ШОН И ШАРЛОТТА О'КИФ ПРОТИВ ПАЙПЕР РИС

 

Я внезапно ослепла. Пространство между моими глазами и бумагой залило красным, красным, как кровь, бившаяся у меня в ушах так громко, что я даже не услышала участливого вопроса медсестры. Пошатываясь, я нырнула в первую попавшуюся дверь – это оказалась кладовая, забитая бинтами и постельным бельем.

Лучшая подруга подала на меня в суд за врачебную ошибку.

Иск об «ошибочном рождении».

За то, что я не предупредила ее о твоей болезни заранее. Ведь тогда она смогла бы прервать беременность, о которой молила и меня, и Бога.

Осев на пол, я уткнулась лицом в ладони. Еще неделю назад мы с девочками ездили в «Таргет». Я угостила ее обедом в итальянском бистро. Шарлотта примерила черные брюки, и мы смеялись над заниженными талиями и специальными ремешками для поддержки задниц, которые надо вшивать в штаны женщинам за сорок. Купили Эмме и Амелии одинаковые пижамы.

Мы семь часов провели вместе, а она так и не удосужилась сообщить, что подала на меня в суд.

Я выхватила мобильный из чехла на поясе и нажала тройку: быстрый набор, перед ней – только дом и офис Роба.

– Алло, – откликнулась Шарлотта.

Я не сразу смогла ей ответить.

– Что это такое?

– Пайпер?

– Как ты могла?! Пять лет все нормально, а потом ты берешь и подаешь на меня в суд?

– Давай не по телефону…

– Господи, Шарлотта, чем я заслужила такое обращение? Что я тебе сделала?

Последовала пауза.

– Главное, чего ты не сделала, – сказала Шарлотта и повесила трубку.

 

Медицинская карточка Шарлотты хранилась у меня в офисе, в десяти минутах езды от роддома. Секретарша встретила меня удивленным взглядом.

– Вы же должны принимать роды, – сказала она.

– Приняла.

Не обращая на нее внимания, я прошла в архив, вытащила папку с именем Шарлотты и вернулась к машине.

Усевшись на переднее сиденье, я сказала себе: «Забудь, что это Шарлотта. Обычная пациентка». Но так и не смогла заставить себя открыть эту папку с цветными ярлыками по краю.

Я поехала в клинику к Робу. Он был единственным ортодонтом в Бэнктоне, можно сказать, монополистом на рынке взрослой стоматологии, но все равно из шкуры лез, чтобы в его кресле рады были очутиться даже дети. В углу стоял телевизор, по которому показывали какую‑то обычную подростковую комедию. В приемной можно было также найти пинбол и компьютер с играми. Я подошла к секретарше по имени Кейко.

– Привет, Пайпер, – сказала она. – Тебя тут уже с полгода не было видно…

– Мне срочно нужен Роб, – перебила ее я, сжимая папку в руках еще крепче. – Скажешь, что я зайду к нему в кабинет?

В отличие от моего кабинета, оформленного в морской гамме, чтобы женщины могли в нем расслабиться (несмотря на расставленные по полкам гипсовые модели внутриутробного развития, похожие на маленьких Будд), кабинет Роба был обшит строгими панелями – роскошно и мужественно. Огромный письменный стол, книжные шкафы красного дерева, фотографии Энсела Адамса на стене. Я присела в кожаное с заклепками кресло и крутнулась на нем. В нем я казалась себе такой маленькой, такой незначительной.

И тогда я наконец сделала то, о чем мечтала уже два часа: разрыдалась.

– Пайпер? – прервал мои стенания Роб. – Что случилось? – Он вмиг оказался рядом и обнял меня, обдав запахом зубной пасты и кофе. – Ты в порядке?

– На меня подали в суд, – сквозь слезы вымолвила я. – Шарлотта подала на меня в суд.

Он чуть отстранился.

– Что?

– Врачебная ошибка. Из‑за Уиллоу.

– Не понимаю… Ты ведь даже не принимала у нее роды.

– Это насчет того, что было раньше. – Я указала глазами на папку, лежавшую у него на столе. – Насчет диагноза.

– Но ты же диагностировала всё верно! И сразу же отправила ее в больницу.

– Очевидно, Шарлотта считает, что я должна была сказать заранее… Чтобы она успела сделать аборт.

Роб недоверчиво покачал головой.

– Ну, это просто смешно. Они же рьяные католики. Помнишь, как вы с Шоном спорили об абортах? Он даже ушел из ресторана.

– Неважно. У меня бывало много католичек. Всегда нужно рассматривать возможность прерывания беременности. Нельзя решать за родителей, исходя из своего мнения.

Роб нахмурился.

– Может, дело в деньгах?

– Ты бы стал портить репутацию своему лучшему другу‑врачу ради денег?

Роб покосился на папку.

– Насколько я тебя знаю, ты должна была задокументировать беременность Шарлотты в мельчайших подробностях. Так?

– Не помню.

– А что в папке‑то?

– Я… не могу ее открыть. Открой сам.

– Милая, если ты не помнишь, значит, и помнить, скорее всего, нечего. Это чистой воды безумие. Просмотри материалы и передай их своему адвокату. Для этого ты и делала страховку, я правильно понял?

Я кивнула.

– Побыть с тобой?

Я покачала головой.

– Всё в порядке.

Но сама я в это не верила. Как только за Робом захлопнулась дверь, я набрала полные легкие воздуха и наконец раскрыла папку. Начала я с самого начала – с истории болезни.

Которую, подумала я про себя, не стоит путать с историей нашей дружбы.

 

Рост: 5 футов 2 дюйма.

Вес: 145 фунтов.

Пациентка в течение года безуспешно пыталась забеременеть.

 

Я перевернула страницу: лабораторное подтверждение беременности; анализ крови на ВИЧ, сифилис, гепатит В, анемию; анализ мочи на бактерии, сахар, протеин. Всё было в норме, пока четверной экран не показал повышенный риск синдрома Дауна.

Ультразвук на восемнадцатой неделе был плановый, но я также искала подтверждения или опровержения синдрома Дауна. Может быть, сосредоточившись на этом, я и не подумала искать иные аномалии? Или их там просто не обнаружилось?

Склонившись над снимками, я пыталась найти хоть какие‑то, пусть самые незаметные следы переломов. Я внимательно изучила позвоночник, сердце, ребра, трубчатые кости. Эмбрион с ОП мог к этому моменту уже что‑то сломать, но из‑за дефекта коллагена увидеть их было еще сложнее. Нельзя винить врача за то, что он не подал тревожных сигналов о, казалось бы, абсолютно нормальном явлении.

На последнем кадре был заснят череп.

Приложив ладони к краям снимка, я вгляделась в четкую, контрастную фотографию мозга.

Совершенно четкую.

Но не благодаря высокому качеству нашего оборудования, как я подумала тогда, а из‑за деминерализации свода черепа. Черепа, который должным образом не отвердел.

Нас, врачей, учат искать отклонения от нормы, а не слишком яркие ее проявления.

Знала ли я, тогда еще не знакомая с тобой и твоей болезнью, что деминерализация свода черепа – это первый признак ОП? Должна ли я была знать? Нажала ли Шарлотте на брюшину, чтобы проверить твердость черепа у плода? Я не помнила этого. Я ничего не помнила, кроме одного: я сказала, что синдрома Дауна у ребенка нет.

Я не помнила, приняла ли я тогда какие‑либо меры, способные выручить меня сейчас.

Я взяла сумку и вытащила из нее кошелек. На самом дне, под завалами оберток от жвачки и ручек с рекламой фармацевтических компаний, хранилась перетянутая резинкой стопка визиток. Я нашла среди них нужную и набрала номер юридической фирмы с телефона Роба.

– «Букер, Худ и Коутс», – приветствовала меня секретарша.

– Я ваша клиентка на случай врачебной небрежности, – сказала я. – И судя по всему, мне нужна ваша помощь.

 

В ту ночь я не могла уснуть. Тогда я пошла в ванную и посмотрела на себя в зеркало, пытаясь понять, успела ли измениться за истекшие сутки. Можно ли прочесть на лице человека сомнение? Может, оно оседает в тонких лучиках вокруг глаз или морщинках у губ?

Мы с Робом решили не говорить Эмме, пока не выясним всё досконально. Я заподозрила, что Амелия может проговориться в школе (уроки‑то уже начались), но она ведь тоже могла не знать, что задумали ее родители.

Я села на унитаз и уставилась на полную луну, оранжевым шаром дрожащую на подоконнике. Свет лился на плиточный пол и скапливался лужицами в ванне. Скоро рассвет – а значит, мне придется идти на работу и заботиться о пациентках, которые уже беременны или только хотят забеременеть. Вот только я уже не могла быть уверена в своем мнении.

В те немногие разы, когда я не могла заснуть от огорчения, – к примеру, когда умер мой отец или когда офис‑менеджер украл несколько тысяч долларов из больницы, – я звонила Шарлотте. И хотя из нас двоих к ночным телефонным разговорам привыкла, скорее, я, она никогда не жаловалась. Вела себя так, словно ждала моего звонка. Я знала, что на следующий день у Шарлотты будет по горло забот с Уиллоу и Амелией, но она часами со мной болтала – обо всем и ни о чем, пока я не успокаивалась.

Я зализывала раны и хотела позвонить своей лучшей подруге. Вот только на этот раз она же мне эти раны и нанесла.

По стене полз паучок. Я не могла оторвать от него глаз. Всё, что я знала о гравитации и физике в целом, указывало на то, что он должен упасть. Чем ближе он подползал к потолку, тем сильнее был мой восторг. Перекинув ножки через край, он заполз под отслоившийся кусок обоев.

Я уже тысячу раз просила подклеить их, но никто меня не слушал. И теперь, как следует присмотревшись, я поняла, что мне вообще не нравятся эти обои. Нам нужно было начать всё с начала. Нанести слой свежей краски.

Опершись коленом о край ванны, я протянула правую руку и одним резким движением сорвала длинный кусок.

Но большая часть бумаги всё же осталась на стене.

Что я понимаю в наклеивании обоев?

Что я вообще понимаю?

Мне нужен был аппарат для отпаривания, но где его взять в три часа ночи? Так что пришлось включить горячую воду – и в ванне, и в раковине, – чтобы комната заполнилась паром. Я попыталась ухватиться за полоску обоев ногтями.

Меня вдруг обдало потоком холодного воздуха.

– Что ты тут творишь? – спросил Роб, чей силуэт с трудом угадывался в тумане.

– Срываю обои.

– Посреди ночи? Пайпер… – вздохнул он.

– Не спалось.

Он закрыл все краны.

– Постарайся уснуть.

Роб отвел меня обратно в постель, уложил и накрыл одеялом. Я повернулась на бок, он обвил мою талию рукой.

– Я могу сделать ремонт в ванной, – прошептала я, когда по ровному дыханию стало ясно, что он уснул.

Прошлым летом мы с Шарлоттой целый день рассматривали журналы по интерьеру. «Может, минимализм? – предлагала Шарлотта, но тут же переворачивала страницу. – Или французский провинциальный стиль? Тебе надо купить джакузи, – не унималась она. – Унитаз «Тото». Сушилку для полотенец». Я в ответ лишь смеялась: «И заложить дом еще раз?»

Когда я встречусь с Гаем Букером из юридической фирмы, он, должно быть, проведет опись моего имущества. Оценит наш дом. Наши сбережения: пенсионный фонд, деньги на колледж Эмме и все прочие. Всё, что могут отобрать в счет компенсации.

Я решила, что завтра же куплю этот отпарной аппарат. И все остальные инструменты. Я всё сама отремонтирую.

 

– Похоже, я облажалась, – честно признала я, усаживаясь напротив Гая Букера за крайне импозантным столом с сияющей поверхностью.

Мой адвокат был до боли похож на Кэри Гранта: седые волосы с черными подпалинами на висках, английский костюм, даже ямочка на подбородке точно такая же.

– Давайте я сам решу, облажались вы или нет, – сказал он. Он сообщил, что у нас есть двадцать дней, чтобы подать отзыв на жалобу. Формальное прошение к суду.

– Значит, остеопсатироз можно диагностировать уже на двадцатой неделе беременности?

– Да. По крайней мере, смертельную форму. УЗИ.

– Тем не менее дочь вашей пациентки осталась в живых.

– Да, – сказала я. «И слава богу…»

Мне нравилось, что он называет Шарлотту пациенткой. Это позволяло мне держать дистанцию.

– И у нее очень сложный тип болезни, третий?

– Да.

Он снова пролистал содержимое папки.

– Бедренная кость в шестом процентиле?

– Да. Это зафиксировано в документах.

– Но это ведь еще не верный признак ОП.

– Это может означать всё, что угодно. Синдром Дауна, опорно‑двигательная дисплазия… Или что кто‑то из родителей не вышел ростом. Или что мы ошиблись в измерениях. Из многих эмбрионов в рамках стандартного отклонения – как Уиллоу на восемнадцатой неделе – вырастают абсолютно здоровые люди. Аномалию можно выявить позже.

– Значит, независимо от результата, вы бы всё равно посоветовали ей не торопить события?

Я удивленно уставилась на него. В его формулировке мой поступок действительно не выглядел ошибкой.

– Но ее череп… Лаборантка обратила внимание…

– Она вам говорила, что это может негативно сказаться на здоровье ребенка?

– Нет, но…

– Она сказала, что снимок мозга очень чистый. Да, лаборантка обратила ваше внимание на нечто необычное, но это затруднительно было счесть полноценным симптомом. Это могло быть связано со сбоем в оборудовании или положением датчика. Да мало ли – просто сканер отличный!

– Могло, но не было. – В горле у меня встал комок. – Это был симптом ОП, а я его не заметила.

– Мы говорим о процедуре, с помощью которой нельзя поставить точный диагноз. Иными словами, если бы пациентка обратилась к другому врачу, произошло бы ровным счетом то же самое. Пайпер, это не врачебная ошибка. Близок локоть, как говорится, да не укусишь, – вот мой ответ этим родителям. – Гай нахмурился. – Вы лично знаете хоть одного врача, который смог бы диагностировать ОП на восемнадцатой неделе? Притом что УЗИ показало бы лишь деминерализацию черепа, укороченную бедренную кость и ни одного перелома?

Я опустила глаза на отполированную столешницу и почти что разглядела свое отражение в ней.

– Нет, – призналась я. – Но другие врачи отправили бы Шарлотту на дальнейшее обследование. На более подробный ультразвук или компьютерную диагностику.

– Вы уже однажды порекомендовали этой пациентке дальнейшее обследование, – заметил Гай. – Когда четверной экран показал повышенный риск родить ребенка с синдромом Дауна.

Я посмотрела ему в глаза.

– Вы ведь тогда посоветовали ей амниоцентез, не так ли? И что она вам ответила?

Впервые за всё это время, с тех пор как мне вручили голубую брошюру, я почувствовала легкость в груди.

– Что она всё равно родит Уиллоу.

– Ну что же, доктор Рис, – резюмировал адвокат. – Как по мне, ни о каком «ошибочном рождении» тут и речи быть не может.

 

Шарлотта

 

Я начала врать постоянно.

Поначалу обманы были мелкие, безобидные: утвердительные ответы на вопросы вроде «Вы в порядке?», когда медсестра трижды вызвала меня к зубному, а я не услышала, или отказ участвовать в телефонном опросе под предлогом занятости, когда на самом деле я сидела в кухне без движения и смотрела в никуда. Затем я стала врать всерьез. Готовила ростбиф на ужин и забывала, что духовка включена, а потом уверяла Шона, мечущегося в клубах черного дыма, что мне продали некачественное мясо. Улыбалась соседям и говорила, что всё у нас хорошо. А когда твоя воспитательница позвонила и пригласила обсудить некий «инцидент», я притворилась, будто понятия не имею, что в принципе могло тебя расстроить.

Тебя я увидела в пустом классе, на крохотном стульчике у стола мисс Уоткинс. Переход в обычный садик из специализированного оказался вовсе не таким безоблачным, как я надеялась. Да, к тебе приставили помощницу, чьи услуги оплачивал штат Нью‑Гэмпшир, но мне приходилось кровью и потом добиваться каждого послабления: чтобы тебе позволяли самой ходить в туалет и играть на уроках физкультуры, если игры были не слишком опасные и утомительные. Единственным плюсом была возможность отвлечься от мыслей о суде. Минусом – что мне не разрешали оставаться с тобой и лично тебя контролировать. Училась ты с новыми детьми, которые тебя не знали. И что такое ОП, они тоже не знали. Когда я спросила тебя, как прошел первый день занятий, ты рассказала, что вы с Мартой играли с цветными палочками и вас обеих взяли в одну команду для игры в «захват флага». Я обрадовалась, что у тебя появилась новая подруга, и спросила, не хочешь ли ты позвать ее в гости. «Вряд ли у нее получится, – сказала ты. – Ей надо готовить обед для всей семьи». Как выяснилось, из всего класса ты подружилась только со своей сиделкой.

Увидев, что я пожимаю учительнице руку, ты сверкнула глазками, но не сказала ни слова.

– Привет, Уиллоу! – сказала я, присаживаясь рядом с тобой. – Говорят, сегодня у тебя были неприятности.

– Сама расскажешь или лучше мне? – спросила мисс Уоткинс. Ты скрестила руки на груди и помотала головой.

– Сегодня утром двое детей позвали Уиллоу разыгрывать какую‑то воображаемую пьесу.

Лицо у меня просияло.

– Но это же прекрасно! Уиллоу – большая фантазерка. – Я повернулась к тебе. – Кем вы были? Животными? Или врачами? А может, космонавтами?

– Они играли в дочки‑матери, – пояснила мисс Уоткинс. – Кэссиди играла роль мамы, Дэниел – папы…

– А из меня хотели сделать ребенка! – закричала ты. – А я не ребенок!

– Уиллоу очень переживает из‑за своего роста, – пояснила я. – Мы предпочитаем называть ее телосложение «компактным».

– Мама, они все говорили, что я самая маленькая и поэтому должна быть ребенком! А я не хотела быть ребенком. Я хотела быть папой.

Об этом, насколько я поняла, мисс Уоткинс слышала впервые.

– Папой? – переспросила я. – А почему не мамой?

– Потому что мамы запираются в ванной, и плачут, и включают воду, чтобы их никто не слышал.

Мисс Уоткинс посмотрела на меня.

– Миссис О'Киф, – сказала она, – думаю, нам стоит поговорить.

 

Мы целых пять минут ехали молча.

– Нельзя ставить подножку Кэссиди, когда она идет на полдник.

Хотя, надо отдать должное, смекалка у тебя дай боже: в твоем распоряжении было не так‑то много способов причинить кому‑то боль, не пострадав при этом сильнее. Подножка – это был очень разумный, пускай и зловредный ход.

– Уиллоу, тебе ведь не хочется в первую же неделю заслужить репутацию хулиганки?

Я не стала рассказывать тебе, что когда мы с мисс Уоткинс вышли в коридор, она спросила, не может ли причина твоего поведения в школе крыться в проблемах дома. Я нагло соврала. «Нет, – ответила я, притворно задумавшись на минуту. – Понятия не имею, с чего она это взяла. Впрочем, Уиллоу всегда отличалась развитым воображением».

– Ну? – подстегнула я тебя, ожидая хоть какого‑то раскаяния. – Ничего не хочешь сказать?

Я покосилась в зеркальце заднего вида, ожидая ответа. Ты кивнула. В глазах у тебя стояли слезы.

– Только не прогоняй меня, мамочка.

Если бы я в это время не стояла на светофоре, то, наверное, врезалась бы в машину впереди. Твои худенькие плечики дрожали, из носа текли сопли.

– Я буду хорошо себя вести! – причитала ты. – Лучше всех!

– Уиллоу, заинька, ты и так лучше всех!

Я почувствовала себя в западне под ремнем безопасности; те десять секунд, которые потребовались на смену сигнала, тоже показались мне ловушкой. Едва зажегся зеленый, я свернула в первый попавшийся закоулок. Выключив мотор, я полезла на заднее сиденье, чтобы высвободить тебя. Сиденье, как и твою детскую кроватку, пришлось усовершенствовать: спинка осталась прямой, но застежки обшили поролоном, потому что иначе ты могла сломать что‑нибудь даже от резкого торможения. Я осторожно сняла ремни и принялась покачивать тебя на руках.

Я еще не говорила с тобой об иске. Уверяла себя, будто стремлюсь сберечь блаженное неведение как можно дольше. И от мисс Уоткинс я это утаила якобы по той же причине. Но чем дольше я откладывала этот разговор, тем выше была вероятность, что ты узнаешь сама. Например, от одноклассника. А этого я допустить не могла.

Кого же я хотела защитить – тебя или все‑таки себя? Может быть, именно этот момент я вспомню месяцы спустя, вспомню как начало нашего разлада? «Да, мы сидели под кленом на Эпплтон‑лэйн, когда моя дочь меня возненавидела».

– Уиллоу… – начала я, но в горле стало так сухо, что пришлось сглотнуть слюну. – Если кто и вел себя плохо, то только я. Помнишь, как мы ходили к адвокату после поездки в Диснейленд?

– К какому – к дяде или тете?

– К тете. Она нам поможет.

Ты непонимающе моргнула.

– В чем поможет?

Я не сразу нашлась с ответом. Как, спрашивается, объяснить функционирование судебной системы пятилетнему ребенку?

– Ты же знаешь, что в мире есть некоторые правила. И дома, и в школе. Что происходит, если ты нарушишь правила?

– Тебя ставят в угол.

– Так вот, взрослые тоже подчиняются правилам. Например, нельзя причинять другим людям боль. Или брать чужое. А если ты нарушишь правило, тебя наказывают. Если кто‑то нарушил правило и тебе от этого было плохо, тебе помогут адвокаты. Они делают всё, чтобы виновный понес наказание.

– Как в тот раз, когда Амелия украла мой блестящий лак для ногтей и вы заставили ее купить такой же на карманные деньги?

– Именно.

На твои глаза снова набежали слезы.

– Я нарушила правила в школе, и теперь адвокаты выгонят меня из дома! – всхлипнула ты.

– Никто никого не выгонит, – заверила я. – Тем более тебя. Ты не нарушала правил. Их нарушил другой человек.

– Наш папа? И поэтому он не хочет, чтобы ты ходила к адвокату?

Я была ошарашена.

– Ты слышала, как мы об этом говорим?

– Я слышала, как вы об этом кричите.

– Нет, не папа. И не Амелия. – Я сделала глубокий вдох. – Пайпер.

– Пайпер что‑то у нас украла?!

– Вот это сложный момент… Она не крала наших вещей. Ну, вроде телевизора или браслета… Она просто не сказала мне одну важную вещь. Очень важную. А должна была сказать.

Ты опустила глаза.

– Что‑то насчет меня, да?

– Да, – ответила я. – Но я бы все равно тебя любила. На этой планете есть только одна Уиллоу О'Киф, и мне повезло ее родить. – Я поцеловала тебя в макушку, потому что не смела взглянуть тебе в глаза. – Странное дело, – продолжала я, сдерживая рыдания, – но чтобы эта тетя‑адвокат нам помогла, мне придется сыграть в игру. Мне придется говорить неправду. Мне придется говорить такие вещи, которые очень бы тебя обидели, если бы ты не знала, что я просто притворяюсь.

Теперь я внимательно следила за выражением твоего лица, чтобы видеть, понимаешь ли ты меня.

– Вроде как по телевизору, где в человека стреляют, но он на самом деле не умирает? – уточнила ты.

– Правильно. – «Но если это холостые патроны, почему из меня течет кровь?» – Ты будешь слушать всякое, возможно, кое‑что прочтешь и подумаешь: «Моя мама такого сказать не могла!» И ты будешь права. Потому что когда я в суде, когда я говорю с этим адвокатом, я притворяюсь другим человеком. Хотя выгляжу точно так же и голос у меня не меняется. Я могу обмануть весь мир, но не хочу обманывать тебя.

– Может, потренируемся?

– Что?

– Чтобы я научилась различать, когда ты врешь, а когда говоришь правду.

У меня перехватило дыхание.

– Хорошо. Молодец, что поставила Кэссиди подножку!

Ты внимательно всмотрелась мне в глаза.

– Врешь. Мне бы хотелось, чтобы это было правдой, но ты врешь.

– Умница. Мисс Уоткинс не мешало бы выщипать брови.

На твоем лице заиграла улыбка.

– Тут трудно понять… Но нет, все‑таки врешь. У нее, конечно, как будто гусеница на лбу сидит, но это только Амелия может сказать вслух, а ты – никогда.

Я расхохоталась.

– Честное слово, Уиллоу…

– Правда!

– Но я еще ничего не сказала!

– А чтобы сказать, что ты меня любишь, не обязательно говорить: «Я люблю тебя». – Ты равнодушно пожала плечами. – Достаточно назвать меня по имени, и я уже сама знаю.

– Но как?

Когда я посмотрела на тебя в этот миг, то изумилась, насколько ты на меня похожа. Форма твоих глаз. Свет твоей улыбки.

– Скажи «Кэссиди», – велела ты.

– Кэссиди.

– Скажи… «Урсула».

– Урсула, – как попугай повторила я.

– А теперь… – И ты ткнула себя пальчиком в грудь.

– Уиллоу.

– Разве не слышишь? Когда ты кого‑то любишь, то по‑другому произносишь его имя. Как будто этому имени удобно у тебя во рту.

– Уиллоу, – повторила я, ощущая языком мягкую подушку согласных и неверное колебание гласных. Неужели ты права? Неужели в этом слове тонут все остальные слова? «Уиллоу, Уиллоу, Уиллоу…» – пропела я, словно колыбельную. Словно это был парашют, на котором ты сможешь пролететь сквозь все невзгоды и мягко приземлиться.

 

Марин

Октябрь 2007 г

 

Вы понятия не имеете, сколько времени и безвинно погибших деревьев уходит на один гражданский иск. Однажды, когда священника судили за сексуальные домогательства, мне пришлось в течение трех дней выслушивать показания психиатра. Первый вопрос звучал так: «Что такое психология?» Второй: «Что такое социология?» Третий: «Кто такой Фрейд?» Эксперту платили триста пятьдесят долларов в час, и он никуда не спешил. Чтобы записать его ответы, нам понадобилось, кажется, четыре стенографистки: первых трех подкосил туннельный синдром запястья.

С момента нашей первой встречи с Шарлоттой О'Киф и ее мужем прошло уже восемь месяцев, а мы так толком и не познакомились. Мы находились на «стадии разъяснения» – то есть клиенты жили обычной жизнью, занимались своими делами, а я время от времени звонила им и говорила, что мне нужны такие‑то документы или сведения. Шона повысили до лейтенанта. Уиллоу пошла в детский сад на полный день. А Шарлотта эти семь часов, что ее дочь была в садике, проводила у телефона, ожидая, что ей позвонят и сообщат об очередном переломе.

Одним из основных элементов подготовки являются специальные анкеты, которые называются «вопросники»: они помогают нерадивым юристам вроде меня определить сильные и слабые стороны дела и предугадать его закономерный исход. «Дискавери» не зря так назвали: тебе предстоит выяснить, где находятся черные дыры твоего иска и не потеряется ли он в безграничном космосе судопроизводства.

Вопросник Пайпер Рис мне прислали сегодня утром. Ходили слухи, что она взяла отпуск и попросила помощи у своего вышедшего на пенсию наставника.

Весь иск держался на предположении, что она не известила Шарлотту о болезни ее дочери заблаговременно. Не предоставила информацию, которая послужила бы поводом для прерывания беременности. Где‑то на периферии мозга у меня непрерывно зудел вопрос: что же это было – недосмотр или бессознательное упущение? Существуют ли гинекологи, которые вместо аборта предлагают удочерение? Может быть, как раз у такого врача наблюдалась моя мать.

Я наконец получила письмо от Мэйси из окружного архива Хиллсбороу.

 

«Уважаемая мисс Гейтс!

Нижеследующая информация взята из судебного протокола вашего удочерения. Из него следует, что гинеколог вашей матери связался со своим адвокатом и попросил совета насчет пациентки, решившей отдать ребенка на удочерение. Адвокат знал, что семья Гейтс интересуется этим вопросом. После вашего рождения адвокат встретился с вашими биологическими родителями и договорился об удочерении.

Вы родились в больнице Нашу а в 17.34 третьего января 1973 г. Выписали вас 5‑го числа того же месяца, отдав под опеку Артура и Ивонны Гейтс. Окончательное решение об удочерении было принято 28 июля 1973 г. в окружном суде Хиллсбороу.

Согласно свидетельству о рождении, биологическая мать родила вас в семнадцать лет. На тот момент она являлась жительницей округа Хиллсбороу. Расовая принадлежность: белая. Род занятий: учащаяся. Имя отца не указано. Когда вас удочерили, она переехала в Эппинг, штат Нью‑Гэмпшир. В петиции об удочерении ваши религиозные убеждения обозначены как «Римская католическая церковь». Согласие на удочерение подписали ваша биологическая мать и бабушка по материнской линии.

Если я еще чем‑либо могу вам помочь, пожалуйста, обращайтесь.

С уважением,

Мэйси Донован».

 

Я понимала, что «неидентифицирующая» информация и должна быть размытой, но мне столько всего хотелось узнать! Расстались ли мои родители, когда мать забеременела? Страшно ли ей было одной в больнице? Держала ли она меня на руках хоть раз или сразу отдала медсестре?

Знали ли мои родители, воспитавшие меня в безоговорочно протестантской традиции, что родилась я католичкой?

Понимала ли Пайпер Рис, что даже если Шарлотта О'Киф не хотела растить такого ребенка, как Уиллоу, то кто‑то другой был бы счастлив получить такую возможность?

Отбросив эти мысли, я углубилась в чтение вопросника, чтобы узнать ее версию событий. Поначалу шли вопросы общего характера, но к концу анкеты они становились всё более конкретными. Первый вообще был элементарным: «Как вы познакомились с Шарлоттой О'Киф?»

Я пробежала глазами ответ и удивленно заморгала. Должно быть, это описка.

Я позвонила Шарлотте.

– Алло, – сказала она запыхавшимся голосом.

– Это Марин Гейтс. Нам нужно обсудить эти вопросники.

– О, как хорошо, что вы позвонили! Вы, наверное, ошиблись, потому что мы получили один вопросник для Амелии.

– Это не ошибка, – пояснила я. – Она же включена в список ваших свидетелей.

– Амелия? Нет, этого не может быть. Она не будет давать показания.

– Она сможет рассказать о вашей семейной жизни, объяснить, как ОП сказался на ее жизни. Расскажет о вашей поездке в Диснейленд, о том, какой это был печальный опыт – ночевать в чужом доме, в отрыве от семьи…

– Я не хочу, чтобы она лишний раз об этом вспоминала.

– К тому моменту, как начнется суд, она будет уже на год старше. И ее, возможно, не придется вызывать. Имя внесено для протокола.

– Тогда, наверное, лучше и вовсе ей не говорить, – пробормотала Шарлотта, и только тогда я вспомнила, зачем позвонила ей.

– Меня сейчас интересует вопросник Пайпер Рис, – сказала я. – На вопрос, когда вы познакомились, она ответила, что вы были лучшими подругами в течение восьми лет.

На том конце провода воцарилось молчание.

– Лучшими подругами?

– Ну, – протянула Шарлотта, – да…

– Я веду ваше дело уже восемь месяцев, – сказала я. – Мы раз шесть встречались лично и раз двадцать говорили по телефону. Вам не казалось, что это малюсенькое обстоятельство может иметь такую же малюсенькую важность?

– Это ведь не имеет отношения к делу.

– Вы меня обманули, Шарлотта! А это, черт побери, к делу отношение имеет.

– Вы не спрашивали, дружу ли я с Пайпер, – возразила Шарлотта. – Я и не врала.

– Вы просто скрыли правду.

Я взяла в руки вопросник Пайпер и прочла вслух:

– «За долгие годы нашей дружбы я ни разу не замечала, чтобы Шарлотта проявляла такое отношение к своим родительским обязанностям. Еще за неделю до того как я получила уведомление об этом нелепом иске, мы вместе ходили по магазинам с нашими дочерьми. Можете вообразить, как меня это шокировало». Вы ходили по магазинам с женщиной, на которую через неделю подали в суд?! Вы хоть представляете, какой хладнокровной стервой теперь покажетесь присяжным?

– А что еще она пишет? У нее всё в порядке?

– Она сейчас не работает. Уже два месяца.

– О… – только и сказала Шарлотта.

– Послушайте. Я юрист. Я прекрасно понимаю, что в мои обязанности входит портить людям жизнь. Но, насколько я поняла, вас с этой женщиной связывают не только профессиональные, но и личные отношения. В глазах жюри вас это нисколько не украсит.

– А когда я скажу, что не хотела рожать свою дочь, – украсит?

С этим, конечно, не поспоришь.

– Вы своего, возможно, и добьетесь, но очень дорогой ценой.

– В смысле, все подумают, что я сука? Что я разрушила карьеру лучшей подруги. Что я воспользовалась болезнью дочери, чтобы разжиться деньгами. Я не дура, Марин. Я знаю, что скажут люди.

– Вам трудно будет это вынести?

Шарлотта несколько секунд колебалась, но потом ответила твердо:

– Нет. Не трудно.

Она уже призналась, с каким трудом добилась согласия мужа. Теперь выясняется, что ответчица ей далеко не безразлична. Слова, которых вы не произносите, могут подрывать силы не меньше, чем слова, которые вы сказали. Мне самой довелось убедиться в этом на примере дурацкого письма с «неидентифицирующей информацией».

– Шарлотта, – попросила я ее, – давайте больше не будем ничего друг от друга утаивать.

 

Основная цель предварительной дачи показаний – выяснить, что произойдет с человеком, если его швырнуть в водоворот судебного зала. Вопросы задает адвокат противоположной стороны, норовя подорвать доверие к свидетелю. Чем человек честнее и невозмутимее, тем лучше будет выглядеть ваше дело.

Сегодня показания должен был давать Шон О'Киф, и мне было очень страшно.

Высокий, сильный, красивый – и совершенно неукротимый. Из всех подготовительных встреч он явился только на одну. «Лейтенант О'Киф, – спросила я тогда, – для вас важен этот иск?»

Он посмотрел на Шарлотту – и между ними в полной тишине состоялся продолжительный разговор. «Я же пришел сюда, не так ли?»

Мне казалось, что Шон О'Киф предпочел бы казнь через четвертование, лишь бы не подниматься на свидетельскую трибуну. В принципе, это не должно было меня волновать – а поди ж ты, волновало. Потому что он был отцом Уиллоу, и если он ляпнет что‑то не то, всё полетит коту под хвост. Адвокаты‑страховщики должны были убедиться, что в вопросе «ошибочного рождения» чета О'Киф выступает единым фронтом.

Мы с Шарлоттой и Шоном ехали в лифте вместе. Я специально назначила такое время, чтобы ты была в садике и им не пришлось нанимать для тебя сиделку.

– Главное, – наставляла я его напоследок, – не расслабляйтесь. Вам устроят адскую головомойку. Все ваши слова будут переиначивать.

Он ухмыльнулся.

– Ну, пускай повеселят меня.

– Нельзя играть с ними в «Грязного Гарри»! – запаниковала я. – Они таких крутых ребят насмотрелись и используют вашу же браваду против вас. Помните: нельзя терять самообладание. Прежде чем отвечать, досчитайте до десяти. И…

Створки лифта разъехались, не дав мне договорить. Мы вышли в роскошный офис, где нас уже ждала ассистентка в идеально подогнанном голубом костюме.

– Марин Гейтс?

– Да.

– Мистер Букер ждет вас.

Она повела нас по коридору в конференц‑зал. Из гигантских, от пола до потолка, окон открывался вид на золотой купол ратуши. В уголке притаилась стенографистка. Гай Букер, склонив седую голову, с кем‑то увлеченно беседовал. Когда мы подошли, он выпрямился – и мы все увидели его клиентку.

Пайпер Рис оказалась симпатичней, чем я ожидала: худощавая блондинка, разве что с темными кругами под глазами. Не улыбнувшись, она вытаращилась на Шарлотту, как будто напоролась на острый предмет.

Шарлотта же изо всех сил старалась на нее не смотреть.

– Как ты могла?! – выпалила Пайпер. – Как ты могла так со мной поступить?

Глаза Шона сузились до щелок.

– Пайпер, придержи язык…

Я встала между ними.

– Давайте просто поскорее это закончим, хорошо?

– Тебе нечего сказать? – продолжала Пайпер, когда Шарлотта села за стол. – Что, не можешь даже посмотреть мне в глаза? Стыдно сказать мне в лицо?

– Пайпер… – Гай Букер легко коснулся ее руки.

– Если ваша клиентка будет и дальше оскорблять мою, мы немедленно отсюда удалимся, – объявила я.

– Ей хочется оскорблений? Я ей покажу оскорбления… – пробормотал Шон.

Я схватила его за плечо и насильно усадила на стул.

– Замолчите же! – шепнула я.

Это был первый и, подозреваю, последний раз, когда я имела дело с Гаем Букером: нам обоим этот процесс не доставлял ни малейшего удовольствия.

– Уверен, моя клиентка впредь будет сдерживать свои эмоции, – сказал он, глядя на Пайпер и особо выделяя последние три слова. Затем он обернулся к стенографистке: – Начинайте, Клаудиа.

Я покосилась на Шона и одними губами произнесла слово «спокойно». Он, кивнув, с хрустом повертел головой из стороны в сторону, как боксер перед выходом на ринг.

И хруст его суставов напомнил мне о тебе, о твоих переломах.

Гай Букер открыл кожаную папку. Лоснящаяся кожа, скорее всего, итальянская. Наверное, поэтому‑то – хотя бы отчасти поэтому – «Букер, Худ и Коутс» и выиграли столько дел. Они выглядели победителями: богатые офисы, костюм