Разделение системы и жизненного мира: историко-типологическая реконструкция

Различение механизмов социальной и системной интег­рации общества позволяет Хабермасу более полно предста­вить процесс эволюции общества: она включает не только дифференциацию жизненного мира, в ходе которой возрас — тает его рациональность, но и дифференциацию системы, в ходе которой она становится все более сложной. Кроме того, происходит еще и процесс дифференциации "второго поряд­ка", содержанием которого является разъединение системы и жизненного мира.

Этот процесс предварительно и в самом общем плане можно представить так, что жизненный мир, который в арха­ическом обществе еще коэкстенсивен со слабо дифференци­рованной общественной системой (поскольку здесь систем­ная дифференциация ведет лишь к тому, что структуры дан­ной системы родства становятся все сложнее), при последу­ющем развитии во все большей мере превращается в одну из подсистем общества наряду с другими.

При этом механизмы, обеспечивающие функционирова­ние общества как системы, становятся все более независи­мыми от социальных структур, посредством которых осуще­ствляется социальная интеграция. В результате модерные общества достигают такой степени дифференциации, на ко­торой специализированные элементы общественной систе — мы, ставшие обособленными, находятся во взаимосвязи друг с другом лишь через "обезмолвлепные" ' средства коммуни­кации. Системные взаимосвязи, которые при меньшей сте­пени дифференциации еще тесно переплетены с механизма­ми социальной интеграции, уплотняются и опредмечиваются в модерных обществах в свободные от норм структуры. Люди относятся к формально организованным, управляемым про­цессами обмена и власти системам действия как к естествен­ной реальности, т. е. в подсистемах целерационалыюго дей­ствия общество сгущается до второй природы.

Вместе с тем жизненный мир остается такой обществен­ной подсистемой, которая определяет состояние общества в

целом. Отсюда следует, что системные механизмы сами все же должны быть укоренены в жизненном мире — они долж­ны институциализироваться, и эта институциализация новых областей дифференциации системы может быть воспринята только из внутренней перспективы жизненного мира. Хабер-мас исходит из допущения, что каждый новый уровень диф­ференциации системы требует измененной институциональ­ной основы, а эту трансформацию инициирует эволюция морали и права.

Рационализация жизненного мира может быть понята как постепенное высвобождение заложенного в коммуникатив­ном действовании потенциала рациональности. Но параллель­но разворачивается процесс вытеснения механизмов языко­вого взаимопонимания "обезмолвлениыми" средствами ком­муникации. Систематическое отображение этой тенденции разделения системы и жизненного мира обнаруживает иро­нию всемирно - исторического процесса просвещения: рацио -нализация жизненного мира делает возмож'ным возрастание сложности системы, которое гипертрофируется настолько, что высвобожденные системные императивы дестабилизируют жизненный мир.

Если же рассматривать процесс разъединения системы и жизненного мира более аналитично и обстоятельно, то имеет смысл осуществить историке — типологическую реконструкцию общественной эволюции, которая помогла бы выявить внут­ренние механизмы "дифференциации второго порядка" и взаимосвязи, существующие между ростом рациональности жизненного мира и ростом сложности общественной систе­мы. Начать такую реконструкцию разумно с рассмотрения родового общества, в котором находит свою эмпирическую основу понимание общества как жизненного мира.

Система родства образует нечто вроде единого тотально­го института, в известном смысле такое общество воспроиз­водится как единое целое каждой отдельной интеракцией. Социальная принадлежность определяется родственными отношениями; дифференциация социальных ролей (и соци­альное расслоение) возможна только внутри таких характе­ристик, как пол, поколение и происхождение. Отношения родства определяют границы общественной солидарности; жизненный мир подразделяется на области взаимодействия со "своими" и с "чужими".

Социальные нормы в родовом обществе получают обязы­вающую силу от своих религиозных оснований, поэтому члс -ны рода образуют культовое сообщество. Социальный конт­роль нуждается здесь в мифологическом обосновании, уко —

ренегатом в ритуальной практике: проступок по отношению к основным общественным нормам предстает как святотат­ство. Как уже отмечалось, мифологические образы мира ха­рактеризуются категориальным неразличением объективно­го, социального и субъективного миров, равно как отожде­ствлением интерпретации мира с самой реальностью. Соот­ветственно в мифе смысловые взаимосвязи смешиваются с отношениями вещей: отсутствует понятие о неэмпирической значимости, которой обладают символические проявления субъектов; моральность и истина смешиваются с такими эм­пирическими качествами, как здоровье, причинность и т. п. В той мере, в какой синкретическое мифологическое понима­ние мира регулирует ориентации действия, не может осуще­ствиться разделение действования, ориентированного на вза­имопонимание, и действования, ориентированного на успех. Резюмируя, можно сказать, что миф связывает критический потенциал практики взаимопонимания, нивелирует имманен­тно присущее коммуникации многообразие, сужает простран­ство культурных инноваций.

Однако явная гомогенность жизненного мира не должна заслонять того обстоятельства, что социальная структура ро­дового общества уже является относительно дифференциро­ванной, причем стимулы для ее дифференциации поступают, прежде всего, из области материального воспроизводства общества. Схематично это можно представить следующим образом. Отношение обществ с их окружением предполага­ет, прежде всего, скоординированное воздействие их членов на объективный мир. Из перспективы членов общества этот процесс предстает как сохранение материального субстрата жизненного мира, т. е. как производство и распределение благ, военные действия, погашение внутренних конфликтов и т. п. Решение всех этих задач предполагает координацию слож­ных действий различных субъектов.

В той мере, в какой экономичность использования ресур­сов и эффективность использования средств выступают ин­туитивными критериями для определения успешности реше­ния этих задач, появляются стимулы для функциональной спе -циализации действий, т. е. для кооперации в форме разделе­ния труда. Иными словами, возникают стимулы для такой организации интеракций, чтобы были возможны, во —первых, компетентное связывание специализированных действий и, во —вторых, обмен продуктами между участниками. Первое требует делегирования власти лицам, берущим на себя вы­полнение организационных функций (институциализации организационной власти), второе требует институциализации

отношений обмена.

Если же взаимодействие общества со средой рассматри­вать уже из перспективы системы, то нам следует отказаться от принятия той предпосылки, что разделение труда и возни -кающие отсюда формы кооперации деятельности должны определяться намерениями участников. Тогда то, что из пер­спективы участников предстает как специализация деятель­ности, обусловленная соображениями максимально эффек­тивного решения задач, из перспективы системы выступает как рост общественной сложности. Причем и в данном ра­курсе рассмотрения отношения власти и отношения обмена являются теми измерениями, в которых, прежде всего, осу­ществляется функциональная специализация общественной кооперации деятельности.

Рост сложности в сравнительно небольших и использую­щих простые технологии родовых обществах может осуще­ствляться посредством внутренней дифференциации или интеграции в более крупные объединения. Поскольку эти коллективы обладают сходной структурой и производят сход­ные продукты, обмен не может быть мотивирован в первую очередь чисто экономическими соображениями и является ритуальным по происхождению и нормативно — ценностно на — груженным по сути: речь идет прежде всего о регулируемом брачными правилами обмене женщинами между эндогамны­ми родами и церемониальный обмен ценностями как внутри рода, так и между родовыми коллективами. Эти виды обме­на, которые служат не накоплению экономических богатств, а упрочению солидарности коллектива и стабилизации отно­шений с социальным окружением, делают возможной сег­ментарную дифференциацию общества: общества становят­ся сложнее благодаря тому, что в рамках данных социальных групп образуются подгруппы и подобные социальные едини­цы объединяются в более крупные образования.

Сегментарная дифференциация, осуществляющаяся бла­годаря развитию отношений обмена, увеличивает сложность общества посредством горизонтального связывания аналогич­но структурированных социальных единиц; при этом обще­ство остается, все-таки, достаточно однородным. Только с вертикальным расслоением больших семей разного проис — хождения возникают различия в социальных статусах, кото­рые могут использоваться для координации функционально специализированных действий, т. е. для особых организаци­онных актов. Планирование кумулятивных результатов дей­ствия требует властных полномочий, при этом решения лиц, обладающих властью, должны иметь вес для сообщества в

целом. Это значит, что властные решения должны принимать — ся другими участниками коммуникации как предпосылки соб­ственных решений. Такое положение дел достигается посред­ством стратификации общества: в стратифицированном об­ществе члены привилегированных семей претендуют на ру­ководящие функции; основанный на престиже порядок статусов обеспечивает интеграцию довольно крупных родо­вых коллективов.

Несмотря на институциализацию властных отношений и отношений обмена и определенную дифференцированность общественного целого в горизонтальном и вертикальном пла­не системные механизмы здесь еще не отделяются от инсти­тутов, обладающих социально — интегративной действенностью. Так, ритуальный обмен ценными предметами непосредствен­но служит целям социальной интеграции: в не — монетаристе— кой системе обращения архаических обществ собственно эко­номические аспекты обмена ценностями столь мало отделя­ются от нормативного контекста, что вообще невозможно яс­ное различение экономических и неэкономических ценностей. То же самое относится и к механизму функционирования вла­сти в родовом обществе: этот механизм действует в рамках таких основополагающих для данного общества характерис­тик, как пол, возраст и происхождение, и делает возможной лишь дифференциацию социальных статусов, которая осно — вана на престиже, а не на обладании чисто политической вла­стью. Функциональные взаимосвязи являются прозрачными в архаических обществах, общественная сложность вписана в смысловые взаимосвязи жизненного мира.

Итак, сегментарная дифференциация родового общества, которая осуществляется посредством развития отношений обмена, и стратификация, осуществляющаяся путем разви­тия властных отношений, представляют собой две области дифференциации системы. С точки зрения сохранения сис­темы социальная интеграция в этом обществе необходима, поскольку она создает предпосылки для функционального упорядочения результатов действия: социальная интеграция, опирающаяся на структуры жизненного мира, обеспечивает согласованность действий. Однако механизмы, которые слу­жат возрастанию сложности системы, вовсе не находятся в предустановленной гармонии с механизмами, которые обес­печивают социальную интеграцию общества посредством нормативного согласия и языкового взаимопонимания. Ины­ми словами, системные механизмы остаются сращенными с механизмами социальной интеграции лишь в родовом обще­стве. Разделение этих двух типов механизмов осуществляет —

ся на более высоких уровнях дифференциации системы, до­стигаемых в политически стратифицированном и экономи­чески конституированном обществах посредством государ­ственной организации и денег как средства саморегуляции¹.

Когда формируется политическая власть, которая осно­вывает свой авторитет не на престиже привилегированных кланов, а на том, что она вправе выполнять судебные функ­ции и обладает соответствующими средствами принуждения, механизм власти отделяется от структур родства. Организа­ционная власть, конституирующаяся в области политическо­го принуждения, становится ядром нового института — госу­дарства. Соответственно можно говорить и о таком новом механизме дифференциации системы, как государственная организация.

Этот механизм несовместим с социальной структурой обществ, организованных на принципах родства и соответ­ствует такому макросоциалыюму политическому порядку, в который вписаны и которому подчиняются социальные слои. Социальные группы функционально специфицируются в за­висимости от степени и формы участия в осуществлении гос — подства; на место иерархически упорядоченных родовых кла­нов приходят общественные классы, которые здесь еще не имеют сугубо экономической природы. Благодаря механиз­мам государственной организации общественные системы достигают несравненно большей степени сложности, чем это было возможно в рамках родового общества.

Обладание средствами принуждения для навязывания принятых решений является основанием "ведомственного авторитета"², который является первой институциализацией организационной власти как таковой. Организация, обеспе­чивающая кумулятивиость действия коллектива как целого, обретает свое непосредственное институциональное вопло­щение в государстве. Социальная принадлежность индивида к коллективу интерпретируется при помощи понятия граж­данства, и тем самым отношение индивида и социального целого становится более свободным: гражданством обладают не в силу рождения — его можно получить или утратить; гражданство предполагает, в принципе, добровольное при­знание данного политического порядка.

Если в традиционных классовых обществах государство представляло собой организацию, которая всесторонне отве­чала за жизнедеятельность общества в целом, то в модерных обществах концентрация регулирующих функций в какой бы

то ни было одной организации невозможна. Функции, свя­занные с жизнедеятельностью общества в целом, распреде­ляются между различными системами действия. Государствен — ный аппарат специализируется: выделяются и институцио­нально оформляются функции управления, обороны, судо­производства и т. п. Другие важные общесоциальные функции вообще деполитизируются и передаются негосударственным подсистемам общества.

Капиталистическая экономическая система знаменует собой прорыв к еще более высокому уровню дифференциа­ции системы, который стал возможен благодаря новому сис­темному механизму — деньгам как средству саморегуляции. Новый медиум специализируется па выполнении отделившей­ся от государства общесоциалыгой функции хозяйствования и является основанием для формирования экономической подсистемы общества, свободной от нормативных контекстов. Капиталистическая экономика хозяйства, в отличие от тра­диционной системы хозяйства, уже не может быть понята как институциональный порядок — институциализируется само средство обмена, тогда как дифференцирующиеся бла­годаря этому средству подсистемы образуют области норма­тивно нейтральной социальности.

Деньги — это особый механизм обмена, который транс­формирует потребительную стоимость в меновую, натураль­но—экономическую циркуляцию ценностей — в товарное об­ращение. Внутренний и внешний рынки существуют уже в традиционных обществах, но лишь при капитализме возни­кает система хозяйства, которая направляет в русло денеж­ного опосредования не только отношения между предприя­тиями, но и взаимодействие экономических субъектов с час­тными лицами и с государством. Поэтому институциализа — ция наемного труда и государственных налогов столь же конститутивны для нового способа производства, как и воз­никновение капиталистического предприятия. Деньги оказы­вают структурообразующее воздействие на общественную систему в целом лишь тогда, когда они становятся интерсис — темным средством обмена. При этом сам государственный аппарат становится зависимым от экономики как саморегу­лирующейся подсистемы, и это ведет к тому, что политичес­кая власть структурно уподобляется средству саморегуляции: власть ассимилируется деньгами.

Если традиционное государство является такой организа­цией, которая структурирует общество в целом, то капитали­стическое предприятие и модерная администрация представ­ляют собой системно обособившиеся образования нормативно

нейтральной социальности, автономные относительно смыс — ловых взаимосвязей жизненного мира.

Теоретически четыре названных механизма дифференци­ации системы можно представить в той последовательности, в какой они исторически возникали в ходе общественной эво — люции, поскольку каждый последующий маркирует более высокий уровень развития системных императивов, где пред­шествующие механизмы сохраняются в снятом и функцио­нально модифицированном виде. Каждый новый уровень диф­ференциации системы открывает простор дальнейшему нара­станию сложности, т. о. дальнейшей функциональной специа­лизации и соответственно более абстрактной интеграции.

Итак, суммируя, можно выделить следующие механизмы системной дифференциации: сегментарная дифференциация, стратификация, государственная организация и средство са­морегуляции. Первые два механизма возникают в рамках естественно сложившихся и сохраняющихся социальных структур, вторая пара сама инициирует новые обществен — ные формы, в которых обмен и власть утрачивают конкрет­ный облик, который они имели в родовом обществе, и транс — формируются в абстрактные общественные величины. Пер­вые два механизма обеспечивают дифференциацию анало­гично структурированных общественных единиц, а вторые два — выделение общественных классов и организаций, т. е. социальных образований, которые являются уже функцио­нально специфицированными.

Хабермас наглядно представляет названные механизмы системной дифференциации в виде следующей схемы:

Четыре системных механизма лежат в основе соответ­ствующих уровней системной интеграции, каждый из кото­рых можно определить как особую общественную форма­цию. В целях визуальной поддержки дискурсивного ряда эти формации можно, вслед за Хабермасом, представить следую — щим образом:

Коль скоро мы говорим об общественных формациях, то для их различения недостаточно указания на степень слож­ности системы: скорее, они определяются теми институцио­нальными комплексами, которые укореняют вновь возник­ший механизм дифференциации системы в жизненном мире. Так, сегментарная дифференциация институциализировалась в форме отношений родства, стратификация — в форме по­рядка рангов, государственная организация — в форме поли­тического господства, регулирующий медиум — в форме юри — дических отношений частных лиц.

При понимании институциализации уровня системной дифференциации как основного признака общественной фор­мации возникает определенная параллель с марксистскими понятиями базиса и надстройки. Импульсы к дифференциа­ции общественной системы исходят из области материально­го воспроизводства. Поэтому можно рассматривать как "ба­зис" тот институциональный комплекс, который закрепляет ведущий для данного этапа исторического развития систем­ный механизм и тем самым задает определенный простор (и пределы) для роста общественной сложности. В области бази­са локализуются те системные проблемы, которые могут быть решены лишь посредством качественных трансформаций — посредством институциализации более высокого уровня сис­темной дифференциации. При этом, конечно, ошибочным было бы отождествлять базис с экономической структурой — они не совпадают даже в капиталистических обществах.

Выше общественная эволюция интерпретировалась под углом зрения возрастания сложности системы; однако про­цесс институциализации нового уровня системной диффе­ренциации, основополагающий для понимания истории как смены способов воспроизводства общества и для типологии общественных формаций, может быть рассмотрен также из внутренней перспективы жизненного мира.

Прежде всего развитие механизмов системной интегра­ции оборачивается возникновением превращенных форм

социальности и их активным воздействием на коммуника­тивные структуры жизненного мира. В эволюционном плане это выглядит так, что в рамках родового общества диффе­ренциация системы, осуществляющаяся посредством симво — лического обмена и отношений по поводу социального пре­стижа, непосредственно связана с наличными формами со­циальных интеракций и остается еще органично вписанной в рамки ритуально — мифологических механизмов социальной интеграции общества.

Далее, в политически стратифицированных классовых обществах над этим слоем простых интеракций возвышается возникший благодаря государству новый слой чисто функ­циональных взаимосвязей. При этом новый уровень систем­ной дифференциации, принимающий форму политического порядка, нуждающегося в легитимации, предполагает эксп­луатацию смысловых ресурсов жизненного мира: содержа­ние религиозных и метафизических образов мира задейству — ется в идеологической функции.

Наконец, саморегулирующиеся процессы экономическо­го обмена, оформляющиеся в модерных обществах, представ­ляют собой третий слой функциональных взаимосвязей. Эти структурно обособившиеся системные взаимосвязи представ­ляют собой серьезный вызов способности жизненного мира ассимилировать чужеродные ему образования. Они сгуща­ются во вторую природу нормативно нейтральной социаль­ности, которая предстает как овещненная жизненная взаи­мосвязь, как нечто объективное. "Разъединение (Entkoppelung) системы и жизненного мира отражается внутри модерных жизненных миров прежде всего как овещнение: обществен­ная система окончательно разрывает горизонт жизненного мира, высвобождается от предпонимания повседневной ком­муникативной практики и является доступной только для контринтуитивного знания социальных наук, возникающих начиная с XVIII столетия"'.

Похоже, что результат, полученный из перспективы внеш — него анализа (с точки зрения, системы), лишь подтверждает­ся из перспективы внутреннего рассмотрения (с точки зре­ния жизненного мира): чем сложнее становится обществен­ная система, тем провинциальное становится жизненный мир; в глубоко дифференцированном обществе он сжимается до рядовой общественной подсистемы. Однако такая констата­ция является дезориентирующей, поскольку она фиксирует якобы линейную каузальную зависимость изменения струк —

тур жизненного мира от роста сложности системы. Справед­ливо, однако, обратное: рост сложности сам зависит от струк­турной дифференциации жизненного мира, а эти трансфор­мации структуры, в свою очередь, определяются его комму­никативной рационализацией.

Данный тезис следует из того, что рост общественной сложности, как уже отмечалось, предполагает, что новый ме­ханизм, делающий возможным дальнейшую дифференциа­цию системы, сам должен быть закреплен в жизненном мире: он должен быть институциализирован в форме социального статуса, ведомственного авторитета или гражданского част­ного права. Опять же, как уже отмечалось, общественные формации различаются в конечном счете институциональ­ными комплексами, образующими базис (в Марксовом смыс — ле) общества. И эти базисные институты представляют собой такие новации, которые возможны лишь при условии, что жизненный мир в достаточной мере рационализирован и, в частности, что мораль и право достигли необходимого уров­ня развития. "Институциализация нового уровня дифферен­циации системы требует перестроек в институциональном ядре морально — правового, т. е. коисенсуального регулирова­ния конфликтов действия" '.

Одной из основных общественных функций морали и права является такое сдерживание открытых конфликтов, при котором не нарушаются основания действования, ориенти­рованного на взаимопонимание, и тем самым социальная интеграция жизненного мира. Они обеспечивают обществен­ное согласие, когда обычная координация действий дает сбой и возникает угроза разрешения конфликта при помощи силы. Это значит, что мораль и право являются социальными нор­мами второго порядка.

Долгосрочной макроисторической тенденцией является то, что мораль и право становятся все более абстрактными и все­общими, при этом они во все большей мере дифференциру­ются друг с другом. Рассуждая предельно схематично, мож­но, вслед за Лоуренсом Колбергом, выделить три ступени развития морального сознания: доконвепциональную (на ко­торой оцениваются лишь последствия деяний), конвенцио­нальную (здесь предметом оценки является отношение по­ступка к принятым нормам) и постконвенциопальную (па которой оцениваются сами фактические нормы в свете уни — версальных принципов)². Эти ступени, которые Колберг вы —

делял в онтогенетическом плане, могут быть соотнесены с историческими эпохами архаического, традиционного и мо — дерного общества.

Важно подчеркнуть, что процесс дифференциации мора­ли и права начинается только на второй (конвенциональной) ступени, завершаясь на третьей (постконвенциоиальной) чет­ким разделением моральности и легальности. Здесь руковод­ствуемое принципами моральное сознание полностью иите — риоризируется, освобождаясь от какого —либо институциональ — ного закрепления. Напротив, право столь радикально разви­вается в направлении сугубо внешнего принуждения, что модерное, санкционированное государством право становит­ся институтом, требующим правового послушания независи­мого от нравственных соображений. Такое развитие являет­ся частью структурной дифференциации жизненного мира: его институциональная система обретает самостоятельность относительно культуры и личности; одновременно легитим­ные порядки все сильнее зависят от формальной процедуры установления и обоснования норм. Опосредующим звеном между внешне — принудительным правом и интериализован— ной моралью в модерном обществе являются идея прав чело­века и принцип суверенитета народа.