитан" Кон. По-видимому, это был русский еврей, натурализовавшийся в Англии. Он приезжал со специальной целью сговориться со мной о порядке продажи бриллиантов. В то время мне прислали из Москвы небольшой пакетик маленьких бриллиантов, от половины до пяти карат. Я показал Кону эти камни. Но его интересовали большие количества. Мы условились с ним, что я затребую из Москвы более солидную партию и к назначенному време­ни вызову его. Держался он очень важно. Много гово­рил о своей дружбе с Ллойд Джорджем. Оказался он в конце концов просто посредником. Списавшись с Москвой, я уведомил Кона о дне прибытия камней.

И к назначенному дню из Парижа прибыл "представи­тель" Кона, некто Абрагам, известный диамантер.

Бриллианты прибыли. По моему требованию, груз сопровождался нашим русским специалистом, имя которого я забыл, бывшим крупным ювелиром. Позже, как я долго спустя узнал, его расстреляла по какому то обвинению ВЧК..

Кроме этого специалиста, груз со­провождали комиссар "Госхрана" и стража. Я учредил строгую приемку этого товара, обставив ее массой фор­мальностей. Бриллианты сдавались комиссаром "Госхра­на" при участии прибывшего специалиста и принимались и проверялись специально откомандированными мною {477}четырьмя сотрудниками, в честности которых я не сомне­вался. И так как Абрагам был потенциальным покупателем этого товара, то присутствовал и он. Не буду приводить описания порядка приемки бриллиантов, но за­канчивалась приемка каждой партии так: принятые и от­сортированные бриллианты складывались в большие ко­робки, которые завертывались затем в толстую бума­гу, перевязывались бечевкой и опечатывались печатями комиссара "Госхрана", моей и Абрагама. Все, конечно, строго регистрировалось и сдающими и принимающими и Абрагамом. И всего таких коробок было (не помню точно) не то девять, не то одиннадцать. Среди товара бы­ло много камней (были присланы не только бриллианты, но и разные другие камни, как бирюза, изумруд, руби­ны и пр.) очень испорченных, а потому и обесцененных при извлечении их (для обезличения) из оправы неумелыми людьми.

Таким образом, в первых шести коробках помещались камни высокоценные (Было не мало уников, известных в истории бриллиантового дела и носившихсвои собственные имена. Абрагам часто во время приемкиих говорил: "Этот камень я хорошо знаю (столько то лет), я его купил (у такого то, тогда то), а затем продал...." .... великой княгине... велико­му князю... графу, графине.... и следовал подробный рассказ. —Автор.) без изъя­на, а в остальных — испорченные, надломленные, треснувшие тусклые и вообще брак.

Приемка окончилась и началась продажа. Ничего не смысля в камнях, я должен был руководствоваться оценкой, произведенной нашим специалистом по составленным им подробным описям. Выяснилось, что я дол­жен требовать за всю партию миллион фунтов стерлингов. Я и потребовал эту цену, причем поставил условием, что покупатель должен купить всю партию, т. е., {478}лучший и худший товар. Несколько дней прошло в уламывании меня Абрагамом продать ему толь­ко первосортный товар, опечатанный в первых шести коробках. Я не соглашался. Затем он как какой-нибудь торговец на нашем Александровском рынке, охал и ахал по поводу моей цены, давал мне только пятьсот тысяч фунтов, уходил, не появлялся день или два, посылал ко мне каких то подставных лиц, которых я выгонял, снова являлся, снова охал и ахал, показывал мне какие то телеграммы из Лондона, в которых "известный самому Ллойд Джорджу и близкий друг его, капитан Кон" тоже ужасался моим ценам. То он требовал прервать переговоры "в виду моего тяжелого характера", то предлагал мне на пять, десять тысяч больше... Совсем, как на Александровском рынке... Мы не сошлись. Абрагам явился демонстративно проститься со мной, торжественно заявил, что я могу сломать его собственные печати коробках, так как мой товар его больше не интересует. Но когда я изъявив полную готовность исполнить его просьбу, стал вынимать из моего несгораемого шкапа коробки, он остановил меня и закричал:

— Боже мой, что вы хотите делать? Подождите, пожалуйста!..

И в заключение, набавив еще пять тысяч фунтов, он ушел, сказав, что съездит в Париж посоветоваться, и попросил меня не снимать его печатей, пока он окончательно не откажется от покупки...

А в «бриллиантовых сферах», как до меня дохо­дили известия, шла энергичная борьба за этот приз. В Лондоне на Красина наседал "капитан" Кон, старавшийся через него повлиять на меня. Ко мне приезжали из Лондона какието подставные покупатели, которые {479}с полным знанием дела (т. е., об одиннадцати ящиках, их содержимом и печатях) начинали со мной пе­реговоры. Так, между прочим, ко мне приезжал пред­ставитель лондонской суконной фабрики «Поликов и К^0» Бредфорд (точно не помню его имени) с переводчи­цей, госпожой Калл, которые торговались со мной и пред­лагали мне за всю партию бриллиантов 600.000 фун­тов. От Красина я получил телеграмму, в которой он рекомендовал мне понизить цену до 750.000 фун­тов... но я твердо стоял на своем. Наконец, от Поликова я получил сообщение, что он дает мне 675.000 фунтов. Писал мне и Лежава, рекомендуя не так до­рожиться... Но я все стоял на своем...

Так этот вопрос и застыл. Чтобы не возвра­щаться к нему, скажу, что спустя несколько месяцев, когда я был уже в Лондоне в качестве директора Аркоса, а в Ревеле находился тогда сменивший меня (о чем ниже) Литвинов, ко мне явились упомянутый Бредфорд с госпожой Калл. Они радостно и возбужденно сообщи­ли мне, точно я был их лучшим другом, что они уже повенчаны. И тут же они поведали мне, что шесть коробок лучших, отборных бриллиантов купил их патрон Поликов...

— Вот вы так дорожились, господин Соломон, — сказала с торжеством госпожа Калл, — и мы да­вали вам уже 675.000 фунтов стерлингов, а вы не со­глашались. Но без вас мы с Литвиновым сумели луч­ше сговориться, и купили эти шесть коробок лучшего товара всего за 365.000 фунтов стерлингов...

— Как?! — привскочив даже с своего кресла, спросил я. — За 365.000 фунтов?!.. Не может быть!..

— А вот мы купили, отказавшись от того лома и брака, который заключался в остальных коробках, — {480}с игривой, кокетливой усмешкой заявила мни эта дама в то время, как ее супруг, не понимавший по-русски, улыбался деревянной улыбкой англичанина. — Поверьте, мы сами были очень удивлены, когда господин Литвинов согласился продать эти шесть коробок отдельно от остальных, от бракованных... ведь, конечно, это­го никак не следовало делать... необходимо было, как вы на том настаивали, продать всю партию вместе.. Ну, а господин Литвинов согласился, стал торговаться и в конце концов уступил за триста шестьдесят пять тысяч...

— Не может быть, — сраженный этим известием, бессмысленно повторял я, точно обалдев...

— Помилуйте, как не может быть, — возразила госпожа Калл. — Ведь мы же вот купили для господина Поликова... и он хорошо заработал на них... очень хо­рошо... да и мы тоже. Мы получили с мужем комиссионных три тысячи фунтов... А брак остался у господина Литвинова и, конечно, никто не купит его отдельно от первой партии. Все там лом, тусклые цвета... Самое боль­шее, что за них можно получить, это 30-40 тысяч фун­тов стерлингов.

И она продолжала и продолжала мне рассказывать все подробности этого ПРЕСТУПЛЕНИЯ, вспоминая о котором теперь, почти через десять лет после его совершения, я весь дрожу от негодования и бессильной зло­бы... У меня, увы, нет никаких документов. Но живы свидетели и участники этого дела, и я был бы рад и счастлив, если быпреступники привлекли меня к суду, ибо беспристрастное следствие легко могло бы вскрыть всю подноготную этого позора. Но, к сожалению, они не привлекут меня к суду. Нет. Они, так явно ограбившие в этом деле русский народ, прикроются маской:

{481}«мы-де не хотим, не верим продажным буржуазным судам капиталистических акул...» Но да останутся при­гвожденными к позорному столбу их "честные и благородные революционные" имена!..

......................................................................................................................

Среди моих переговоров относительно продажи бриллиантов, от Красина прибыл в Ревель курьер, привезший мне копию проекта торгового договора, о котором он договаривался с правительством Ллойд Джорджа, с просьбой пересмотреть его и сделать, если я найду нужным, к нему (т. е., к проекту) дополнения и изменения. Незадолго перед тем из Лондона же при­был профессор А. Ф. Волков (известный русский уче­ный, специалист по хлебной торговле) с письмом от Красина в котором Красин просил меня если Вол­ков нужен мне, оставить его при моем представительстве. Умный, образованный и честный высококвалифицированный сотрудник, конечно, был мне очень желателен, и я оставил его при себе, назначив в помощь Левашкевичу.

И вот, получив проект договора, я вместе с А. Ф. Волковым засел за изучение его и, в результате, мы (конечно, главным образом, Волков, как человек боле знающий) сделали к нему кое-какие дополнения и изменения, которыми Красин и воспользовал­ся при дальнейших переговорах по выработке окончательного текста договора.

Сотрудничество Волкова с его широким научно-философским взглядом, было неоценимо в юридическом отделе. Но, помимо того, я воспользовался его эрудицией и педагогическим опытом для осуществления од­ной моей заветной идеи.

Меня тяжело поражало в моих сотрудниках их крайнее невежество и {482}неподготовленность к несению тех обязанностей, которые они выпол­няли. Большинство их были люди совсем необразован­ные. Часто хорошие и честные специалисты, они в боль­шинстве случаев были чужды образования и сколько-ни­будь широкого взгляда на дело, что значительно умень­шало их ценность. Кроме того, громадное большинство из них, служа в зарубежном государственном российском учреждении, совершенно не знали иностранных языков. Словом, я решил, без афиширования и без представления вопроса в центр на предварительное рассмотрение, ибо, как говорит немецкая пословица, "кто много спрашивает, тот получает много ответов", чи­сто явочным порядком устроить образовательные вечерние курсы.

Я пригласил учительниц немецкого, французского и английского языков, которые, по окончании занятий в бюро, давали уроки моим сотрудникам. Я поделился своим проектом с А. Ф. Волковым и встретил в нем полное и восторженное сочувствие. И вскоре он начал читать прекрасные отдельные курсы по политической экономии и статистике. Хотя предполага­лось, что и я возьму на себя чтение какого-нибудь курса, но за полным недосугом, я не мог приступить к занятиям.

В качестве военного агента, специально для собирания военных сведений, в Ревеле находился, считавшийся прикомандированным к Гуковскому, некто Штеннингер.