Http://www.memo.ru/memory/communarka/list7.htm 9 страница

Это был очень приличный человек и, что главное, безукоризненно честный, которого Гуковский в конце концов выжил. Он совершенно не мог примириться с политикой Гуковского и относился к нему с нескрываемым отвращением. Это сблизило его со мной и, чело­век неопытный, он часто обращался ко мне с прось­бой дать ему по тому или иному поводу совет.

Как оно {483}и понятно, он должен был общаться с разного рода проходимцами, шпионами, работавшими обыкновенно на два фронта. Одним из высококвалифицированных осведо­мителей у него был русский инженер Р-н. Был ли он действительно инженером или сам присвоил себе это звание, я не знаю. Частенько по поводу тех или иных его осведомлений Штеннингер находился в большом затруднении, верить им или не верить. Он нередко приходил ко мне совещаться по этому поводу. В конце концов он попросил у меня позволения представить мне Р-на, чтобы я увидал его лучшего осведомителя. Я согласился. Это был грузный мужчина, говоривший силь­но на "о". Он не скрывал, что одновременно является информатором и английской разведки. Это был не осо­бенно далекий человек и, судя по его манерам и выражениям, скорее напоминал какого-нибудь строительного десятника...

Он заговорил и стал делать разного рода разоблачения, уверяя меня и Штеннингера, что Гуковский служит в английской контрразведке и пр. Я попросил его и Штеннингера не посвящать меня в секреты его воен­ных сообщений. Он обратился ко мне, между прочим, с просьбой, поддержанной и Штеннингером. Дело в том, что всячески скрывая свою службу в нашей контрразведке, Р-н считал необходимым иметь легальное объяснение своим посещениям "Петербургской Гостиницы", где постоянно толкались разного рода поставщи­ки. Вот он и хотел для своего замаскирования перед нашими сотрудниками и перед английской контрразведкой считаться нашим поставщиком, и время от вре­мени заключать тот или иной договор на поставку тех или иных товаров, что и должно было считаться его вознаграждением вместо прямых платежей. {484}Иначе-де он будет легко расшифрован.

Я ответил, что ни­чего не имею против такой системы расплаты с ним, но при условии, что цена и качество поставляемых им товаров будут рассматриваться в общем порядке конкуренции. Он поспешил согласиться, прося лишь о том, чтобы при прочих равных условиях я отдавал преимущество ему. На том мы и порешили. Он тут же предложил мне, довольно большую партию обуви. Я передал его предложение "Спотэкзаку", так как тип предложенной обуви был военный. Буду краток: об­разцы были превосходны, цены приемлемы договор был заключен, обувь была поставлена и оказалась великолеп­ной. Затем он поставил еще что то, и тоже вполне ис­правно.

Теперь мне необходимо остановиться на одной поставке Р-на, которая, спустя много времени, когда я уже был в Лондоне, сыграла большую роль в моей судьбе. Чтобы не нарушать последовательности в изложении моих воспоминаний, мне придется привести продолжение этой истории лишь при описании моей службы в Англии (с ссылкой на настоящие строки).

Р-н предложил мне партию "сальварсана" (ldn-knigi, это лекарство против сифилиса, создал врач и учений П. Эрлих, (нем. еврей) год 1907, другое название «606»; по счету, было 606 опробованных Эрлихом соединений)

Наша армия нуждалась в нем и "Спотэкзак" усиленно просил меня приобрести ее.

Мы сговорились с Р-ным в цене и пр., заказ был дан и, когда партия была пред­ъявлена, я поручил Юзбашеву произвести приемку. Юзбашев принял, составил приемочный акт и сальварсан в свое время был отправлен в Москву. Если память мне не изменяет, вся партия стоила около трехсот (300) фунтов стерлингов. Все это было в декабре 1920 го­да. Занятый по горло своим делом, я вскоре совершен­но забыл об этой поставке... Если не ошибаюсь, Р-н поставил еще кое-какие товары, и все его поставки были {485}проведены вполне корректно и по ценам, выдержавшим конкуренцию с предложениями других поставщиков.

Я упомянул выше, что Р-н сообщил Штеннингеру и мне о том, будто, Гуковский давал информации английской контрразведке. Конечно, я не поверил этому доно­су и на клятвенные уверения Р-на, что он сам своими глазами видел и читал доклады Гуковского, я сказал ему (и Штеннингер присоединился к моим словам), что буду считать его сообщение "облыжным доносом", которому поэтому и не придаю никакого значения.

— Хорошо, Георгий Александрович, — сказал тог­да Р-н, — а вы поверите, если я вам докажу,что гово­рю правду?

— Как же вы можете это доказать?

— Очень просто, — ответил он. — Я постараюсь раздобыть из дел английской контрразведки один из докладов Гуковского, написанный им собственноручно и им же самим подписанный... Тогда поверите?

— Если у меня не будет сомнений в подлинности этого документа, конечно, поверю, — ответил я. — Но только повторяю,если у меня не будет сомнений в подлинности документа, понимаете? Ведь я знаю, что с вашим братом, контрразведчиком информатором надо держать ухо востро. Ведь вы не останавливаетесь и перед всякого рода подделками...

Никаких документов он мнене представил. Но вскоре ко мне явилась одна весьма странная особа. Мне подали карточку, на которой стоялоимя по-французски:

"Мадам Луиз Федермессер" и рукою было написано "предлагает обувь военного образца и разные другие то­вары. Очень просит принять". Я велел просить и ко мне вошла молодая дама, одетая скромно, но с той {486}изысканной и дорогостоящей простотой, которой отличаютсянастоящие аристократки.

— Вы предлагаете солдатскую обувь? — с удивлением оглядев эту изящную посетительницу, спросил я.

— Ах, ничего подобного, господин Соломон, — с небрежной улыбкой ответила она. — Я это написала нарочно, чтобы вы приняли меня и чтобы вообще замас­кировать цель моего визита...

— Так чему же я обязан чести видеть вас, су­дарыня? — спросил я.

— Прежде чем объяснить вам цель моего посещения, — скажу вам, что я знаю, что вы настоящей джентльмен, хотя и состоите на службе у большевиков... Поэтому, прежде чем ответить вам, я прошу вас дать мне честное слово в том, что весь разговор останется между нами... по крайней мере в течение одного, двух дней...

— Простите, я могу дать вам слово только в том случае, если ваш визит не касается каких-нибудь государственных вопросов...

— О, ничего подобного... Я далеко стою от полити­ки, — ответила она. — Вопрос касается вас лично, только вас... Я хочу вам сделать одно предложение, ка­сающееся только вас лично... Могу я рассчитывать на вашу дискретность?..

Заинтригованный и заинтересованный сверх меры, я дал ей слово.

— Дело вот в чем, — начала она. — Я жена сек­ретаря консула одной из стран которую вы мне поз­волите не называть, находящегося не здесь, а в другой стране. Мы узнали о ваших трениях с господином Гуковским, которые угрожают вам массой {487}неприятностей... Впрочем, ни для кого это не секрет, все говорят об этом. Я не касаюсь существа вопроса, но предупреж­даю вас, что он пишет на вас доносы и что вам уг­рожают большие неприятности... Но и самому Гуковскому не сдобровать... это так, между прочим... Так вот, имея через мужа необходимые связи и возможности, я и предлагаю вам, если вам это нужно, устроить вам х о p о ш и й, — подчеркнула она, — паспорт...

— Нет, — ответил я, глубоко изумленный ее сло­вами и вообще ее осведомленностью, и крайне изумлен­ный ими, — я не собираюсь бежать...

— Ах, я не говорю этого... но я думаю, что, быть может, на всякий случай вам было бы приятно иметь такой паспорт и уже с готовой визой на любую страну в кармане... для вас и, конечно, для вашей супруги так­же.. И так как это для вас... ведь нам все известно... известно, что вы честный человек и что потому то Гуковский и старается вас утопить... Так вот, для вас оба паспорта будут стоить всего сто тысяч эстонских марок...

— Благодарю вас за заботливость, — перебил я ее, — но, повторяю, я не собираюсь бежать...

— Подумайте, господин Соломон, — настаивала она, — подумайте хорошенько... И это вовсе не дорого... Когда летом Гуковский устраивал через мое же по­средство паспорт Эрлангеру и его жене, он уплатил нам миллион эстонских марок... Но Эрлангер был просто мошенник, наворовавший массу денег... у него не менее двух миллионов шведских крон... и мы не стеснялись "содрать" с него подороже... Гуковский тоже об­ращался к нам на днях с просьбой о паспорте для себя, но, не желая компрометировать себя с ним, мы ему отказали... Мы же устроили паспорт для господина {488}В-а, которого вы уволили за мошенничество, и ему это тоже стоило миллион марок... А вам и для вашей су­пруги с готовыми визами все удовольствие обойдется всего только в сто тысяч эстонских марок...

Я наотрез отказался. Конечно, я мог быи, в сущности, должен был бы арестовать эту даму... Но я отпустил ее — ведь она верила моему слову, слову " большевика-джентельмена "...

И не знаю, была между этим визитом и тем, что произошло на другой день, какая-нибудь связь, или это было просто совпадение, но на следующий день — это было в половине декабря — приехал очередной дипломати­чески курьер. Спустя некоторое время, Гуковский влетает ко мне, весь радостный и торжествующий. Он держал в руках какое то письмо.

— Ну, вот, — сказал он, — я получил сегодня хорошие новости, хе-хе-хе!.. А вы не получили никаких новостей?

— Обыкновенные, — ответил я, — заказы, запро­сы, все обычное...

— Ну-с, а у меня новости такие, что вы так и ах­нете, — радостно сообщил он, — так и ахнете... Хотя я частенько читал вам письма к моим, как вы их называете, "уголовным друзьям", хе-хе-хе... ну, однако, конечно, не все вам читал... Так, узнав, что меня, по настоянию Ленина, решено отозвать, я писал Чичерину, что в интересах поддержания престижа РСФСР необ­ходимо, уж если меня отзовут, отозвать также и вас, хе-хе-хе-хе!... Ведь, правда, остроумная идея?.. Хе-хе-хе!..

Я угрюмо молчал. Мне было глубоко противно.

Бы­ло противно и слушать его и видеть перед собой всю его фигуру, его отвратительные гнойные глаза с их нагло торжествующим выражением...

{489}— Хе-хе-хе, — продолжал он, — вот я и полу­чил сегодня ответ от Чичерина... и пришел к вам поделиться новостью, хе-хе-хе!..

И он стал читать мне письмо Чичерина, которое привожу на память:

«...К сожалению, — писал Чичерин, — по на­стоянию Ленина, на которого как мне стало известно, очень наседал Сталин, представивший ему подробный рапорт Якубова, а также неблагоприятное для вас мнение нашего "миротворца" Иоффе, вас решено отозвать из Ревеля. Я старался воспротивиться этому, убеждал, доказывал но я натолкнулся на вполне готовое решение твердое, как скала, о которую и разбились все мои настояния. Ваше отозвание — вопрос решенный... Но впол­не присоединяясь к высказанному вами в одном из последних писем взгляду, что для сохранения нашего престижа нельзя отозвать только вас одного и оставить торжествовать Соломона, что могло бы крайне нежела­тельно отозваться заграницей на общественном мнении, я стал работать в этом направлении и, поверьте, с большими усилиями мне удалось убедить Ленина в не­обходимости отозвать и Соломона. Добился я этого, меж­ду прочим, и тем, что для Эстонии нам нужен только один представитель, который в своем лице соединял бы об функции, дипломатического нашего представителя и торгового, так как иначе-де нам не избежать вечных личных трений между тем и другим, если эти функции будут исполняться отдельными лицами... После большой склоки, ставя даже несколько раз министерский вопрос по этому поводу, мне удалось добиться признания правильности моей точки зрения. Таким образом, в ближайшие дни вы и Соломон будете одновременно ото­званы, и вам обоим на смену будет назначен — я {490}очень настаивал на этом — Литвинов один. Теперь я хлопочу о том, чтобы вам после отозвания был предоставлен полуторамесячный отпуск для лечения вашей болезни и для "омоложения" по способу Штейнаха, о котором вы мне пишите...»

Он окончил чтение и торжествующе посмотрел на меня...

— Ну, как вам нравится эта идея, Георгий Александрович, ха-ха-ха!... — захохотал он, явно изде­ваясь надо мною. — Не правда ли, Георгий Васильевич Чичерин ловко провел ее, ха-ха-ха-а!..

И вот тут — это был единственный раз, когда я в своих отношениях с Гуковским не выдержал — я дал волю своему гневу... Я молча встал с своего кресла и, с трудом сдерживаясь, чтобы не избить его, подошел к нему, взял его за руку, приподнял его в кресле и с трудом (спазмы душили меня) произнес хриплым голосом:

— Вон!.. сиюже минуту вон!.. прохвост!.. — и толкнул его к двери...

Он испугался и, весь трясясь и побледнев, безро­потно пошел своей ковыляющей походкой к двери...

Вскоре прибыл Литвинов, назначенный сменить меня и Гуковского, который немедленно, чуть ли не в тот же день, ухал в Германию "омолаживаться"... Обо мне из центра не было ни гу-гу. Удостоверение Лит­винова гласило, что он назначен дипломатическим и торговым представителем. Об отозвании меня не бы­ло никакого официального уведомления. Я послал запрос в Москву и одновременно в Лондон Красину. Из Москвы ответа не было ни теперь, ни после.

От Красина я получил телеграмму, в которой он писал. «Поражен этими непонятными мне перестановками. {491}Сношусь с Москвой, чтобы выяснить. Прошу и умоляю отнесись хладнокровно к происшедшему. Предполагаю скоро быть Ревеле проездом Москву. Обнимаю. Красин».

Я запросил Литвинова, желает ли он немедленно принять от меня дела. Он обратился ко мне с "сердеч­ной просьбой старого товарища" оставить все по старому, т. е., продолжать нести мои обязанности. И вот я остал­ся в Ревеле на своем посту, так сказать "а ла мерси" Литвинова, который, однако, вскоре потребовал, чтобы заведующие отделами, помимо меня делали доклады и ему. Получилась нелепость, глубоко уязвлявшая мое самолюбие. Но этого было мало, и, немного спустя, Литвинов выпустил когти и стал усердно преследовать моих ближайших сотрудников — Ногина, Маковецкого, Фенькеви и других. Я глубоко страдал за них, но, увы, ничего не мог поделать... Литвинов обрушился на них со всею силой своего хамства, старательно выживая их. Через несколько времени, все не получая ответа на мои запросы из Москвы, я опять послал запрос, но ответа так и не было до конца моего пребывания в Ревеле.

Между тем, из Стокгольма вскоре приехал Ашберг по делам моих операций с продажей золота, в конец испорченных вмешательством в них Ломоносова. Не посвящая его в сущность происшедших перемен, я просто сообщил ему, что вместо Гуковского, назначен Литвинов и что, по всей вероятности, я вскоре получу новое назначение... Тогда он обратился ко мне с предложением.

— Я знаю, — сказал он, — что советское прави­тельство вам очень верит. Я уже давно думаю о том, что РСФСР необходимо иметь свой собственный банк заграницей, что значительно развязало бы России руки и удешевило бы всякого рода операции. И уже давно я {492}собираюсь переговорить с вами и предложить вам и вашему правительству следующую комбинацию. Я стою сейчас во главе основанного мною банка "Экономиакциебулагет", одним из крупных акционеров которого яв­ляется мой друг Брантинг, т. е., по существу банк этот принадлежит ему и мне...

Вот я и предлагаю, чтобы РСФСР взяло на себя этот банк, который номинально останется частным акционерным шведским предприятием. РСФСР вносит в дело, скажем, пять миллионов золотых рублей, не от своего имени, а якобы, вы, как частное лицо, их вносите... Таким образом, имея в этом деле, примерно, около семидесяти пяти процентов акций, вы становитесь единственным директором-распорядителем банка... Впрочем, вопрос о правлении бан­ка, это уже второстепенное дело и, если вы и ваше пра­вительство согласны на эту комбинацию, вы уже сами ус­тановите систему конструирования этого банка. Но таким образом РСФСР будет иметь свой собственный заграничный банк. Вы будете располагать правом едино­личной подписи, а остальные члены правления, т. е., я и другие, по вашему усмотрению, с теми или иными ограничениями... Но, повторяю, это вопрос уже второстепен­ный, важно лишь решение вопроса в принципе...

Незадолго до этого разговора я получил от Кра­сина телеграмму о его выезде в Москву через Ревель, и я ждал его через два дня. Я ответил Ашбергу, что, прежде чем дать тот или иной ответ на его предложение, я должен посоветоваться с моим другом Красиным. Ашберг согласился подождать его приезда в Ревель.

Я познакомил его с Литвиновым, которому он тоже изложил свой проект, и Литвинов отнесся к не­му очень сочувственно.

С пароходом приехал Красин, везший в {493}Москву законченный уже проект договора с Англией. Лит­винов отправился вместе со мной встречать его. Мне бы­ло отвратительно видеть, как Литвинов, ненавидевший Красина всеми фибрами своей души, бросился целовать и обнимать его. Красин остановился у меня и мы с ним направились ко мне пешком, так как пристань нахо­дится недалеко от меня.

И характерная вещь — едва мы с Леонидом, по­прощавшись с Литвиновым, остались одни, как он обратился ко мне с таким вопросом:

— А как ты думаешь, Жоржик, меня в Москве не арестуют?...

———

В тот же день мы отправились с ним в мое бюро, потолковали с Литвиновым, между прочим, и о проекте Ашберга, которого мы вызвали из гостиницы и который лично защищал все детали своего проекта... Оставшись втроем, мы вновь обсудили во всех деталях проект и пришли к следующему решению, кото­рое Красин и взялся провести в Москве. Согласно на­шему проекту, утвержденному в дальнейшем в сферах, РСФСР одобряет предложение Ашберга. Осуществление его я беру на себя. Советское правительство ассигнует (вернее, доверяет) мне лично пять миллионов золотых рублей. Для того, чтобы в глазах всего мира мое участие не вызывало подозрений, я с ведома советского правительства симулирую, что, разойдясь с ним в корень и отряхнув прах от моих ног, я бежал от него в Швецию, где и устроился со своими (неизвестно, каким способом нажитыми) пятью миллионами {494}в "Экономиакциобулагет"... Иными словами, я должен был на­всегда погубить мою репутацию честного человека...

Когда наше обсуждение — происходило оно в ка­бинета Литвинова — было окончено, я, имея ряд неотложных дел, ушел в свой кабинет, оставив Краси­на и Литвинова вдвоем. Спустя, примерно, час, Красин пришел ко мне в кабинет. Он был очень расстроен. Подписав несколько срочных бумаг, я обратился к нему с вопросом:

— Что? Какие-нибудь неприятные разговоры с Литвиновым?..

— Как сказать? — ответил он с какой то брез­гливой гримасой. — Видишь ли, я показал ему проект договора с Англией и... тебе я могу это сказать... Конеч­но, Литвинов... тыже его хорошо знаешь, знаешь, какой это завистливый хам... начал озлобленно критиковать его и доказывать, что я должен был и мог добиться от англичан и того и другого... Я его разбил по всем пунктам... Словом, препаршивое впечатление: договор, очевидно, плох, потому, что его провожу я, а не он...

Красин прогостил у меня три дня. Мы много гово­рили с ним, но об этом когда-нибудь позже. Он был мрачно настроен и не мог отделаться от тяжелых предчувствий и ожидании больших неприятностей в Москве. Я старался его рассеять, но и у меня было не­весело на душе... Затем он уехал в Москву.

Я, конечно, провожал его на вокзал. Был и Лит­винов, полезший к нему со своими иудиными поцелуями. Прощаясь со мной и отойдя немного от Литвинова, Красин, целуя меня, шепотом, тревожно спросил ме­ня еще раз: "Так ты думаешь, не арестуют?" Я подавил свою тревогу за него и вымучив на своем лице ободрительную улыбку, ответил ему:

{495}— Ну, конечно, нет. Поезжай с Богом, голубчик...

XXXIV

Красин уехал. Я продолжал работать. Литвинов, относясь ко мне лично вполне корректно и даже по то­варищески наружно тепло, вымещал свою злобу против Красина и меня на моих близких сотрудниках, которые слезно просили меня, при получении мною нового назначения, взять их с собою. Ашберг приезжал еще не один раз, и мы с ним и Литвиновым разрабатывали все детали его проекта, который, по полученным от Красина известиям, встретил полное сочувствие в советских сферах и главное со стороны Ленина.

В начале февраля возвратился из отпуска Гуковский... Я едва-едва с ним поздоровался, хотя он, не­смотря на последнюю сцену, когда я почти вытолкнул его из моего кабинета, что то очень лебезил передо мной. Литвинов, между тем, непременно решил устро­ить "дипломатический" обед, на который были пригла­шены и эстонские сановники, как министр иностранных дел Бирк и др. Обед имел целью демонстрировать "перед лицом Европы" — как говорил Литвинов, приглашая меня, — что между нами тремя, т. е., Гуковским, Литвиновым и мною, царят мир и любовь. Пришлось проглотить еще одну противную пилюлю — участвовать в этом обеде, улыбаться Гуковскому, слу­шать его похабные анекдоты, беседовать с быстро напив­шимся Бирком, и манерами и развитием представлявшим собою среднейруки уездного русского адвоката..

Гуковский оставался не долго в Ревеле, устроив­шись в маленькой комнате в той же "Петербургской {496}Гостинице" и работая вместе с Фридолиным над составлением своего отчета. Затем он уехал в Москву и исчез из поля моего зрения. И теперь я считаю своевременным попытаться сделать более или менее подробную характеристику этого излюбленного советского деятеля, которого так старательно покрывали во всех его гнусностях его друзья - приятели.

От сколько-нибудь внимательного читателя моих воспоминаний, надеюсь, не укрылось, что Гуковский представлял собою в некотором роде центр, около которо­го сгруппировалась вся мерзость, все нечистое, все блудли­вое, все ворующее и пожирающее народные средства. Около него стали, частью скрываясь, частью явно, все те, кого я называю его "уголовными друзьями".

Принимаясь за эту характеристику, я беру на себя нелегкую задачу. Ведь это характеристика человека на­столько порочного, что всякий, прочтя ее, вправе будет заподозрить меня в том, что из чувства неприязни я сгустил краски до полной потери чувства меры и, впав в чисто мелодраматическую фантазию, вывел не живое лицо, а какого - то кинематографического злодея. Но много лет прошло с того момента, как я расстался с Гуковским, который давно уже спит могильным сном, и за эти годы я часто возвращался мыслью к прошлому и, в частности, к Гуковскому, разбираясь во всем том, что мне известно о нем. И я тщательно искал в нем хотя бы одну положительную черточку, присутствие которой претворило бы эту чисто абстрактную фигуру героя бульварного романа в живое лицо. Увы, при полной моей добросовестности в этом отношении, я не могу оживить, очеловечить его, и он остается героем мелодрамы, он остается чистой абстракцией.

И вот, в этом то и заключается трудность {497}проведения его характеристики. Но и это еще не все. Часто мелодраматические герои выводятся, как личности, обладающие какой то инфернальной силой, чем то от Мефисто­феля. Но в данном случае нет и этого. Нет ни одной, хотя бы и отрицательной, но яркой черты, в характере этого реального типа. Это был человек совершенно сла­бый, со всеми основными чертами слякотного характера, и в то же время он был силой, ибо он был силен не сам по себе, а по тем условиям, которые его создали, которые его поддерживали и которые в конце концов его погубили... Его создаласоветская система...

Я не знаю его биографии, а потому не могу привести всего того, что обыкновенно приводится в жизнеописаниях, т. е., тех условий, в которых он родился, жил и воспитывался, и чем, обыкновенно, биографы обосновывают определенный характер данного лица. Я узнал его лишь в Москве в качестве советского сановника, когда ему было уже лет около пятидесяти. Выдающийся инженер, Р. Э. Классон, большой друг Красина, как то в свою бытность в Ревеле, характеризовал Гуковского, которого он знал еще по Баку, где тот был главным бухгалтером Городской Управы, как шантажиста и про­сто мошенника и нравственное ничтожество. Как я уже упоминал, в начале советского режима Гуковский был назначен народным комиссаром финансов. Но он ока­зался совершенно неспособным к этой сложной долж­ности. Он был смещен и назначен членом коллегии Рабоче-крестьянской Инспекции, говорят, по дружбе со Сталиным. Я не знаю лично Сталина. Как к государ­ственному деятелю я отношусь к нему вполне отрица­тельно. Но по рассказам его близких товарищей, между прочим, и хорошо знавшего его Красина, Сталин — че­ловек, лично и элементарно, вполне честный, крайне {498}ограниченный (что и видно по его деятельности), но глу­боко, до идиотизма преданный идеям революции, и по­этому я не допускаю и мысли, чтобы Сталин протежировал Гуковскому, если бы не считал его тоже честным человеком.

В качестве члена коллегии Рабоче-крестьянской Инспекции, как я уже говорил в свое время, Гуковский обнаружил самую крайнюю узость и ограниченность, ясно доказавшие, что он не государственный человек, а просто кляузник. В Ревеле он развернулся вовсю. Как мы видели, он заводит содержанку, устраивает ее мужа и брата на хлебные места, вместе с ними мошенничает, просто ворует, проводит время в скандальных кутежах и оргиях... И все это он делает совершенно открыто, не обращая внимания на то, что пресса всего мира описывает его подвиги. ЦК партии, чле­ны которого все время подкупались им, чтобы спасти его, посылают к нему его семью, которую он держит в черном теле, продолжая вести все ту же жизнь прожи­гателя. Я его уговариваю, тычу ему в глаза его явно мошеннические договоры; мои адвокаты подтверждают мои слова, но он лжет и притворяется и пишет человеконенавистнические доносы, адресуя их своим "уголовным друзьям". Доносы эти чудовищны, полны лжи и только лжи и сладострастного стремления уничтожить лю­дей, ставших ему поперек дороги...

Он все время, так сказать, походя, лжет. Лжет даже и тогда, когда знает, что тотчас же будет уличен. Напоминаю читателю, например, приведенное мною его уверение, что он живет с семьей на семь с половиною тысяч марок в месяц, хотя он знал, что я сейчас же уличу его во лжи. Известный, как старый, преданный партии революционер, он покрывает {499}Эрлангера и,не отпуская его в Москву, куда его требует ВЧК, он добывает ему за большие деньги фальшивый паспорт и дает ему возможность удрать с награблен­ными деньгами.

И в то же время он садически жесток. Напоминаю о его постоянных сладострастных чтениях мне доносов на меня же. Узнав, что одну мою сотрудницу вызывают по ложному доносу в Москву (по многим причинам я не могу об этом подробно говорить), по обвине­нию ее в шпионаже и что я, расследовав дело, отказался ее откомандировать, он приходит в слепое негодование и буквально умоляет меня отправить ее в Москву.

— Вот напрасно, — говорит он, — вы не отко­мандировываете ее в Москву. Ведь раз требуют, значит, есть за что... Надо быть твердым, Георгий Александрович, не жалеть тех, кто посягает на измену. Ведь есть еще время, поезд с курьером уходит в 12 часов ночи. Сейчас только шесть часов. Ведь долго ли одинокой женщине собраться... хе - хе - хе!... Право, Георгий Александрович, ну, я прошу вас, велите ей немед­ленно приготовиться, — тоном просьбы, почти мольбы, продолжает он, — и сегодня же выехать... А? Велите, прошу вас... ведь она успеет. — И далее он говорит каким то мечтательным, сладострастным тоном, как-то захлебываясь и млея: — Отправьте, право, пусть постоит у стеночки... у стеночки, хе-хе-хе... пусть... это делают у нас безболезненно... отправьте... это п о л и p у е т кровь, хе - хе - хе - хе... пусть у стеночки...

Я думаю, из всего приведенного выше видно, что основными чертами его были — ничем не сдерживаемый, грубый, чисто животный эгоизм, половая распущен­ность, отсутствие чувства элементарной стыдливости, выра­жавшееся вего моральной оголенности, алкоголизм, {500}хитрость, жестокость, лживость, предательство, т. е., в конечном счете полный дефект морали... Не нужно быть психиатром для того, чтобы, зная основную сущность его болезни (сифилис), поставить правильный диагноз — прогрессивный паралич .

Но отвлечемся от него самого, от его индивиду­альности. И поставим твердо и честно сам собою вытекающий вопрос: да как же мог в течение ряда лет человек, страдающей этой страшной болезнью, занимать министерские посты, и не только занимать их, но и поль­зоваться расположением, дружбой, уважением, и под­держкой государственных людей, которых я называл "уголовными друзьями"?

Ответ на этот вопрос может быть ТОЛЬКО ОДИН — вся эта эпопея, которую я выше называл ГУКОВЩИНОЙ, есть результат ИНДИВИДУАЛЬНОЙ БОЛЕЗНИ и КОЛЛЕКТИВНОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ.

Спустя несколько месяцев, находясь уже в Лондоне, я узнал, что Гуковский был предан суду. Но он захворал какой то таинственной болезнью, по официальным сведениям, это было воспаление легких. Он скончался в страшных мучениях. И, борясь со смертью, он повторял только одну просьбу: "Позовите ко мне Коба (Сталина), я ему все расскажу..." Но Сталин не пришел к нему. В советских кругах говорят, пере­давая эту версию, как страшную тайну, что Гуковский был отравлен, чтобы без суда и следствия, покрыть мо­гильной плитой вместе с его бренным телом и его (его ли только?) преступления, в которых были замеша­ны многие...

И заканчивая описание похождений Гуковского и пере­ходя к дальнейшему, мне неудержимо хочется {501}сказать: