Http://www.memo.ru/memory/communarka/list7.htm 12 страница

Наконец, все было готово. Вовремя пришли това­ры, закупленные в Америке. Два парохода, уже нагру­женные, ждали в Ливерпуле, два, как я говорил, в Гамбурге, а ледокол "Александр Невский", поступивший поздно в мое распоряжение, спешно и день и ночь сна­ряжался, приводился в порядок, снабжался всей необ­ходимой утварью (посудой, бельем и пр.) стоял в га­вани на реке Лейтс у Эдинбурга, и один пароход, куп­ленный по моему поручению капитаном Свердрупом в Норвегии, стоял в Бергене, принимая грузы, приобретенные в Скандинавии.

Мне приходилось держать весь этот сложный аппарат в своих руках, отдавать, конечно, по телеграфу {537}распоряжения во все концы мира... Но, наконец, все было го­тово, и 28-го поля вечером я выехал сперва в Ливер­пуль, а оттуда в Эдинбург. Из Лондона со мной выехали капитан Свердруп, капитан Рекстин и капитан Саговский, а также некоторые необходимые сотрудники.

Мы поздно прибыли в Ливерпуль, часов около де­сяти. Карги (заведующие грузом) обоих пароходов встретили меня на вокзале, и мы отправились в гостиницу, где были сняты комнаты для меня и моих сотрудников. Карги рапортовали мне, что все готово к отплытию. Но при моих подробных расспросах выяснилось, что на обоих пароходах имеется много палубного гру­за.

— А палубный груз покрыт брезентом? — спросил я.

Оказалось, что никто не подумал о брезентах. Не­смотря на то, что было поздно, я велел обоим каргам скакать сейчас же, звонить по телефону и сговориться, чтобы рано утром брезенты были доставлены на оба па­рохода. Это было сделано, брезенты были доставлены и я поехал осмотреть и лично отправить пароходы в путь. Все было в порядке и я дал приказ обоим пароходам идти экономическим ходом в Варде, где было назначено рандеву всех судов экспедиции.

Затем я направился в Эдинбург. Поехал на ле­докол. Там шли последние работы по снаряжению его всем необходимым. Надлежало еще произвести церемонию крещения ледокола, который правление "Аркоса" решило переименовать, как головное судно экспедиции, в "Ленин". Работали маляры, заменявшие одноимядругим. Меня окружили интервьюеры разных мировых газет. Они всюду выискивали меня, работали кодаками, снимая ледокол. Новое имя, выведенное по обеим {538}сторонам носа, было завешено полотном. К обоимконцам полотна шли с палубы бечевки...

Скажу правду, вся церемония была, действительно, очень торжественна и импозантна, особенно для моих истрепанных чрезмерной работой нервов, причем на­ряду с этой работой я вел все время и свою нормаль­ную работу.

Началось с речей. В качестве директора "Аркоса" и организатора экспедиции, я произнес по этому случаю небольшую речь. Говорил я по-русски, а мой секретарь Бердичевский переводил ее на английский язык. Коман­да ледокола, офицеры и матросы, были выстроены на палубе. Речь была окончена и по сигналу капитана ледо­кола, английского моряка Гибсона, все прокричали три раза "гип-гип-гип, ура!". Затем выступил капитан Рекстин (опытный, но совсем необразованный русский моряк, хорошо знакомый с полярными льдами), назна­ченный мною помощником капитана Свердрупа. Он громким, привычным к команде, голосом отдал приказ:

— К поднятию фла-га товьсь! Шапки долой!

И на ледоколе взвился роскошный красный шелко­вый флаг с серпом и молотом. Я должен был снова произнести приветствие в честь нашего флага. Снова по команде Гибсона раздалось троекратное "гип-гип-гип, ура'"... После этого я торжественно - медленно подошел к месту, где был прикреплен шнурок, державший оба куска полотна, которое прикрывало новое имя ледокола, и со словами: "отныне ты будешь называться "Ленин ", перерезал шнурок. Полотно упало и выступило новое имя судна. Снова "гип-гип-гип, ура!"...

Опять моя речь, на которую ответил Гибсон и снова "ура"... Все это происходило на глазах {539}многочисленной толпы любопытных, главным образом, мальчишек, принимавших деятельное участие в криках "ура". Затем был торжественный обед в прекрасной и об­ширной кают-компании "Ленина", но без участия матросов. Речи, тосты...

На другой день, в восемь часов утра был назначен выход "Ленина" в море. Спешно заканчивались последние приготовления, последние погрузки. В семь ча­сов утра я был на "Ленине". Он стоял уже на рейде под разведенными парами. В форме почти ритори­ческой фигуры я спросил сопровождавшего меня Саговского:

— Достаточно лина "Ленине" спасательных баркасов?..

К своему удивлению и негодованию я узнал, что нет ни одного. Я тотчас же командировал своих сотрудников разыскивать, где угодно, и приобрести необ­ходимое количество баркасов. И они стали шарить по всему устью Лейтса, и в конце концов баркасы были приведены и укреплены на "Ленине". Все это взяло нема­ло времени, и только в семь часов вечера ледокол вышел в море. Кто то из сотрудников нанял небольшой пароходик для проводов. В минуту отчаливания я был на "Ленине". Раздалась команда Рекстина:

— Ледоколу "Ленину", к навигации товьсь!.. Я торопливо и сердечно стал прощаться с отъезжающими... Звонки в машину... Она тяжело и могуче за­дышала. "Ленин" стал медленно двигаться. Мои нервы, издерганные положительно непосильным трудом по организации экспедиции, не выдержали. Я как то вдруг почувствовал, как мне стали бесконечно дороги и этот ледокол, и вся экспедиция, и все участники ее... И, едва сдерживая слезы и чувствуя, что спазмы сжимают мне {540}горло, я поторопился спуститься по штормовой лестнице на маленький пароходик...

И "Ленин", громадный и мощ­ный, легко и красиво шел вперед навстречу всем случайностям. А маленький пароходик - пигмей, развив наибольшую скорость, кружил вокруг него... Я же, стоя на капитанском мостике, горько, как ребенок, плакал, даже не стесняясь присутствия моих нарочно отвернув­шихся сотрудников... А "Ленин" шел и шел...

— Георгий Александрович, — ласково и участливо сказал кто то из моих сотрудников, — дайте приказ прекратить проводы... вы совсем изведетесь...

Я вернулся в гостиницу с какой то, точно опустевшей, душой, точно после похорон дорогого, близкого человека... Вечером — мне пришлось еще пробыть два дня в Эдинбурге, чтобы произвести расчеты с раз­ными поставщиками — кто то из моих сотрудников подал мне целый пакет английских и других газет, в которых были статьи, посвященные описанию нашей экспедиции. Во многих из них экспедиция осуждалась, как «безумное предприятие, которое неизбежно окончит­ся провалом и гибелью многих человеческих жизней»... В этот же вечер — отмечаю это в интересах беспристрастия — я в ответ на утреннюю мою телеграмму о выходе "Ленина" в путь, получил поздравление от Половцовой и Крысина. Москва же, которой я тоже телеграфировал о выходе "Ленина" и о его крещении и т. д., ни словом не отозвалась, хотя там в то время нахо­дился Красин...

Чтобы не возвращаться больше к Карской экспеди­ции, закончу ее историю.

Экспедиция прошла блестяще. Несколько раз во время плавания возникали небольшие затруднения (по словам капитана Свердрупа, хорошо знакомого со злым {541}Карским морем, этот год был в метеорологическом отношении особенно неблагоприятным), некоторые пароходы застревали во льдах, терпли те или иные аварии, но радио, "Ленина", а главное, управление экспедицией такого опытного, старого морского волка, каким был капитан Свердруп, спасали их. В одном из более серьезных случаев аварии явился спасителем водолаз - шотландец, Мерлин Спайк, который рисковал своей жизнью... Выйдя в путь 1-го августа, Кар­ская экспедиция, которую я на случай возможной необходимости зазимовать в полярных широтах, снабдил всем необходимым (одеждой, провизией, оружием, топливом и пр. На полгода), сдав свой груз в устьях Оби и Енисея и приняв сибирские грузы, уже 5-го октября того же 1921 года возвратились в Лондон.

Но товары, посланные нами в Сибирь, принесли много несчастья. Как мне впоследствии сообщали приезжие из России, многие из этих товаров были расхище­ны "товарищами", из которых немало было расстреляно...

К сожалению, товары, пришедшие из Сибири, ока­зались очень плохого качества: меха, например, были плохо обработаны, благодаря чему они были реализованы сравнительно по очень дешевым ценам. Никто не подумал послать, пользуясь не совсем обычным способом грузового движения, лишь самый отборный товар. В числе этих товаров находилось, между прочим, три тысячи (если не ошибаюсь) тонн сибирского графита. Но когда образцы его были предъявлены на лондонском рынке, торговцы - специалисты сочли его столь низкого качества, что соглашались рассматривать его лишь, как графитный брак, годный только для перемола. Произве­денный химически анализ подтвердил это мне... {542}

Крысин, завывавший продажей, предложил правлениене выгружать его с парохода, а выбросить в море, что должно было обойтись еще около шиллинга с тонны. Я категорически воспрепятствовал этому. Ведь факт потопления этого груза, доставка которого была произведе­на специальной экспедицией, не удалось бы скрыть, и он стал бы притчей во языцех и подорвал наш и без того слабый престиж. Поэтому я настоялна выгрузке его и на продаже хотя бы на перемол...

Хотя мне очень неловко касаться этой стороны дела, тем не менее, я позволяю ответить на возможный — я имею в виду читателя - друга — вопрос: был ли оценен мой труд? Нет, читатель, он не был оценен. Когда в следующем году поднялся снова вопрос о снаряжении карской экспедиции, то по инициативе небезызвестного Квятковского (последователя "гуковщины") организация ее была возложена на особую тройку, во главе которой стоял близкий друг Квятковского Винокуров (тоже рыцарь "гуковщины")... Мне больно упо­минать еще о том, что делегация, во главе которой стоял Красин, написала в центр подробный доклад о Кар­ской экспедиции, причем вся заслуга по ее организации была приписана Красину. Он был очень смущен, когда я ему сказал, что читал этот доклад "с удовольствием". В то время в наших отношениях уже насту­пило — о чем ниже — значительное охлаждение. Он густо покраснел и объяснил мне этот феномен тем, что "это сделано нарочно, с единственной целью не раз­дразнить московских гусей приведением моего одиозного имени..." Ну, что же, "si non é vero, е ben trovato" (ldn-knigi, «.если это и не верно, то все же хорошо придумано».).

Впрочем, однажды, совсем уже неожиданно для меня, мне была отдана справедливость.

В ряду делегации находился тогда очень юный, но {543} энергичный коммунист Андрей Ротштейн, которого я очень мало знал (ldn-knigi, о его отце: РОТШТЕЙН Федор Аронович (1871-1953) , российский историк, дипломат, академик АН СССР (1939). В 1890-1920 в эмиграции в Великобритании. В 1895-1911 член английской социал-демократической федерации, с 1911 один из лидеров левого крыла Британской социалистической партии. Участник создания КП Великобритании (1920). В 1921-30 на советской дипломатической, с 1922 на научной работе. Труды по истории рабочего движения, колониальной политики и международных отношений. Он сам, историк, напр., «Внешняя политика Англии и её критики 1830 – 1950», Эндрю Ротштейн, Москва 1973, журналист и общественный деятель — председатель общества британо-советской дружбы 1959)

И вот, когда в Лондоне празднова­лась 7-го Ноября (1921) годовщина советской власти, после всякого рода глубоко лживых хвалебных речей, перед собравшимися на этот праздник был продемонстрирован фильм Карской экспедиции, заснятый с натуры оператором Хаузом. Фильм был очень эф­фектный и интересный. Когда окончилось демонстрирование, молодой Ротштейн, неожиданно для всех и осо­бенно для меня, взошел на эстраду и обратился к со­бравшимся с речью на английском языке.

К моему великому удивлению, в этой речи он предлагал товарищам приветствовать в моем лице человека, вынесшего исключительно на своих плечах все трудное и сложное дело организации экспедиции, которая окончилась-де так блестяще лишь в виду того, что «товарищ Соломон все сумел предусмотреть и снабдил ее выдаю­щимся персоналом и всем техническим оборудованием, не забыв даже и научных приборов для наблюдений...» Я скромно сидел в одном из последних рядов громадного зала, нанятого специально для празднования го­довщины.

Речь эта, тоже совершенно неожиданно для меня вызвала целую бурю аплодисментов. И вдруг Красин встал, подошел ко мне и пожал мне руку. Он был бледен, смущен и растерян. Это было вскоре после того, как он сослался на "московских гусей". И я протянул ему руку, но не пожал его руки. Он еще более побледнел и отошел от меня, точно прибитый... Это была моя единственная месть, но он хорошо ее понял. Спустя несколько дней, он пришел ко мне в кабинет объясняться со мной. К этому времени — об этом ниже — у меня накопилось много горького по отношению {544}к нему... Он извинился передо мной, снова повторил нелепую версию о "московских гусях" и сказал, что мое нежелание ответить на его пожатие, хотя никем, кроме него, и незамеченное, было для него хуже и больнее, чем если бы я ему "дал в морду"..

XXXVII

Еще до окончания дела организации экспедиции в нашем муравейнике произошло событие В моем ведении, как я говорил, находился, между прочим, и счетно-финансовый отдел. Я упоминал уже о том, что там была большая путаница и беспорядки. Все мои старания обратить отдел на путь истинный разбивались об упорство и крайнюю лень заведующего им, ставившего меня своими лживыми справками часто в весьма нелепое и конфузное положение... Не буду описывать подробно, но скажу вкратце, апеллируя к доверию читателя, что в конце концов, после многих предупреждений, я вынужден был уволить этого заведующего. Но он был "персона грата" у Половцовой и Крысина. И в результате они, сшившись, конечно, с Клышко, аннулиро­вали мой приказ и старались склонить меня к увольне­ние его с честью, т. е., по прошение и с выдачей ему двухмесячного оклада.

Я не соглашался, исходя из того принципа, что нельзя увольняемому за неисправность слу­жащему (он был англичанин) еще платить за два месяца жалованье. Тогда Половцова и Крысин, с одобрения Клышко, на одном из заседаний правления (точно помню, что это было 19-го июля) решили "освободить" меня от ведения этим отделом и передать его Крысину. Получилась, в сущности, большая нелепость: я был против передачи Крысину отдела, а он в данном во­просе, персонально его касающемся, не имел права {545}голоса, и таким образом, этот вопрос был решен единогласно, то есть, голосом одной Половцовой...

Мне же взамен этого отдела поручался транспортно - угольный отдел, заведующим которого был Саровский... Так этот вопрос и стоял открытым до приезда из Москвы Красина, который, увидя, что это дело у Крысина идет через пень в колоду, настоял на возвращении отдела мне... Тут уже и Крысин и По­ловцова выступили открыто против меня, поддерживае­мые все время интриговавшим против меня Клышко.

Между тем, из Москвы стали поступать очень ча­сто неодобрительные отзывы о продуктах питания, поставляемых нашим коммерческим отделом, находив­шимся в ведении Крысина. К отзывам этим прилагались акты осмотра и исследования товаров санитарными комиссиями. Не помню всех рекламаций. Упомяну о некоторых. Было, например, отправлено большое количе­ство (несколько тысяч тонн) свиного сала. Приемочная комиссия в Москве установила, что все сало прогнило, все оно было покрыто плесенью толщиною в два - три миллиметра, было много кусков с червями. Санитарная комиссия признала его совершенно негодным и постанови­ла облить керосином и сжечь. В таком же роде были отзывы и решения комиссии о громадной партии жестяных коробок с консервированными бобами с салом, просто бобами, мясных консервах, сельдях и пр. Все это, за­купленное в больших количествах (тысячами тонн — ведь это покупалось для питания многомиллионного голодавшего населения Poccии), оказалось никуда негодным, прогнившим, с червями... и санитарные комиссии решили все эти продукты подвергнуть уничтожению: сжигать, закапывать в землю и пр. Народные деньги таяли, а в России царил голод... А в то же время Половцова, {546}Крысин, Клышко и др. обзаводились собственными до­мами...

Было неблагополучно и с товарами, закупленными техническим отделом до моего приезда. Так, например, посланные автомобили оказались скомпонованными из старых частей, мошеннически подогнанных и слаженных. То же было и с автомобильными шинами, т. е., он хотя и были непоношенными, но зато старой воен­ной продукции, из перегоравшей резины... Я упоминаю лишь о некоторых товарах. А таких поставок, по системе "гуковщины", была масса...

Возвратившись после выхода экспедиции в море, в Лондон, я сразу же, ознакомившись со всеми этими рекламациями (раньше я не имел времени обратить на них должное внимание), поднял на одном из первых заседаний правления вопрос о них. Крысин, ведший ком­мерческий отдел, и Половцова, ведшая до меня техниче­ски отдел, стали лепетать какой то софистический жалкий вздор в объяснение этих преступных покупок. Я возражал, называя вещи их именами и ссылаясь на официальные акты приемочных комиссий. И, сочтя их объяснения неудовлетворительными, я остался при особом мнении.

О, сколько этих моих "особых мнений" приложено к протоколам заседаний правления! Да и как же могло быть иначе — ведь творилась настоящая "гуковщина", лишь еще в большем масштабе.

Клышко юлил и вертелся, как бес перед за­утреней, ибо он великолепно знал, что и как покупали его союзники по интригам, которых он при случае не отказывался и топить...

Видя, что с Крысиным и его Трильби, Половцовой, нам друг друга не понять и друг с другом не договориться, я в один вечер составил "Положение {547}о Приемочном отделе при "Аркосе". Во главу угла этого положения лег принцип, что нельзя, чтобы один и тот же отдел и закупал товары и сам же их принимал. Таким образом, исходя из этого элементарного поло­жения, я намечал организацию самостоятельного отдела приемок, независящего ни от каких закупочных отделов. И далее шли пункты, регламентирующие деятельность этого отдела. К "положению " я добавил объясни­тельную записку. В ближайшее же воскресение все было переписано у меня на дому и приведено в порядок. Это было в начале августа, вскоре после моего возвращения из Эдинбурга. И в ближайший же вторник (день заседания правления) я внес мой проект в заседание правления. Нечего и говорить, что проект этот произвел на обоих моих товарищей по правлению впечатление неожиданно взорвавшейся бомбы. И, конечно, они от­ложили вопрос о нем до следующего раза, и я потребовал присоединения его вместе с объяснительной за­пиской к протоколу заседания, что и было исполнено. Само собою разумеется, что Крысин и Половцова немед­ленно же стали консультировать с Клышко. И все они ощерились против меня. Началась длительная интрига со всякими штуками - фокусами, затянувшаяся до приезда Красина из Москвы, примерно, в конце октября.

Клышко, все время старавшийся посеять вражду меж­ду мною и Красиным, конечно, заранее постарался на­строить его против "нелепого" проекта. И вскоре после своего приезда Красин пришел ко мне. Мне грустно, мне бесконечно тяжело описывать то, что произошло меж­ду нами... Поговорив о разных делах весьма животрепещущих, как, например, о прогнившем сале и других недоброкачественных продуктах, Красин, не­ожиданно для меня, обратился ко мне в таком резком {548}тоне, какого я от него ни раньше, ни после не слыхал... Тяжело приводить эту страницу моих воспоминаний, но я делаю это в интересах сохранения беспристрастия мо­их записок.

— Скажи, пожалуйста, Георгий Александрович, — резко начал он, как бы взвинчивая самого себя, — Клышко передавал мне, что у тебя с остальными чле­нами правления идет глухая борьба... Я не понимаю, как ты позволяешь себе, вечно со всеми быть на ножах?! Это возмутительно!..

С широко раскрытыми от холодного ужаса глаза­ми, слушал я его какую-то необычайно озлобленную речь... А он продолжал:

— В Берлине у тебя были нелады с Иоффе, в Москве ты успел вооружить против себя всех... в Ревеле война с Гуковским, а здесь с остальными чле­нами правления... И теперь еще вот этот"нелепый"проект о "самостоятельном" отделе приемок... Мне это, наконец, надоело! Ко мне сыпятся жалобы и от них и от Клышко... Я больше этого не желаю... Ты по­нимаешь!..

Мое оцепенение, мой ужас прошли. Чувство холодного негодования, чувство бесконечного презрения к его словам заговорили во мне.

И когда я услышал его последние слова: "Я больше этого не желаю... ты понима­ешь!", я вдруг спокойно и с нескрываемым презрением в голосе остановил его:

— Леонид Борисович, скажите пожалуйста, вы говорите со мной, как полпред?

Он, расскакавшись в своей грозной и неприлич­ной филиппике, не заметил, по-видимому, ни моего хо­лодного, необычайного в наших, более, чем тридцатилетних, дружеских отношениях, тона, ни этого {549}невольного у меня перехода на "вы", все так же резко ответил мне:

— Да, я говорю, как полпред...

— Тогда я попрошу вас, — отчеканивая слова, сказал я, — не позволять себе по отношению ко мне принятого вами тона: он неприличен даже для советского сановника... я его не желаю и запрещаю вам говорить со мной так... Да это и не нужно. Сегодня же вы полу­чите от меня официальное прошение об отставке по расстроенному здоровью...

Точно разлетевшийся конь, встретивший неожиданное препятствие, он сразу в изумлении застыл. Какая то су­дорога искривила его прекрасное лицо, и он молча, с удивлением стал смотреть на меня... Ведь я очень любил его и никогда, даже при спорах, когда он бывал несдержан и резок, не позволял себе говорить с ним с раздражением.

— Вот как, — раздумчиво, тихим упавшим голосом произнес он, наконец, — прошение об от­ставке... как так?

— Очень просто, — ответил я.

Он опомнился... Кинулся ко мне, стал извиняться, целовать меня и жаловаться на Клышко, который-де мучает его своими интригами, своими наветами, своей вечной, неотступной слежкой... Но я оставался холодным. Я сам с досадой сознавал, как чувство глубокого презрения к моему, такому старому другу, зрело во мне... А он жаловался и жаловался и на Клышко и на свою семейную жизнь... и наконец, расплакался, прося меня "забыть" его выходку... Я, как мог, поборов себя, старался его успокоить.

— У тебя имеется здесь проект твоего, положения об отделе приемок? — неожиданно спросил он меня, {550}когда несколько успокоился. — Дай мне его. Я его читал. Ты совершенно прав... Прости мне это слово "не­лепый"...

Я достал из письменного стола проект и передал ему. Он написал на нем: "Настоящее положение утверждаю. Полпред Л. Красин".

Нелепая сцена кончилась. Но и в Красине и во мне осталась какая то холодность и, хотя мы не разошлись с ним, но уже до самого конца жизни его в наших отношениях остался этот проклятый след. Но мне стало совершенно очевидно; что Клышко пользовался слабо­характерностью Красина и вертел им в любую сто­рону.

Красин сознавал ничтожество этого хама, любившего интригу для интриги, старавшегося устроить свою карьеру и не останавливающегося для этого ни перед чем. Он ненавидел Красина и в то же время боялся его... Ненавидел и боялся он и меня, и все время рыл яму и ему и мне... Многие из наших общих друзей счи­тали Красина сильным человеком, некоторые в излишнем усердии называли его даже "великим".

А. М. Коллонтай тоже восхищалась им и называла его "великолепным". Не собираясь делать здесь полной его харак­теристики, что я, может быть, сделаю вне настоящих воспоминаний, скажу только, что это была сложная нату­ра, в которой сила и энергия смешивались со слабостью чисто женского свойства... С грустью мне придется еще ниже говорить о других недоразумениях между нами. И не без тяжелого чувства я приподнял эту завесу, за ко­торой скрывалась наша многолетняя дружба, и обнажил небольшую часть моей и его души. Мы не разошлись, и впоследствии, когда я ушел с советской службы, у нас продолжалась сердечная переписка. Но прежнего уже не было. "И трещина едва заметная", как говорится в {551}прекрасном стихотворении Апухтина "Разбитая ваза", оста­лась в нашей дружбе навсегда, до конца его дней... И через эту трещину из нашей дружбы ушло что то бесконечно мне дорогое и любимое... ушло и исчезло. И мне мучительно больно, что он умер, не испросив у меня окончательного прощения...

В это же наше свидание, точно в виде реванша, Красин утвердил еще ряд моих предложений, менее существенных. И вот, я начал проводить в жизнь по­ложение о приемочном отделе. Конечно, утверждение его Красиным, по выражение Клышко, "в порядке декре­та", было встречено Половцовой и Крысиным с нескрываемым негодованием. И проведение в жизнь этого про­екта, сократив возможность мошенничать, сделало меня совершенно одиозным всейаркосовской клике, и в конечном счете вызвало, при нагромождении еще многих и многих осложнений, мой уход с советской служ­бы, о чем ниже...

Как то — это было примерно в ноябре 1921 го­да — мой секретарь передал мне письмо от Красина, сказав, что лицо, передавшее его, желает меня видеть. Вот, что писал мне Красин:

"Дорогой Жорж,

Письмо это тебе передаст Матвей Иванович Скобелев (не удивляйся: тот с а м ы й), которому необходимо переговорить с тобой по важному делу. Я лично одобряю его проект. Переговори, пожалуйста, с ним и, если найдешь его предложение заслуживающим внимания, ус­ловься с ним о дальнейшем. Я заранее подпи­сываюсь под твоим решением".

{552}Я принял Скобелева. Он произвел на меня впечатление — и дальнейшее знакомство с ним только укрепило это впечатление — купеческого сынка, избалованного, неумного, но самонадеянного и, когда можно, пожалуй, и наглого.

— Вы, наверное, уже знаете из письма Леонида Борисовича, с чем я являюсь к вам, Георгий Александрович, — сказал Скобелев после первых приветствий. (М. И. Скобелев — бывший меньшевик. Он был при Временном Правительств министром труда. Затем он был заведующим негласного отдела "Артоса" в Париже. В на­стоящее время он находится в Москве, не знаю, на какой должности. — Автор.).

(ldn-knigi,

Скобелев М. И. (1885-1938) - инженер, член РСДРП с 1903 г., меньшевик, депутат IV Государственной думы, один из лидеров социал-демократической фракции. В эмиграции в Вене был сотрудником в редакции газеты Троцкого 'Правда' . После февраля 1917 г. член бюро Исполкома, заместитель председателя Петроградского Совета. С мая по август 1917 г. министр труда Временного правительства. 1918 г. уехал в Закавказье. В 1920 г. эмигрировал из Грузии во Францию. Там содействовал установлению торговых сношений Советской России с Францией и Бельгией. В 1922 вступил в РКП(б). С 1925 - в Москве, на советской работе. 29 июля 1938 приговорён Военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу по обвинению в участии в террористической организации. Реабилитирован в 1957.)

— Леонид Борисович пишет мне только, что вы познакомите меня с каким то проектом, — ответил я, и прочел ему в выдержках письмо Красина.

— Да, так вот, видите ли, Леонид Борисович сказал мне, что я могу говорить с вами с полной от­кровенностью. Речь идет о попытке "завоевать Францию". Или, серьезно говоря, о том, чтобы добиться признания советов. Сюда уже несколько раз приезжал "дядя Миша" (Фигура глубоко комическая. "Дядей Мишей" его звали все, кажется, по почину когда то моих больших любимец, дочерей Красина. Это присяжный поверенный Михаил Александрович Михайлов, живший тогда в Париже. Человек очень, до усыпления неумный, к которому сам Красин, по крайней мере, относился юмористически. Во времена Временного Правительства он был военным комиссаром. Где он и что делает теперь — не знаю. Он носился с разными нелепыми проектами. — Автор.), говоривший мне, что вы посвящены в те шаги, которые он делал в этом направлении...

Одно только упоминание этого имени сразу же выз­вало во мне безумную скукуи я с трудом подавил в себе зевоту.

{553}— Знаю, знаю, — весело сказал Скобелев, заметив впечатление, произведенное на меня этим именем, — он действительно не гениален... нет, мой проект построен, как у марксиста, на чисто материалистических базах. Я считаю, что для "завоевания Франции", прави­тельство которой относится совершенно отрицательно к советам, особенно, Пуанкаре, необходимо сперва обрабо­тать общественное мнение или, вернее, заинтересовать буржуазию перспективой возможно больших барышей... Я на свой страх и риск давно уже кое - что делаю в этом направлении, т. е., веду все время агитацию, живописуя те миллионы, которые пойдут в карманы капиталистов, если Франция вступит в экономические отношения с Россией... виноват, с РСФСР, — с улыбкой поправился он. — Но вы понимаете, Георгий Александрович, что в таком деле одна агитация, не подкрепляемая чем либо реальным, слабо действует... Французам, при их крайней жадности, нужно что-нибудь реальное, им надо услышать металла звон....

И он развил свой нехитрый план, который сводил­ся к тому, чтобы мы, несмотря на непризнание, постара­лись завести с Францией торговлю, т. е., чтобы мы поку­пали у французских промышленников товары, даже не стараясь особенно выторговывать у них в цене, и одно­временно продавали бы им наши товары, не гонясь за ценами, или, так сказать, по рекламным ценам, хотя бы на первое время.